"Мартин Иден" Джека Лондона

Надо сказать, что Лондона я почти не читал. Не оттого даже, что не понравилось или не увлекло, а просто вот так сложилось. В ранней юности прочитал несколько рассказов, кажется, велено было в школе, хотя утверждать я не берусь, так вот, они мне понравились, но книжки про волшебников и драконов были намного увлекательней, и фентези победило. Ну и вот, прочитал я этой зимой Мартина Идена. И вот некоторые соображения и замечания.

Мартин Иден — лондоновский сверхчеловек. Это человек, каким вообще надлежит быть человеку. Мартин — моряк, повидавший к своим двадцати с небольшим годам всё, что надлежит повидать моряку. Он бывал в далёких странах, и его воображение то и дело, дай только зацепку, развёртывает перед его взором красивейшие виды тропических островов, он видел тайный остров прокажённых, где люди доживали свой век, и бежал оттуда только с помощью полюбившей его девушки, к которой проказа едва-едва успела прикоснуться; он разминал кулаки в портовых драках и знал портовых женщин, всегда умея ладить с людьми. У него и враг был, которого Мартин поклялся побить во что бы то ни стало, и раз за разом, на протяжении многих лет сходился с ним в поединке — и Лондон весьма красочно описывает последнюю драку, когда Мартину наконец удалось! Словом, до своей встречи с Руфь, Мартин был крепкий телом, сильным и ловким, видавшим виды моряком, и вот, ему довелось заступиться за некоего юношу, а тот в благодарность пригласил его в свой дом, на ужин. Вот там-то Мартин и встретил его сестру, Руфь.

Но, по порядку. Дело в том, что семья Руфь — это люди вовсе не того круга, в каком жил Мартин. Это люди словно бы из другого мира: весьма обеспеченные и образованные. Они хорошо воспитаны. Они добры и очень нежны друг к другу, они представляются Мартину едва ли не ангелами, сошедшими с небес на грешную землю. Нужно ли говорить, что он влюбляется в Руфь? И вот тут-то и начинается роман, тут-то и заводится, тарахтя, двигатель сюжета, потому что Руфь, сперва лишь из любопытства и некоей благодарности за помощь брату, прививает черенок культуры на тот мощный, с крепкими корнями и полный жизни дичок, каким был Мартин до встречи с ней.

Тогда он узнаёт и признаёт письменное слово, начинает читать, отдавая этому многие часы, старается выглядеть так, чтобы хоть отчасти соответствовать Руфь, прогоняет, под её руководством из своей речи грубые или просто неправильные слова, добивается во имя любви того, что речь его становится гладкой и чистой, безупречной с точки зрения грамматики и, к тому же, весьма выразительной. И, конечно, он садится писать.

И вот тут-то вся его мощь, всё здоровье, вся его память богатая яркими — чудесными или чудовищными — воспоминаниями, брошены им на штурм. Мартин становится писателем. Он набирается книжной мудрости, всё лучше ориентируясь в новом мире, он отбрасывает ненужные знания (нет времени изучать латынь!), и спит по четыре часа, чтобы получить от книг то, что нужно. Видно, изначально Господь одарил Мартина громадной силой ума и воли, потому как совсем скоро читателю становится очевидно — он давно перерос Руфь, в которую по-прежнему влюблён до беспамятства, мало того — перерос и всех тех писателей, чьи рассказы с радостью печатают толстые журналы. Но самого Мартина не печатают вовсе. Всё, что он получает — отказы, отказы и отказы, ничего больше. И даже первая удача, согласие редактора принять рукопись, оборачивается катастрофой — за работу предложены гроши. А Мартин беден. Деньги, добытые за последнее плавание и за время работы в прачечной (там Мартин знакомится с Джо, парнем, который сумел довести стирку до своего рода искусства, он выкраивает секунды на ловких движения и часы на приспособлениях собственного изобретения, но, проработав неделю, в субботу всякий раз отправляется в забегаловку и напивается до беспамятства, потому что силы человеческие небеспредельны, и выдержать чрезвычайное, постоянное напряжение, невозможно; Мартин знакомится с ним и понимает, что станет таким же, продолжи он работать в прачечной, даже он, здоровяк, не выдержит подобного труда. Так вот те деньги, что он заработал) на исходе, да какой там — давно кончились! Он в долгах, и всё, что ему предложено за его труд — жалкие гроши.

Тогда Мартин едва не ломается, и чуть было не соглашается с Руфь, которая уже покорена его любовью и согласна выйти за него, одно только — пусть он получит постоянную работу, наймётся на службу. Для Мартина же единственная возможная работа теперь — писательство, всё прочее для него — поражение, но тут он едва не соглашается с Руфь.

Пожалуй, мой пересказ слишком затянулся, и, увы, он вряд ли был любопытен хоть сколько-то тем, кто книгу читал. Опуская многое, скажу только, что Мартин своего добился. Он поднялся на самую вершину славу, его имя прогремело и по Америке и по всему миру, любое написанное им слово, покупают, не торгуясь, и печатают, не глядя, и только одна мысль стучит в голове Мартина: «Работа уже была сделана!». Он закончил, написал всё это как раз тогда, когда голодал, когда не спал, когда готов уже был сдаться. И тогда эта же работа никому не была нужна.

Видно, здесь происходит с Мартином то же, что случалось с Джо каждую субботу — не выдерживает душа такого целеустремлённого, постоянного напряжения, и Мартин уже не пишет ничего. Ему не нужна больше Руфь (которая, увы, оставила его ещё бедняком, но после приходила к нему). Он раздаёт родным и друзьям своё богатство — а он богат, а сам плывёт на пароходе куда-то там на юг, лелея мечту о собственной лагуне, где построит дом. Но посреди пути, он понимает вдруг, что нужно делать, и тогда спрыгивает из иллюминатора в море, отплывает прочь, и заставляет себя утонуть. Увы, именно таким оказался конец сверхчеловека, каким увидел его Лондон.

Стоит ли говорить, что написано весьма увлекательно, с большим вниманием к мелочам, вполне, кажется, достоверно. Вспомнить хотя бы тот отрывок, где Мартин закрывает глаза, и перед его взором всплывают числа. Что за числа? Ах, да это же долг мяснику. А вот этот — зеленщику. А вот столько я должен за аренду пишущей машинки. И бесконечно, на разные лады перебирает он эти цифры, как индийский раджа свои самоцветы.

Роман построен на мечте об устремлении человека вверх, вперёд. Спусковым механизмом для Мартина послужила любовь, и именно она, слепая, ничего не видящая любовь к Руфь, способна была заставить его свершать над собой сверхчеловеческие усилия. Сложно судить о том, видит ли Лондон именно в любви единственный возможный источник такой силы. У меня сложилось ощущение, что всё же да, видит, однако, сейчас я не взялся бы его доказывать. Мартин часто затевает идеологические споры, из которых очевидно — он индивидуалист, он твёрдо верит, что побежать должен сильнейший. Он вовсе не пытается, подобно Руфь, кого-либо тянуть за собой — едва ли. Всё, что важно ему — свой собственный взлёт. Но, взлетев, он оказывается в совершенном одиночестве. Попытки вернуться к прежний друзьям-морякам безуспешны, и он видит единственный выход — покончить с собой.

Пожалуй, в романе много автобиографического — ведь когда писатель пишет про писателя, ему есть, что сказать. И потому здесь, скорее всего, и личный испуг автора — так вот смотри, вот твоя сбывшаяся мечта, так что же? Ты добился всего, так посмотри, что осталось. И ведь на самом деле мы понимаем, что участь Мартина страшна, хотя и прекрасна. Так что же, оставаться подобными Руфь? Скромными, обеспеченными и знающими толк в искусстве, но никогда не заходящим хоть на шаг дальше? Очевидно же — нет. Так какой выход предлагает сам автор? Возможно, социализм (друг Мартина, смертельно больной поэт, написавший чудеснейшую поэму, хочет видеть его социалистом). Собственно, это именно тот вывод, который делается в послесловии в советском издании книги, но оспаривать его трудно — видимо, выход действительно в некотором отказе предельной сосредоточенности на собственном движении вверх в пользу общественного возвышения. И вот тут уже очевидно, что человечество-то идёт как раз таким путём. Гений не появляется до того, как общество не поднимется на какую-то новую ступень, не достигнет определённого накала, какого достигало оно (для примера проще взять нашу историю) перед восстанием декабристов сотворив золотой век русской литературы, и перед 17-ым, дав взлёт века серебренного. Гений порождён этим обществом, но — да, скорее всего, он вынужден оставаться один, наблюдая как другие не могут достигнуть взятой им высоты. Вот, хорошо было Стругацким, верно? Они-то были вдвоём.