"Дача показаний" Даны Курской

Трудно сказать, отчего Дана Курская не назвала свою вторую книгу стихов “Присутствие смерти”. Книга толстая — сто двадцать страниц, без малого сто стихотворений — и едва не каждое второе из них про смерть. То смерть оказывается таксистом, который сбивает на МКАДе взвизгнувшую зверушку; то рисуется рекой, с другой стороны которой кличут уже пересекшие её друзья; то оказывается рядом с повесившимся другом; то приходит условным покойником из баллад Жуковского.

Книгу стихов принято понимать как некоторое целое: пусть это просто сборник всех написанных за последние годы стихотворений в хронологическом порядке, но даже в такой бесхитростной идее есть объединяющее начало. Мне не удалось понять, по какому принципу составлена книга стихов Даны Курской “Дача показаний”. Составляет её по большей части дневниковая лирика, не отлитая в литературные формы. В ней изрядно про выпивку, много — про любовь, что-то — про обиды на друзей, где-то анафемы врагам и клятвы быть сильной (не даром единственными историческими персонажами в ней оказались Екатерина Великая и Елизавета), но главный, сквозной мотив, навязчивый как слабый, но неистребимый запах подгнившего мяса — смерть. Не размышления о смерти, не попытки осмыслить или преодолеть её, но забитый и забормотанный ужас от её постоянного присутствия — вот та тканевая основа, по которой Дана вышивает цветы.

Никогда не взялся бы я вчитываться, вглядываться в книгу (и в душу поэта, за ней стоящую!), не чувствуй я за ней таланта, тайн и лёгкого огня. И в Дане я вижу их. Но “Дача показаний”, как цельная и готовая книга, — не выдержит критики. Как сказано, она странно велика для второй книги стихов: хотя я и не знаю, стихотворения каких годов были включены в неё, но вероятно основной корпус её текстов написан с 2016, то есть за два-три года, что вовсе не великий срок. Едва не половину их можно было бы исключить из книги без особенного для неё вреда, да и просто перемен — многие стихи слишком похожи. Многие стихотворения ощутимо отдают сетевой поэзией в дурном смысле слова: то есть тяготеют к истерике, иронии, эклектике, не брезгуют матом, панибратством с читателем (той самой “душевной теплотой”, которой по выражению Гумилёва, он не оскорблял своих читателей), эллипсисами. Но не все стихотворения книги таковы. Остановимся для примера на паре стихотворений из самого начала книги.

Возвращение в Эдем открывает “Дачу показаний”. Вглядимся в его механику, посмотрим, как же оно устроено? Это перечисление примет недавно прошедшего времени. Песни, надоевшие тогда всем: фаина-фаина-файна-фаина; you're my heart, you're my soul; мыльные оперы: «ну а что там у нас с Марианною / архитектор-то Мендисабаль»; модные сладости — «фрутелла да баунти». А ещё перечисление милых дел и безделиц дачной жизни:

мама с бабушкой стряпают к ужину

в чудо-печке с изюмом кулич

Чапа лает на деда простуженно

папа моет наш желтый «Москвич»

И нет особенных мыслей, нет вычурных и броских изобразительных средств, язык прост и ясен, фотографичен (грамматическое настоящее время показывает момент, статику) — вот собака лает, вот папа москвич моет, там где-то фаина-фаина поётся, а мы баунти жуём. И вот всамделишное имя, не просто мы там бегаем, а мы, настоящие, с Данилкой Лямаевым. Сказанного довольно, и воображение легко достраивает прочее. Но вот появляется смерть:

это время застынет легендами

майской дачи навеки здесь нет

на каких вы небесных фазендах-то,

папа, бабушка, Чапа и дед?

что осталось на память мне после-то

запах дыма, соседкин рассол

помоги мне не вырасти, Господи

You're my heart, Господь. You're my soul

И смерть наряжена в те же одежды, в те же перечисления: фазенды, соседкин рассол, песня Modern Talking, майская ночь. Она появляется, ничего не переменив, но оставив, отодвинув всё прежнее ещё дальше, ещё глубже. Есть только возглас: помоги мне не вырасти! Просьба совершенно безнадёжная.

Как видим тут и убеждаемся дальше, Дане мало свойственно разворачивать мысль риторически стройно, привлекая цепочки рассуждений и вычурную грамматику. Ей служат скорее цепочки перечислений, которые рисуют бытовую, понятную картину, а после смерть осыпает эту акварель пеплом.

Другое стихотворение, Булка. Стихотворная ткань тут натянута с одной стороны на противопоставление возвышенного и туманного бытовому и конкретному,

Небо плечами проверив на прочность,

мрака громады из боли воздвигнув,

бездну потрогав минувшею ночью,

утром шагаешь за булкой с повидлом.

с другой — всё на том же перечислении, где есть пейзажи:

Осень набросила на Подмосковье

газовый плат с ярким люрексом света.

Отсылки к детству:

мама такое на даче варила.

Пенка на тазике, помнишь (...)

Обиды прошлого: «Парень, с тобой поступивший сурово» и «злая подруга»

Снова пейзаж в настоящем времени и свойственное обращение к себе во втором лице:

В старом дворе чуть застыв осторожно,

ты наслаждаешься светом и тишью

и наконец разрешение главного мотива: интересно же, к чему там эта булка, а она вот:

Каждый зачем-то действительно нужен.

Ты здесь зачем-то действительно тоже.

Может для Бога ты булка с повидлом.

Всё это живёт в трёх пластах: в мире духа, где величественные и неясные тени совершают свой медленный ход; в мире тела, которое проголодалось, которому надо куда-то идти и куда-то смотреть; в мире души, которая, замечая окрестный пейзаж думает о прежних обидах и пытается их простить и как-то примирить себя с жизнью. От этой трёхслойности образ героини объёмный, но словно бы вялый: нет ни напряжённой мысли, ни яркого чувства, ни горечи поражения, ни ярости борьбы, — это будто размышление на краю сна, когда ещё не совсем очнулся, и мысли ещё путаются, ещё заслоняют одна другую, легко, без боя уступают дорогу. Во сне же мы склонны связывать, всё, что ни случится, в единую, слабо соединённую цепь — звонящий звонок должен быть как-то вписан в сон, ему будет поспешно придан какой-то собственный смысл, задним числом его поясняющий. Вот так же и тут — булка объяснена будто задним числом, едва-едва, а мысли же далеко.

Продолжая разговор о книге, скажу, что искренность и правда — не одно и то же. Искренность подразумевает отсутствие лжи, честное изложение собственных чувств и мыслей. Правда же куда шире — она требует осмысленной целостной картины, мировоззрения, ладовой системы бытия. Понятий о добре и зле. Искренность в книге я вижу, правду — нет. Более того, такие стихи не годятся для её выражения: цепочки перечислений и вороха образов, сбивчивая, нарочито невнятная речь хорошо годится как особый художественный приём — подобно тому, как в кино порой дрожит и прыгает камера, мерцает свет. Но этот приём мало годится для того, чтобы последовательно и полно развернуть перед читателем ту самую правду, о которой я говорил выше. Можем быть именно поэтому отдельный разговор должен быть о верлибрах Даны — в них её речь оказывается проще и спокойней, меньше ряби на поверхности, а потому видны глубины.

Невозможно тут не сказать о верлибре “Бабушка моя”, где героиня (скорее — сама Дана, едва ли условность лирической героини здесь востребована) говорит с бабушкой, заверяя ту, как же хорошо и здорово живётся, и не стесняется лгать. Бабушка едва-едва помнит эти разговоры, и потому раз за разом они повторяются. Верлибр “Памяти Ромы Файзуллина” показывает праздник, день рождения героини, цветы и подарки, общую заботу, герой же где-то далеко, пишет ей смс с пьяными ошибками, поздравляет её, а после вешается. Героиня же чувствует беду и пытается заклясть её заговорами. Но, как мы знаем, ни заговоры, ни молитвы никакую беду отвести не могут. Это трагичные и сильные тексты.

Дана отдаёт и дань уважения традиции, преломляя баллады Жуковского в современных реалиях. Возможно, впрочем, не один Жуковский служит источником вдохновения — “Король и Шут” (упомянутый в “Аrtificial intelligence”) также заметен — за что и не думаем мы порицать Дану. Работ таких немного, пожалуй только “Бывальщина”, “Баллада” и “Василиса”. Возможно, “Праздник”. Посмотрим на две из них — на “Бывальщину” и “Балладу”.

Бывальщина написана в ритме считалочки, с припевами и прихлопами (“тили тили трали вали / мы сюжет вам откопали”, “ламца дрица гоп цаца / как рожать от мертвеца”). Парень “поиграл в качели”, то есть, цитирую по словарю сленга наркоманов, употребил “смесь так называемых «быстрых» и «медленных» наркотиков — кокаин, амфетамин + морфий, героин, метадон.” От этого богатства химии в крови парень умер, его же возлюбленная осталась одна носить под сердцем ребёнка. Она рвёт и мечет, мечтает дотянуться до мертвеца, взыскать с него положенные алименты, ну а уж если не выйдет, то послать вослед отцу ребёнка. О том и речь: парень умер от наркоты, девушка его сделала аборт.

приняла решение — вот

и баюкает живот

баю баю мальчик пай

завтра к папе

за-сы-пай

При некоторых технических огрехах (лишние слова — подпорки для ритма, не слишком уместные образы, вызванные к жизни необходимостью рифмы: “поцелуев влажный шёлк”, например) стихи сильные по своему посылу. Они трагичны. Да, Дана не желает прибегать к собственному авторскому красноречию, к собственной образованности и вкладывать её в уста своих героев, потому стихи написаны нарочитой условно-народной речью. Не думаю, что это плодотворный путь: разрушая инструмент изложения мыслей и чувств — язык, примитивизируя его, мы вынуждены ограничивать себя более простыми, грубыми мыслями. Впрочем, конкретно эти стихи — трагичны.

Баллада совершает оммаж Жуковскому последней своей строкой “Я Людмила, Ленора, Светлана.” Речь в ней о том, что домой является долгожданный муж, но он оказывается мертвецом. Жена, поняв это, не отказывается идти с ним, но наспех собирает пакеты, летит куда-то в ночь, а утром обнаруживает себя над могилой, которая “что спальня желанна”. Жена собирает пакеты, но у мужа почему-то конь, бог весть, почему. О строке “но внутри-то — ух! — да как есть — мертвец!” предоставлю судить читателю самостоятельно.

А теперь к главному: как уже говорил, я верю в талант Даны. Пусть забросанный неразберихой слов и образов, но он очевиден в лучших её стихах. Перейдём же к ним.

Меланоцет Джонсона (то есть чёрный удильщик — И.К.)

в кабинете пыльном Джонсон кладет пинцет

двигает микроскоп

моет стеклянный сосуд

этим январским утром миру подарен меланоцет

Джонсона

стоп

так отныне его зовут

если ты вечность жадно желаешь схватить за хвост

дам я рецепт

чтобы вы с ней сплелись

открой, своей смерти этим замедлив рост,

меланоцет

именем поделись

хищный удильщик, ты мой отныне весь

плыви, моя кроха

лампочки на усах

каждый мечтает, как может, остаться здесь:

палочки Коха

ленточки Мебиуса

а когда вдруг наступит, Джонсон, и твой черед

уходи как январь

тихо и не скорбя —

где-то в темных глубинах самых глубоких вод

плавает тварь,

обессмертившая тебя

Вот такой единственно верный рецепт бессмертия, единственный раз, когда смерть оказалась не страшна — если плавает этот чёрный удильщик Джонсона, то памятен и сам Джонсон, он не умер весь. Заметим, что тут вовсе нет образов, речь пряма, проста и последовательна, всё стихотворение подчинено одной мысли и не рассыпается брошенным на пол бисером. Неизвестная тварь глубин обрела имя, Джонсон — бессмертие.

Странно чарует меня Жертвоприношение на прудах. Стихотворение не слишком ясно, но дивно гармонично. В нём видна мутная вода пруда, разросшиеся кругом него деревья, тёплый день, в нём живёт рыбий бог, который “явился и запахло липой”. Героиня говорит там с Амирамом, и разговор этот напоминает мне разговор Пестеля и Пушкина из стихотворения “Пестель, Поэт и Анна” Давида Самойлова. Чем напоминает? Так же как там Пушкин и Пестель не столько говорят друг с другом, излагая мысли, сколько показывают остроту ума и языка, показывают знакомство с вопросом, лёгкость владения им. Нет нужды излагать мысли последовательно и внятно: они без того проговорены, написаны и прочитаны многократно, в разговоре достаточно лишь легко коснуться важных тем и понять, что твой собеседник знает, о чём речь. Вот так и в “Жертвоприношении”: речь героев скорее показывает игру ума

«Эх, что-то раскричались на беду...» (о рыбах — И.К.) —

«А где же этот бог живет?» — «В пруду.

Но он спасает только хладнокровных. (...) »

Странное священнодействие удалось, мир предстал странным, закутанным в цветной туман.

Проданная дача хорошее и личное стихотворение о том, как приходит героиня к калитке дачного домика, с которым связаны её воспоминания о деде, и глядит, как развалилась эта совсем чужим людям принадлежащая теперь дача, с плачем трясёт калитку и заклинает тень деда — я же здесь, вот я, твоя яблонька. Оно славное, хотя и будто бы ученическое, как по учебнику сделанное.

Матрёна, — странная мистерия, написанная эдаким деревенским говором, о том как спит Матрёна и видит сны.

Матрёна спит и видит сон срамной.

Ей хлопец говорит: «Пойдем со мной!

Ты заслужила лучшее, Матрёна»

И трогает коленки, словно муж.

Матрёна согрешить готова уж,

но он взлетает черною вороной.

Трудно сказать, чем именно пленят эти стихи. Ясностью и простотой, ощутимостью этих строчек:

картошка земляна и немудрёна.

А щавель уродился — вырви глаз.

Куда же ты, Матрёна, собралась.

Останься здесь. Куда же ты, Матрёна?

Или чудным образом всходящей над сараем тыквы (невольное смешение):

Не зная точно, кто тебя ведет.

Не разделяя, тыква ли взойдет

или луна над крышею сарая.

Скорее общим духом своим. Перед нами будто творится миф, создаётся эпос. Таким тоном, как говорит Дана о Матрёне, с некоторой остранённостью и прямотой, мог Гомер говорить о Гекторе. Так говорил Маркес о странном семействе в ”Ста годах одиночества”.

Я мог бы назвать ещё с десяток стихотворений, которые считаю удачами, достигнутыми вершинами, но хватит, пожалуй перечислять. Важно то, что эти вершины есть. Спросим же себя, насколько они высоки, встанут ли вровень с лучшим, что довелось нам читать? Нет, покуда не встанут. Более того, я не вижу и попыток суметь — взобраться на горы, пересечь море. Где, Дана, ваши разбитые корабли и потонувшие матросы? Отчего вы только ходите по берегу или садись порой в лодку и катаетесь вдоль прибоя, поглядывая на страшные скалы вдали и на мрачную тень бури, которая бушует в открытом море? Требуйте большего от себя, вы сумеете и построить корабль, и провести его через буруны.