ЧАСТЬ ВТОРАЯ, глава I, V

V

Наконец Майский вышел к общежитию, в котором снимал комнату Павел Федорович. Один только внешний вид здания сразу навеял на него тоскливые и удручающие мысли. С самого первого дня Майскому не понравилось это место, и он бывал здесь всего только несколько раз, стараясь решать вопросы бизнеса в магазине или, если требовалось обсудить что-то в нерабочее время, приглашать дядю к себе.

Здание общежития было длиннющим, метров в сто, пятиэтажным, построенным из красного на вид очень старого потемневшего битого кирпича. Фасад его представлял собою ровную стену с пятью горизонтальными рядами абсолютно одинаковых по размеру квадратных окон. Помимо окон здесь не было больше ничего: ни балконов, ни бордюра, ни каких-либо еще архитектурных деталей. Правда, почти на всех окнах к форточкам были приделаны небольшие прямоугольные жестяные короба, выполняющие зимой функции морозильных камер, а кое-где красовались развешенные снаружи на растяжках вещи: рубашки, трико, брюки — все, что требовало более-менее продолжительной сушки. Окинув здание унылым взглядом, как бы убедившись, что с момента его последнего посещения здесь ровным счетом ничего не изменилось, Майский направился прямиком к двери.

В общежитии не было подъездов, а имелся только один единственный вход — широкая и массивная металлическая дверь прямо посредине здания. Открыв ее, Майский ступил внутрь и тут же, сходу, почувствовал резкий омерзительный запах мочи; запах был столь сильный и концентрированный, что буквально пробил ему в нос. Майский затаил дыхание, продолжая производить только мелкие неглубокие вдохи, и быстрыми шагами направился вглубь коридора. Благодаря своему опыту он верно оценил ситуацию и действительно почти сразу почувствовал, что чем дальше углублялся в коридор, тем меньше ощущалась в воздухе эта жуткая вонь, так что когда дошел до развилки мог дышать уже вполне свободно.

На развилке маленький коридор, ведущий от входной двери, соединялся с другим, длинным и прямым. Он подходил к нему ровно посредине, разделяя на два одинаковых прохода. Длинный коридор тянулся через все здание и заканчивался на обоих своих краях лестницами, через которые можно было попасть в любой из пяти этажей. Тот же этаж, на котором находился выход на улицу, являлся как бы цокольным, и комнат на нем не было вовсе. Здесь вообще не имелось никаких дверей, только голые стены, выкрашенные коричневой краской и уже позже разрисованные на самый разнообразный манер народными умельцами — талантливыми, и не очень.

Майский свернул налево, а дойдя до конца коридора, стал подниматься вверх по лестнице. Лестница была узкая, мрачная и темная, но основная ее опасность заключалась даже не в отсутствии освещения, а в том, что на ней периодически попадались ступеньки разной высоты. От этого подъем требовал определенной сноровки и Майский шел сейчас не торопясь, выверяя каждый свой шаг и все время стараясь контролировать рукой наличие стены справа от себя, чтобы в случае чего хотя бы знать куда падать. По пути он встретился с несколькими опускающимися вниз людьми — компанией из четырех мужчин лет от тридцати до сорока; они были уже заметно пьяные и громко оживленно о чем-то беседовали, то и дело перебивая друг друга. Заметя приближение подвыпившей компании, Майский остановился и, не желая мешать, вжался вплотную к стене, освободив проход почти полностью, но, несмотря на все его старания, а может именно поэтому, каждый из мужчин проходя мимо по очереди сильно толкнул его плечом.

Поднявшись на четвертый этажа, Майский вышел в коридор, который был такой же длиннющий, как и внизу, и уходил прямым тоннелем насквозь до противоположного конца здания. На всем протяжении его освещало пара лампочек, отчего он почти полностью был погружен во мрак. Здесь, правда, имелось еще и окно, которое находилось справа от Майского у самого выхода на лестницу, но оно было залеплено таким слоем грязи, что совершенно не способно было пропускать уличный свет. Возле окна сейчас кто-то стоял и Майский, выйдя с лестницы и очутившись в непосредственной близости от этого человека, машинально повернулся и посмотрел в его сторону. Это оказался высоченный в два метра ростом мужчина с оголенным волосатым торсом, куривший и распространявший вокруг себя густой табачный дым, который никуда не девался, а так и оставался висеть у входа в коридор сплошной завесой. Мужчина тоже смотрел на Майского; выражение его лица было хмурым и недовольным, а в пристальном взгляде читался вопрос: «Ну и что ты на меня вылупился?». От вида этого здоровяка Майскому стало не по себе — он развернулся и поспешил вглубь коридора.

С обеих сторон через каждые пять шагов шли двери в комнаты, расположенные аккуратно одна напротив другой. Основная их масса была выкрашена в тот же коричневый цвет, что и коридорные стены и покрыта грязью и копотью, но некоторые выглядели вполне прилично, выделяясь чистотой и свежей покраской. Кое-где у дверей были расстелены коврики, а возле одной из них на подставке был даже выставлен какой-то фикус, своей хиреющей зеленью несколько отвлекающий внимание от вконец обшарпанных стен и общего уныния.

Пройдя всего несколько шагов, Майский почувствовал набегающее на него чувство тошноты. Почти из каждой двери в коридор отчетливо доносились запахи приготовляемого ужина и Майский, который с самого обеда ничего не ел, особенно остро ощущал сейчас их. Сами по себе они, наверное, были бы вполне даже и сносны, но встречаясь в коридоре по пять-шесть зараз, да еще и вперемешку с витавшим здесь табачным дымом, образовывали жуткую смесь, которую ни один человек не смог бы нормально переносить. Скрепившись и пройдя еще чуть-чуть, Майский остановился возле одной из самых обшарпанных дверей и постучал в нее.

Через секунду дверь открылась, и Майский увидел перед собой Павла Федоровича. Он был в синем, сплошь покрытом катышками трико, резиновых тапочках на босу ногу и белой майке, наподобие тех, что одевали раньше в холодную погоду под рубашку. Майка была глубоко заправлена в трико и оголяла почти всю его лысую без единого волоска грудь, на которой красовался массивный цельный, грамм в двадцать, серебряный крест, изображающий распятье и подвешенный на толстой, сложенной в четыре раза зеленой нитке.

— Вот это да! Максимка! Заходи скорей! — радостно воскликнул Павел Федорович, как только увидел, кто к нему пришел.

— Здравствуй, — поздоровался в ответ Майский, входя в комнату.

— Раздевайся давай! Проходи! — засуетился Павел Федорович, подхватывая только-только снятую Майским куртку и вешая ее в шкаф. — Ты голодный?! Я как раз кушать сел. Сейчас вместе и поужинаем!

— Я бы не отказался, — ответил Майский. Он разулся и прошел к столу.

Помещение, в котором жил Павел Федорович, представляло собой маленькую прямоугольную комнату, разделенную на две части тонкой стенкой. Заходя внутрь, гости попадали в первое ее отделение. Сразу слева от двери здесь находился шкаф под одежду и обувь, справа же располагался холодильник, тумбочка с небольшой плитой на ней, стол и несколько табуреток. Вся эта мебель занимала большую часть пространства, и помимо них тут уже ничего нельзя было бы вместить. В этой комнатушке не было окон, и естественный свет проникал сюда исключительно через проем, расположенный в тонкой стенке прямо напротив входной двери и соединяющий ее со вторым отделением. Вторая комнатка была только чуть больше первой: в ней стояла кровать, телевизор на тумбочке и комод. Но кроме этого здесь имелось также и единственное окно, прикрытое полупрозрачным некогда белым, а нынче совершенно посеревшим тюлем. Окно делало это отделение намного более уютным, чему также способствовали и более светлые обои. В общем же отделка тут была самой, что ни на есть убогой. Обои были старыми, все в грязи, и если в комнатушке с окном смотрелись еще более-менее сносно, то в кухонно-коридорном отделении пришли в совершенную негодность: они повсеместно отходили от стен, повисая целыми полосами, в районе стола были насквозь протерты, а над тумбочкой с плитой покрыты еще и толстым слоем жира. Потолок под стать обоям не белился уже, наверное, несколько десятилетий и с него предупредительно свисали приличных размеров куски известки, а деревянный дощатый пол не был застелен вообще ничем и лишь только покрашен, зияя широченными щелями, уводившими взгляд посмотревшего в них в какую-то темную бездонную неизвестность.

Вся мебель в комнате, равно как и холодильник с плитой, были ужасно старыми, произведенными еще в Советском Союзе. На холодильнике лежало две небольших книжки в мягком переплете, стоял электрический чайник и приготовленная для мытья посуда: кастрюля, несколько тарелок и кружек. Во многих местах на стенах, шкафах и даже входной двери висели разноцветные открытки, изображающие всевозможных животных. В прежние посещения Майского этих открыток здесь не было и он, окинув взглядом некоторые из них, успел заметить изображения рыбы, дракона, черепахи, тигра и даже какого-то незнакомого ему многорукого гуманоида с головой то ли бегемота, то ли носорога. На столе стояла сковородка с жареной картошкой, хлеб и тарелка с соленой рыбой, не очищенной ни от костей, ни от кожуры, ни от чешуи, и лишь нарезанной поперек широкими ломтями.

— Омуль! — произнес Павел Федорович, заметя интерес Майского к его вечернему рациону. — Я тут с одним мужиком познакомился, бурятом. Он рыбак: сам ловит и солит рыбу, а два раза в неделю привозит улов на продажу — торгует в ларьке недалеко от нашего общежития. Постоянно теперь у него беру. Слушай — такая вкуснятина! Свежак! На днях выловлена.

С этими словами Павел Федорович взял чистую тарелку и, положив на нее несколько самых больших и толстых кусков, поставил перед Майским. Лицо его сияло в улыбке: он был несказанно рад внезапно забредшему в его обитель гостю, единственному, наверное, кто побывал у него за несколько недель.

— Дядя Паша, я не буду, — серьезно и твердо отрезал Майский, даже не пытаясь придать сейчас своему голосу упрашивающе-извинительный оттенок, как поступает большинство людей с целью смягчить свой отказ и сделать его более деликатным, когда они вынуждены отклонить искреннее предложенное угощение.

— Ты что, Максимка? — изумленно произнес Павел Федорович с каким-то даже испугом в голосе. — Это же омуль! Обязательно нужно съесть.

— Я с удовольствием поем картошку, но рыбу не буду, — уже заметно раздражаясь, выдавил из себя Майский.

— Да зачем же пустую картошку жевать? — недоумевающе посмотрел на него Павел Федорович, — Возьми рыбу, она…

Но он не успел закончить свою фразу, потому что Майский поднял левое предплечье и положил его на стол, после чего взял вилку и принялся перекладывать ей рыбу со своей тарелки назад на общее блюдо.

Павел Федорович опешил. Лицо его вместо прежнего недоумения вдруг приняло совершенно растерянный и смущенный вид. Ему стало очень стыдно как за изначально проявленную невнимательность к племяннику, так и за последующую чрезмерную настойчивость. Повисшее молчание продлилось не больше пары секунд, но и эти короткие мгновения стали настоящей мукой для Павла Федоровича.

— У меня же сосиски должны быть, — вдруг вымолвил он и, вскочив с табурета, открыл холодильник. — Где-то же были сосиски, — сокрушенно повторил Павел Федорович, пытаясь найти что-то внутри. Голова и плечи его скрылись за дверкой холодильника, так что Майский не мог видеть сейчас его лицо.

Никаких сосисок в холодильнике не было, да и не могло быть. Павел Федорович прекрасно знал это, но вдруг обуявшие его сейчас эмоции были столь сильными, что он несознательно попытался хоть даже таким образом, отгородившись дверкой холодильника, остаться наедине с собой, спрятаться от Майского, перед которым ему было сейчас ужасно стыдно и неловко. В то же время, стремясь загладить свою вину, Павел Федорович испытал сильнейшее желание угостить Майского еще хоть чем-нибудь, помимо жареной картошки, но смотря сейчас в холодильник к своему огромному сожалению понял, что предложить-то толком ничего и не может. Подробно изучив его содержимое, не забыв заглянуть при этом и в морозильную камеру, он, наконец, достал стеклянную банку с консервированным овощным салатом и небольшой бумажный сверток.

— Лечо будешь? — взволнованно поинтересовался Павел Федорович, избегая при этом смотреть Майскому в глаза, а уставившись куда-то в стол. — Отменное лечо… Тамара отправила. Сама готовила, — прибавил он и, не дожидаясь ответа, поспешно открыл банку, выложил ее содержимое в глубокую тарелку и придвинул ближе к Майскому. — Да еще сало есть. Тоже с посылки.

Павел Федорович развернул бумажный сверток, в котором оказался приличный кусок сала, и принялся нарезать его брусками. Хрюша, используемая для его производство, похоже была совсем молодая, потому что толщина сала от шкуры не превышала трех сантиметров, а в середине его рассекали две следующих одна за другой приличные мясные прослойки. Даже на расстоянии ощущалось, что шмат был очень душистым, засоленным по-домашнему с чесноком.

— Тетя Тамара отправила? — поинтересовался Майский.

— Да-да.

— Она знает, где ты находишься?

— Да. Я как-то несколько раз созванивался с ней.

— Ну и как она поживает? — спросил Майский, наложив себе в тарелку картошки, лечо, и с аппетитом приступив к еде.

— У нее все нормально. Новый магазин недавно открыла и сейчас в основном им занимается… Но вообще такие чудеса рассказывает! — оживился Павел Федорович и буквально весь просиял в этот момент, испытывая неодолимое желание высказать волнующие его мысли. — Представляешь, на рынке торговля совсем прекратилась! Поголовно все предприниматели понабрали кредитов, закупили товар, а спрос сжался. Никто ничего не покупает, оборота никакого нету, товар лежит мертвым грузом. Кредиторы заволновались, начали требовать возврат денег, но денег нет — все в товаре. В итоге — кто банкротится, кто распродает все, что только можно. Тамара говорит, там такой сейчас дурдом творится, что если бы она второй магазин не открыла, то неизвестно вообще на что бы сейчас жила.

Павел Федорович говорил громко, горячо, постоянно сопровождая свою речь размашистыми движениями сразу обеих рук. На лице его изобразилось одновременно веселье и изумление; широкая и открытая улыбка полностью оголяла металлические зубы. Всецело поглощенный рассказом, он не прерывался ни на секунду, совершенно забыв и про ужин, и про свое недавнее смущение, вызванное проявленной по отношению к племяннику бестактностью.

— Ведь посмотри, какая сейчас ситуация в экономике, — продолжил Павел Федорович с еще большим оживлением и азартом. — Что в N-ске с недвижимостью твориться. Ба-атюшки-и! Сколько недостроенных домов стоит. Вон, напротив дом, еще два года назад должны были сдать в эксплуатацию, а вместо этого — заморозили строительство. Сделали девять этажей из двенадцати и все встало. Нет денег, и неизвестно когда теперь достроят. И везде так! На стройплощадках все вымерло. Никто квартиры не покупает, а коммерческая площадь вообще никому даром не нужна! Я тут разговаривал с владельцем одного торгового комплекса, только что выстроенного, так он хоть сейчас готов по себестоимости его продать. Заполняемости нет совсем!.. Ой, чудеса-а-а! Переизбыток предложения уже везде, где только можно. Цены на недвижимость падают, а скоро вообще рухнут! Все к этому идет!.. Скоро вся эта экономика рухнет! — воскликнул он уже в каком-то детском безудержном веселье. — Все ценность свою потеряет! Ой, что будет, Максимка!..

Услышав последнюю фразу Павла Федоровича, Майский поморщился, как будто ему попалось сейчас в картошке что-то горькое и противное. В последнее время он сильно раздражался, когда тот называл его «Максимка», справедливо усматривая в этом уменьшительно-ласкательном прозвище несознательное стремление принизить значение его личности. Сам же Майский всегда обращался к Павлу Федоровичу исключительно «дядя Паша». В принципе он и вправду приходился ему дядей, да к тому же был сантиметров на сорок выше и значительно шире, так что визуально разница в возрасте между ними составляла лет двадцать, но в действительности они относились к одному поколению — Павел Федорович был всего на восемь лет старше своего племянника. Пока их общение ограничивалось семейным кругом, Майский не придавал особого значения тому, как называл его Павел Федорович, но с того времени, когда они стали равноправными партнерами в общем бизнесе, он уже не мог спокойно переносить прежнего положения. Он выглядел просто глупо, когда при обсуждении какого-нибудь вопроса с поставщиком или, например, арендатором Павел Федорович называл его «Максимкой».

Все время, пока дядя изливался своей тирадой, Майский продолжал есть, лишь несколько раз мимоходом взглянув на него, чтобы не показаться уж совсем бестактным. Он слышал подобные монологи каждый раз, когда встречался с Павлом Федоровичем, смертельно устал от этих пустых откровений и давно уже не воспринимал его слова всерьез.

— Завтра подходит срок оплаты аренды, — вставил Майский, как только почувствовал, что мысли дяди несколько поиссякли.

— Да-а-а, — серьезно протянул Павел Федорович, вмиг перестав улыбаться и изобразив одновременно озадаченное и опечаленное выражение лица. — Он сказал, что придет ближе к вечеру, после шести.

— Сколько у нас сейчас наличности?

— Две тысячи триста рублей. Этого никак не хватит.

— Здесь двадцать четыре тысячи. Деньги за два месяца, — сказал Майский, доставая из кармана пачку купюр и протягивая их Павлу Федоровичу.

— Здорово! Ты где их достал?

— Занял.

— Так мы завтра весь наш долг погасим! — воспрянул духом Павел Федорович, убирая деньги в карман своих брюк, которые висели тут же на вешалке.

— Да. Но уже через месяц мне надо будет их вернуть.

— Вернем, Максимка! Ко мне сегодня уже шесть человек приходило учебники заказывать. Сейчас к учебному году такая торговля будет! — улыбка снова озарила лицо Павла Федоровича.

— Но у нас же нет учебников?

— В наличие нет, но я сегодня уже заказ поставщикам сделал. На днях привезут!

— А какие учебники?

— Самые разные! Я всю ситуацию уже понял! Смотри, — вдруг начал Павел Федорович серьезно, — сейчас в младших классах есть четыре образовательных программы и по каждой из этих четырех программ выпускаются свои учебные пособия. При этом все эти программы совершенно новые и соответствующих учебников нет не только у родителей, но и в школах. Понимаешь, что это значит?! — еле сдерживал он уже свое ликование. — Родители вынуждены самостоятельно за свой счет приобретать учебники для своих детей. Учебники, которых нет ни у старшеклассников, ни в библиотеках! По моим оценкам это только первая волна пошла, а где-то через неделю начнется настоящий ажиотаж и книги с тетрадками будут разлетаться как горячие пирожки.

— А у наших поставщиков есть эти учебники?

— Да конечно есть! Для всех программ! Ой, Максимка-а, сейчас у нас с тобой такая торговля пойдет!.. А вообще я эту систему всю уже раскусил! Вот посмотри, что китайцы да армяне делают. Они же совсем не торгуют в течение года. В июле мастерят деревянный прилавок, находят место, закупают школьных принадлежностей (учебники, ручки, тетрадки, карандаши, прочее по мелочи) и за два месяца, за август и сентябрь, наторговывают себе на весь год. Представляешь, как все грамотно?! Но это нужны объемы, — тут же охладительно произнес Павел Федорович. — Они закупают сразу на десять миллионов и за эти месяцы все деньги полностью два раза успевают прокрутить. Вот тебе и получается чистыми пять миллионов! Представляешь?! И все с одной только точки. Но для этого обязательно хорошие объемы нужны… Эх, Максимка, было бы у нас сейчас миллионов пять, мы бы тут такую торговлю устроили!

Майский слушал Павла Федоровича абсолютно не скрывая своего скептического отношения к его словам и с огромным трудом сдерживая в себе раздражение. Его переполняло сильное желание выплеснуть недовольство наружу, чтобы прекратить эти никчемные и так нервировавшие его бесплодные грезы. Внутреннее состояние Майского открыто читалось в его кислом выражении лица и сощуренном, смотрящем исподлобья взгляде, но Павел Федорович в силу своего характера совсем не чувствовал собеседника, да к тому же был не в силах остановиться, не изложив до конца своих мыслей. Когда же он, наконец, закончил, Майский тут же попытался сменить направление разговора.

— Ты слышал про Табаров и Большой Уссурийский?

— Что это такое?

— Это два острова на Амуре. Я тут на днях в интернете прочитал, что их, оказывается, еще несколько лет назад отдали Китаю! — в сильнейшем негодовании произнес Майский.

Он говорил это с видом человека, озвучивающего что-то сенсационное и ожидавшего соответствующей реакции. Но вопреки его чаяниям Павел Федорович остался совершенно безразличным к этому известию.

— Нет, никогда о них не слышал, — произнес он, сохраняя абсолютное безучастие. — А что большие острова?

— Ну, не такие уж и большие…, — смешался, было, Майский, но тут же пылко продолжил: — Но это территории! Территории, которые всегда, сколько я себя помню, принадлежали России. А тут вдруг оказывается, что их попросту отдали Китаю!.. Ну о Даманском-то ты наверняка что-нибудь слышал.

— Это там, где в семидесятые с китайцами конфликт произошел?

— Да! — загорелся Майский. — Там настоящие бои были!.. В шестьдесят девятом китайцы попытались занять остров. Они высадили на него десант, который был остановлен нашими пограничниками. Тогда китайцы подвели со своего берега к острову несколько тысяч солдат и принялись обстреливать наших, готовясь к атаке. Но атаки так и не последовало. Мы применили против них новейшую реактивную артиллерию «Град». За несколько минут десятки километров китайского берега были полностью выжжены и в живых практически никого не осталось. Те же, кто смогли уцелеть, посчитали, что мы использовали секретное лазерное оружие и в панике разбежались.

— А что это за оружие было?

— Реактивная установка «Град». Типа улучшенная «Катюша»… В советское время информация об инциденте была засекречена и официально о нем никому не сообщалось.

— А ты откуда так хорошо о нем знаешь?

— Я же служил в погранотряде, в нескольких сотнях километрах от Даманского. И на Табарове службу нес, и на Большом Уссурийском. А сейчас все эти острова отдали Китаю! Знаешь, я когда узнал об этом, такое ощущение испытал, будто меня предали, мою страну предали! Вся теперешняя власть — предатели! У них единственная задача — нажиться, наворовать побольше, остальное их не интересует… Два года моей жизни, на протяжении которых я, служа в армии, защищал границу на этих островах — псу под хвост. А представляешь, каково тем, кто учувствовал в боях за Даманский? Каково родственникам тех шестидесяти солдат, которые погибли там, бесстрашно пролив свою кровь за эту землю, за нашу землю, когда сейчас власть просто берет и дарит острова Китаю. Да на всех этих людей просто наплевали!.. И наверняка многие на этом еще и хорошо наварились. Посмотри, как все сделано было. Я несколько лет вообще не знал об этом. Втихушку отдали острова, ничего не рассказав людям. Хотя согласно конституции без всеобщего народного согласия нельзя отчуждать ни клочка Российской земли? Они не имели на это права!..

— У меня последнее время такое странное покалывание в пальцах появилось, — оборвав Майского, тревожно произнес Павел Федорович, разглядывая растопыренные пальцы своей правой ноги.

— Покалывания?.. — совершенно опешив, переспросил Майский.

— Да, покалывания. Даже знаешь, пальцы иногда немеют… Ты не куришь, Максимка?

— Нет.

— Молодец! Вот я тоже уже два дня не курю. Недавно посмотрел передачу, в которой говорили о вреде курения, и там рассказывали как раз что в результате табакокурения закупориваются мельчайшие сосуды в пальцах конечностей, отчего человек может ощущать покалывания, что такие покалывания в пальцах очень часто приводят к гангрене и как следствие — к ампутации конечностей… Фотографии показывали — жуть, — съежился и поморщился Павел Федорович. — И я начал ощущать такие же покалывания в пальцах ног и рук: знаешь, как будто изнутри кто-то иголочками колет…

— А до того, как ты посмотрел передачу, ты замечал эти покалывания? — спросил Майский с недовольной миной. Его обуяла сильная злость, когда он понял, что Павел Федорович, похоже, вообще не слушал его.

— Нет, — задумчиво произнес тот. — Раньше как-то не ощущал.

— А почувствовал их когда? Вскоре после того, как посмотрел передачу?

— Да.

— Ну, вот ты поменьше всякую ерунду смотри и спать крепче будешь, — заключил Майский с каким-то даже пренебрежением в голосе, несознательно ощутив сейчас свое превосходство над мнительным и легко внушаемым дядей.

— Ой, Максимка-а! — широко улыбнувшись и оголив блестящие зубы, шутливо произнес Павел Федорович в ответ на столь откровенно пренебрежительное замечание Майского.

Оба они замолчали и несколько минут ели в полной тишине.

— Чай будешь? — спросил Павел Федорович, закончив с ужином.

— Да.

— Только к чаю у меня ничего нет, — предупредительно добавил он в смущении.

— Ничего страшного! Я просто так попью.

Павел Федорович встал, убрал тарелки за собой и за Майским, который тоже уже поел, включил чайник и достал кружки. Пока он проделывал все это, то увидел на холодильнике свои книги.

— Смотри, что я сейчас читаю, — протянул Павел Федорович одну из них — это был новый завет. — Вот это книга! Здесь всё, — сказал он, положив на нее сверху свою руку. — Все можно найти. Такая мудрость заложена в каждом слове, в каждой фразе.

Павел Федорович имел в этот момент самый, что ни на есть серьезный вид. Лицо его не выражало сейчас столь привычной улыбки, глаза смотрели в высшей степени проникновенным взглядом, а говорил он тихо и спокойно; но одновременно с этим в нем читалось сильнейшее внутреннее волнение и даже трепет, как бывает, когда человек делится чем-то важным и сокровенным.

В этот момент с холодильника раздался щелчок вскипевшего чайника, и Павел Федорович поднялся за ним, положив книжки на стол. Подталкиваемый любопытством, Майский глянул на вторую книгу — это были толкования предсказаний индейцев Майя о приближающемся конце света. Взяв чайник, Павел Федорович разлил по кружкам чай и вернулся на табуретку. Майского так и подмывало сыронизировать сейчас над столь принципиально различающимися философскими увлечениями дяди, но он сумел сдержать в себе это желание, переведя разговор на общие темы. Еще минут пятнадцать они не торопясь потягивали чай, беседуя в основном о делах предприятия, после чего Майский попрощался и отправился домой.

Оставшись один, Павел Федорович сразу принялся готовиться ко сну. Он убрался на столе, подмел пол (даже не пытаясь собирать мусор, который во время подметания и без того весь сваливался через щели между досками в неведомую бездну) и помыл посуду, совершив для этого два захода на общую для всего этажа кухню. Вернувшись в комнату, он проверил свою одежду и, убедившись, что она была во вполне еще сносном состоянии, достаточно чистая и почти не мятая, решил сегодня ничего уже с ней не делать, а только достал из висящих не вешалке брюк деньги и тщательно неспешно пересчитал их — там по-прежнему было ровно двадцать четыре тысячи. После этого он убрал деньги назад в карман брюк, сходил помылся в уборной, насколько это можно было сделать в раковине, потому что душевая оказалась занята, и, вернувшись в комнату, сразу лег в кровать.

Еще не было и десяти часов вечера, но Павел Федорович уже не стал ни читать, ни смотреть телевизор. Он работал в магазине по одиннадцать часов в будни и по тринадцать в выходные, торгуя ежедневно и имея в месяц свободными лишь два-три дня, когда его подменял Майский. Такой режим сильно изматывал Павла Федоровича, и он давно уже подметил, что если не засыпал до десяти, то на следующий день чувствовал себя разбитым и совершенно неработоспособным. Проблем же с самим сном у него не было никаких. Сняв с себя всю верхнюю одежду и оказавшись в кровати, Павел Федорович испытал глубокое облегчение и расслабление каждой мышцы своего тела; чувство это было столь ярким и всеобъемлющим, какое бывает только у человека, в течение целого дня всего себя отдавшего делу и до самого последнего момента не имевшего ни единой возможности прилечь и расслабиться. В сладком наслаждении с улыбкой на лице Павел Федорович закрыл глаза и уже через минуту крепко спал.

— — ------------------------------------------------

Больше интересного тут:

www.youtube.com/channel/UCHmbRKwvEQSfFhtg-3_iu9w