ЧАСТЬ ВТОРАЯ, глава I, III

III

Уже через двадцать минут Майский подъезжал к своему дому, свернув на одном из перекрестков в узкий проулок. Этот проулок, служащий по большей части для заезда и выезда во дворы, не ремонтировался лет пять и весь был покрыт выбоинами и ямами, достигающими местами невероятной глубины, чем напоминал скорее тестовую трассу для проверки ходовых качеств внедорожников, нежели проезжую часть. Согласно закону подлости дыры здесь располагались в таком порядке, что какие бы чудеса управления не проявлял водитель, пытаясь объехать их, ему все равно приходилось попадать туда колесами и хорошо зная это Майский, старавшийся за неимением средств не портить свою старую машину зазря, сбросил скорость, так что почти остановился, и принялся медленно преодолевать протянувшуюся впереди полосу препятствий.

В этот момент позади него раздался короткий звуковой сигнал. Он посмотрел в зеркало — сразу за ним вплотную двигался какой-то легковой автомобиль. Майский продолжил ехать в прежнем темпе, а через секунду сигнал повторился, но уже громче и намного продолжительней: сзади настойчиво требовали, чтобы он прибавил скорости. Наконец не выдержав, водитель следовавшего за ним автомобиля решил обогнать его слева; но как оказалось, он не сильно-то и спешил, потому что, поравнявшись при обгоне с Майским, сбросил скорость, открыл окно и, поворотившись в его сторону, начал эмоционально сообщать какую-то информацию. Судя по возбужденному выражению лица водителя, информация эта была очень важной, но Майский не только не открыл окно, но даже ни разу не взглянул на него, а, протащившись по ямам еще метров десять, благополучно отвернул вправо в свой двор. Тут он с облегчением отметил в зеркало, что автомобиль не последовал за ним, а проехал дальше по проулку: ступор, в который впал было Майский, прошел, и душа его переполнилась чувством собственного достоинства. Он вдруг испытал настоящее ликование и даже какое-то высокомерное злорадство от мысли, что все возмущение и крики обругавшего его сейчас водителя остались совершенно без внимания, не будучи даже услышанными, а сам он все равно поступил так, как счел нужным.

Майский заехал во двор, чтобы поставить автомобиль в гараж. Ему еще нужно было забрать Алину, но детский сад находился неподалеку и он решил прогуляться до него пешком. Гараж же его только назывался так гордо «гараж», на самом деле представляя собой маленький металлический контейнер, брошенный прямо во дворе дома в стороне под деревьями. Поставив в него машину, Майский сразу же направился за племянницей.

Путь в детский сад пролегал через большой открытый рынок, про который Майский совсем забыл; увидев же сейчас его впереди, он сильно пожалел, что решил прогуляться пешком. Это место нервировало его непременно стоявшей здесь жуткой вонью, грязью и шумом, подобные которым можно было встретить еще только на вокзале и, пожалуй, нигде больше. Но особенно его раздражала толпа народу, в любое время дня битком заполнявшая рынок.

В последние несколько лет у Майского развилась стойкая неприязнь к местам с большим скоплением людей. Началось это некоторое время спустя после его переезда в Я-ск. Тогда еще его стали посещать разные навязчивые мысли, если рядом с ним присутствовали посторонние люди. Поначалу эти мысли появлялись у него в какие-нибудь отдельные моменты, как правило, в ситуациях, когда необходимо было использовать вторую руку. В этом случае Майского охватывали сильнейшие сомнения: он начинал волноваться и толком ничего не мог сделать. Размышляя над этим позже, он видел, что все его переживания были надуманными, а один он легко справлялся и не с такими задачами; но в присутствии кого-либо еще Майский неизменно впадал в совершенное окаменение и терял способность к любым действиям.

Со временем эти невесть откуда взявшиеся терзающие его сомнения и неуверенность начали нарастать как снежный ком, проявляясь все чаще и чаще. Он совсем перестал есть в общественных местах, потому что если за столик к нему подсаживался кто-нибудь, то у него тут же все сыпалось с руки. Майского как будто парализовывало: движения его становились неуверенными и скованными, рука начинала дрожать, еда валилась со столовых предметов или вставала поперек горла, так что он с трудом проглатывал ее, производя при этом громкие и напряженные звуки. Очень скоро он начал ощущать себя не в своей тарелке уже повсюду: идя по улице, стоя в очереди, находясь в лифте, в автобусе — нигде не мог он расслабиться или отвлечься. Все его мышцы были постоянно напряжены, и это внутреннее напряжение явственно отражалось в топорных и нелепых движениях тела. Подчас он впадал в такое остолбенение, что не решался даже пошевелиться, даже сглотнуть слюну, и мог подолгу без малейшего движения пребывать в совершенно неудобных и несуразных позах.

От этого Майскому было невыносимо тяжело находиться на людях. Он старался теперь как можно реже выходить из дома, а передвигаться предпочитал исключительно на машине, даже если требовалось проехать всего пару кварталов. Но сегодня ему вдруг захотелось сходить до садика пешком. Неожиданное желание возникло у него, наверное, впервые за несколько месяцев; при этом он совсем забыл, что придется пройти через рынок — столь нелюбимое им место, и сейчас, приближаясь к его воротам, заранее уже весь зажался и напрягся.

Только Майский прошел за ворота, как его окружили четверо попрошаек. Троих из них он знал — это были местные бомжи-алкоголики; мужчины, возраст которых невозможно было определить даже приблизительной. Косматые, бородатые, одетые в какие-то бесцветные оборванные одежды с грязными напрочь заплывшими лицами, огрубевшими голосами и неизменным перегаром, они постоянно дежурили у железных ворот рынка, приставая к прохожим с просьбой «помочь», летом ночуя прямо тут же, у входа, и лишь зимой перемещаясь для сна туда, где можно было бы укрыться от снега. Четвертый бомж (его Майский видел впервые) оказался совсем молодым мужчиной, лет двадцати пяти, с нормальным, не пропитым еще пока лицом, но такой же грязный, в пыльных серых лохмотьях. Он подлетел вместе с остальными и принялся громко выкрикивать: «Дайте десятку!».

Увидев бомжей, Майский сжался еще сильнее, нахмурил лицо, сдвинул брови и ускорил шаг, стараясь не обращать на попрошаек никакого внимания. Он знал по своему опыту, что стоит ему хоть на секунду заколебаться, как они тут же вцепятся в него и отделаться будет уже очень сложно. Трое взрослых бомжей, наверняка уже видевшие его прежде, быстро отстали и переключились на новых жертв, но молодой почему-то увязался следом, продолжая как-то заученно, с одной и той же интонацией в голосе выкрикивать из-за его спины «дайте десятку!». Майский хмурился еще сильнее: его невероятно раздражал этот наглый молодой попрошайка, который шел за ним сейчас по рынку неотступно, крича и привлекая к ним всеобщее внимание. Наконец, пройдя несколько метров, он не выдержал, остановился и развернулся.

— Уйди! — произнес Майский с чувством глубокого возмущения и недовольства.

— Дайте десятку! — ехидно улыбнувшись, повторил попрошайка, кажется, еще громче, чем прежде.

— Ты что, не понял?! Уйди от меня! — угрожающе взревел Майский.

— Дайте десятку!.. Дайте десятку! — весело затараторил бомж.

Увидев, что Майский начал терять самообладание, попрошайка не прекратил, а наоборот только усилил свое требование, рассчитывая, по-видимому, что жертва, окончательно выйдя из себя, даст денег, лишь бы только отвязаться от приставучего спутника.

Майский с силой сжал губы, пытаясь сообразить, как следовало бы поступить сейчас, но так ничего и не придумал. Он оглянулся: многие прохожие смотрели в их сторону, привлеченные раздававшимися здесь громкими выкриками. Майский развернулся и пошел дальше, пристыженно опустив при этом голову, вжав ее в плечи и вообще сгорбившись всем телом, как бы пытаясь сделаться сейчас совсем маленьким и незаметным. Некоторое время бомж еще шел за ним, злорадно и издевательски крича вслед свое требование, уже исключительно для собственного удовлетворения (он понял, что Майский не даст денег); дойдя же до противоположного выхода с рынка, продолжать преследование не стал, а направился назад к товарищам.

Всю дорогу до детского сада Майский никак не мог успокоиться, думая об увязавшемся за ним бомже. Он негодовал и решительно недоумевал, размышляя над мотивами, заставлявшими уличных попрошаек так подолгу навязчиво приставать к прохожим. «Здоровый парень, — яростно обдумывал он про себя. — Руки, ноги целы — иди работай! До такого опуститься!».

Занятый этими мыслями, Майский подошел к детскому саду, вся уличная территория которого была сплошь усеяна детьми. Уже не в силах под конец дня справляться с детской энергией, воспитатели вывели свои группы из душного здания на улицу, в ожидании пока отпрысков разберут по домам родители. Над площадкой стояли шум и гам: группа ребятишек весело кричали и смеялись у турника, рядом же кто-то плакал, по-видимому, упав и больно ударившись, вот раздался предостерегающий крик воспитателя, предназначенный зачем-то полезшему в водосток ребенку, а чуть в стороне громко ругались двое мальчишек, раззадориваемые товарищами — и все это в беспрестанном сплошном гуле носившихся и резвившихся детей. Алина находилась здесь же, играя с подружками в какую-то оживленную игру. Майский прошел на территорию сада и направился прямо к ней.

— Алина, пойдем домой, — позвал он племянницу.

Алина оторвалась от игры, подняла голову и, увидев Майского, побежала к лавочке, на которой висела ее кофта.

— Извините, а вы кто? — вдруг услышал Майский голос возле себя.

Он повернулся и увидел, что голос принадлежал молодой девушке, которая шла сейчас к нему.

— А вы кто? — бестактно переадресовал вопрос Майский.

— Я воспитатель Алины, — ответила девушка. Увидев хмурое и раздраженно лицо неизвестного ей мужчины, она заметно напряглась.

— А я ее дядя.

Девушка еще несколько секунд продолжила молча смотреть на Майского, будто бы пытаясь решиться на что-то, как вдруг к ним подбежала Алина.

— Ну что, домой идем? — спросила она у дяди.

— Пойдем, — ответил Майский.

Вместе они попрощались с воспитателем, и вышли с детского сада. Через несколько минут дядя с племянницей уже подходили к рынку.

— Пойдем по улице, не через рынок, — предложил Майский.

Рынок действительно можно было обойти, но для этого надо было сделать приличный крюк и Алину почти никогда так не водили.

— Почему? Челез лынок ближе, — вопросительно взглянула она на Майского.

— А ты не хочешь прогуляться? Такая погода хорошая!

— Давай, — со всей готовностью произнесла девочка.

Алина так быстро, легко и беспрекословно согласилась с его предложением, что Майский проникся глубокой признательностью к своей племяннице и испытал сильнейшее внутреннее по большей степени неосознанное желание как-то отблагодарить ее в ответ на проявленное понимание.

— Персики будешь? — тут же поинтересовался он у нее.

— Буду! — по-детски радостно воскликнула Алина.

Мысль про персики пришла к Майскому не случайно: возле самого входа на рынок друг за другом вряд стояло множество прилавков с большим выбором различной ягоды, зелени, овощей и фруктов, в том числе и персиков, которые Майский чрезвычайно любил и которые в это время года были уже очень сочные, источая сейчас повсюду хорошо знакомый ему приятный густой аромат.

Вместе с Алиной они подошли к ближайшему прилавку. Здесь собралось много народу и двое продавцов-кавказцев только и успевали обслуживать клиентов, шустро набирая товар в пакеты, взвешивая их и раздавая покупателям. Очередь продвигалась быстро и вскоре дошла и до Майского, но он вдруг не стал ничего просить, а отошел в сторону.

Он заметил чуть дальше слева небольшой закуток, тупик, где в тени торговала женщина. Прилавок кавказцев, как и большинство остальных, располагался вдоль тротуара — здесь постоянно проходили люди, и было полно покупателей; но до этой женщины, стоявшей в тупике, в углублении, не добирался ни один из прохожих. Увидев ее, пребывавшую в совершенном одиночестве и оглядывающуюся по сторонам отрешенным взглядом, тогда как у остальных продавцов не было отбоя от покупателей, Майский решил во что бы то ни стало купить сейчас персики именно у этой женщины.

— Свешайте, пожалуйста, килограмм персиков, — зайдя в закуток, обратился он к ней.

Женщина на секунду даже опешила от появления покупателя, но тут же, как бы опомнившись, просияла в улыбке и начала накладывать персики в пакет, делая это не спеша, тщательно выбирая и просматривая при этом каждый со всех сторон.

— Что-то еще? — спросила она, протягивая Майскому пакет.

— По полкилограмма банан и апельсин, — ответил он, еще минуту назад не планируя кроме персиков больше никаких покупок.

Рассчитавшись, Майский взял пакет с фруктами и, вернувшись с Алиной на тротуар, пошел дальше, в обход рынка.

— Можно пейсик? — почти сразу спросила у него Алина.

— Нет. Домой придешь — тогда и поешь, — отрезал было Майский, но тут же расценив, что его ответ прозвучал чересчур категорично, решил пояснить причину своего запрета и добавил, на этот раз уже каким-то даже уговаривающим тоном: — Они же грязные — заразу можешь подхватить. Давай лучше дома.

Некоторое время Майский и Алина шли не разговаривая. Он погрузился в раздумья, а она бодро вышагивала рядом.

Майского всецело поглотил вопрос, над которым он в последнее время размышлял все чаще и чаще — вопрос о смысле жизни. Никогда прежде за сорок семь лет этот вопрос не занимал его с такой силой, не стоял перед ним так остро, как в последние два месяца. Раньше, он даже не задавался им напрямую, потому что всегда подсознательно находил ответ на него или в своей текущей работе или в том, что планировал сделать в будущем. Когда Майский был занят спором в суде Я-ска, именно это и наполняло его жизнь, все его существование смыслом. Он видел результаты своих трудов, и это давало ему то самое воодушевление, которое приносят победы и достижения, пусть даже самые мелкие. Когда же тяжба закончилась, он всем своим сознанием повернулся к идее открыть какое-нибудь предприятие, которое по его замыслам непременно должно было перерасти в крупный бизнес и сделать его успешным, обеспеченным человеком. Он жил только этой мечтой, ежедневно в мельчайших деталях представляя, как все у него будет организовано, а открыв вместе с Павлом Федоровичем магазин, эта мечта стала почти реальной, осязаемой как никогда прежде. Но два месяца назад выяснилось, что начатое ими дело не приносит ожидаемых результатов и на Майского напала сильнейшая ипохондрия. Его мечта, на которую он уповал, и которая воплощала в себе цель, заставлявшую идти вперед, оказалась на грани краха и, чувствуя это, Майский погрузился в омут постоянной тревоги и страха. Подсознательно он понимал, что если сейчас это их предприятие рухнет, то у него уже не останется ничего, совершенно ничего, что смогло бы придать смысл его существованию. С одной стороны это заставляло его всеми силами держаться за начатый проект, порою обманывая самого себя в оценке его эффективности и целесообразности. С другой — у Майского возникла насущная необходимость в альтернативе той мечте, которой он был поглощен все последние годы, которая единственная наполняла его существование смыслом, и которая вот-вот должна была рухнуть. Он осознанно начал задаваться вопросом о смысле своего существования, потому что ответ на этот вопрос становился для него жизненно важной необходимостью.

Идя сейчас по улице, Майский весь был погружен в размышления о смысле жизни, безуспешно плутая в лабиринте собственных философских рассуждений, пока вдруг ему не пришла в голову идея, показавшаяся на первый взгляд вполне забавной: он решил спросить ответ на мучавший его вопрос у своей маленькой племянницы.

— Алина, что бы ты хотела сделать до того, как умрешь? — поинтересовался у нее Майский, впервые от самого рынка прервав длительное молчание.

— Я не умлу, — беззаботно ответила Алина, но, поняв, что сказала глупость, тут же поправилась: — Но, велнее, умлу — в девяносто лет.

Она произнесла последнюю свою мысль все тем же беспечным голоском, и стало очевидно, что для нее фраза «умру в девяносто лет» совершенно равносильна по смыслу заявлению «я не умру вообще». Отметив это про себя, Майский улыбнулся тому, насколько невероятно долгой представляется жизнь в сознании детей — она кажется им бесконечной.

— Но ты же все равно умрешь? — уточнил он.

— Умлу, — спокойно согласилась она.

— Вот и подумай, что ты хочешь сделать.

— Ничего не хочу делать.

— А для чего тогда живешь?

— Чтобы жить, — со всей возможной очевидностью ответила Алина.

— Ну да, чтобы продолжать род…, — задумался Майский. — В этом смысл любого отдельно взятого биологического вида. Но что ты хочешь сделать за свою жизнь?

— Чтобы лодители не лугались и жили длужно.

— Ты не поняла. Что ты хочешь сделать за свою жизнь?

— Ну-у-у…, — впервые за все время их разговора Алина задумалась над заданным вопросом. — Хочу выучиться… купить жилище… жениться на человеке, котолый будет меня любить и мне помогать… сделать детей…

Эти желания, произнесенные девочкой еще даже толком не выговаривающей все буквы вызвали в Майском ядовитую насмешку. «Человек живет на свете шесть лет, из них более-менее сознательно года два от силы, а у нее уже четко сформированы понятия о смысле жизни в лучших традициях современного кинематографа и любого из романов Даниэлы Стил, — со злой иронией рассуждал он про себя, переполняясь желчью и предельно раздражаясь. — До чего же это примитивные мотивы, стремления и идеалы, если ребенок дошкольного возраста, не умеющий даже читать, уже полностью проникается ими, всецело принимает и разделяет. Выйти замуж и родить детей — вот и все. Так просто!».

К этому времени они уже подходили к дому Леонида Федоровича и Юлии Романовны. Майский давненько не заходил к родителям и сейчас ему сразу бросился в глаза бардак, творившийся во дворе. Всюду вокруг валялось большое количество сигаретных окурков, бутылок, этикеток и прочего мусора — особенно много этого добра было под окнами и возле подъездной двери. Они зашли в подъезд и позвонили в квартиру; дверь им открыла Марина. Оказавшись дома, Алина быстро разделась и убежала в зал смотреть телевизор, а Майский прошел на кухню и сел за стол, положив пакет с фруктами на стол.

Марина вовсю готовила еду. Она сама пришла с работы только пятнадцать минут назад и сразу принялась за варку, чтобы успеть сделать ужин к приезду Юлии Романовны, рабочий день которой заканчивался на час позже — в шесть. Марина крутилась от стола, где были уже нарезаны овощи и мясо, к плите, на которой стояло две кастрюли и сковородка. И кастрюли и сковорода интенсивно парили, отчего на кухне было очень жарко, влажно и душно, а в воздухе распространялись запахи наполовину приготовленной пищи.

Марина была уже одета в домашнее: в легкую футболку, коротенькие джинсовые шорты и теплые шерстяные носки. Ноги ее были оголены, но это не смотрелось вульгарно или вызывающе. Она уже успела смыть косметику, чтобы дать лицу отдохнуть, волосы ее были заколоты по-простому, одной заколкой, да и вообще своей миниатюрной комплекцией она походила, скорее на девочку-подростка, которая одела шорты просто потому, что ей так удобно, а не на молодую женщину, желающую подчеркнуть таким нарядом свои прелести.

— Максим, будешь чай пить? — поинтересовалась она у Майского.

— Нет, Марина, я не хочу.

— Есть вкусные булочки. Давай?

— Нет-нет. Я точно не буду. Спасибо… Дворник у вас так и не объявился, как я погляжу.

— Не говори. С весны как все оттаяло — так и лежит. Ничего не убирали.

— Я бы на вашем месте вообще за квартиру не платил, пока бы они и двор, и подъезд в порядок не привели.

— Надо сходить в домоуправление, все выяснить, да времени никак не найду, — согласилась с ним Марина, продолжая крутиться при этом у плиты.

— У Алины новый воспитатель?

«Уже больше года. С прошлого лета, как в старшую группу перешли», — хотела было сказать Марина, но остановилась.

— Да, — только и произнесла она вслух.

— Когда я сейчас Алину забирал, она на меня так подозрительно посмотрела, — с желчной обидой усмехнулся Майский. — Будто я похититель какой-то.

— Серьезно? — улыбнулась Марина. — Ты же видел — она еще совсем молодая. У самой дочка не так давно в садик пошла, поэтому и относится еще ответственно к работе.

— А отец где? — сменил Майский тему разговора.

— На даче.

— Давно уехал?

— Три дня назад.

— Съезжу, наверное, к нему на днях. Отдохну.

— Он завтра уже должен вернуться.

— А что так? — удивился Майский, зная, как подолгу отец любил жить летом на даче.

— Юлия Романовна его теперь дольше, чем на неделю не отпускает.

— Я-я-ясно, — протянул Майский.

Закончив обжаривать овощи, Марина сбросила все в кастрюлю, и, уменьшив огонь, смогла, наконец, прерваться и сесть за стол. Только сейчас, оказавшись с ней рядом, почти вплотную, Майский заметил, какой у нее был изможденный вид. Он виделся с Мариной последний раз всего месяц назад, но за это время в ее облике произошли разительные изменения. В движениях ее отсутствовала сейчас прежняя легкость и живость, столь свойственная ей раньше; с заметным облегчением переведя дух, она уселась на стул и, ссутулившись, облокотилась на стол обеими руками, подперев при этом ладошками голову снизу; кожа на ее лице имела болезненный неприятный землистый оттенок; она улыбалась, но ее открытая улыбка не могла уже полностью скрыть собою все те муки, которые ей постоянно приходилось претерпевать в последнее время, а в неизменно приветливом и добром взгляде ясно просматривалась терзавшая ее тревога.

Отметив про себя сейчас все эти метаморфозы, Майский, однако, решил, что для него же будет проще и даже, наверное, удобнее до поры до времени не подавать виду о сделанных им наблюдениях и вести себя, как ни в чем не бывало.

— Что у тебя новенького? Как бизнес? — поинтересовалась Марина.

— Нормально, — ответил Майский совершенно бессодержательным тоном, обобщая в этом единственном слове ответы сразу на оба вопроса.

— Как там дядя Паша?

— Да-а-а!.. Дядя Паша этот…, — слегка отвернув голову и махнув рукой, раздраженно произнес Майский, как бы делая вид, что не расположен сейчас разговаривать о дяде, но в то же самое время своей чрезмерно эмоциональной реакцией ясно давая понять Марине, что ему очень многим хочется поделиться.

По всему было видно — он ждет только, когда та проявит дальнейшую заинтересованность, чтобы с чистой совестью излить то, что накопилось у него внутри, не выглядя при этом болтуном, который рассказывает все при первом же упоминании о человеке. И Марина уловила это его желание выговориться.

— Что такое у вас случилось? — вопросительно приподняв брови, поинтересовалась она очень чутко и деликатно.

— Да-а… Видимо правду про него говорят, что он совершенно бестолковый предприниматель, — будто бы нехотя, нахмурившись, но при этом довольно оживлено продолжил Майский. — Это же надо так не чувствовать спрос. Ему что не предложат под реализацию — все берет. Когда он первую партию книг в магазин заказывал, ему такой ерунды насовали: самоучители работы на компьютере, самоучители английского, религиозных книг всяких разных, стихи… Нет, ну ты мне скажи, кто сейчас стихи читает?! Короче, все, что не продавалось — все ему сплавили. В итоге мы за первые полмесяца вообще ни одной книги не продали, пока я сам не поехал и почти весь товар не обменял. Только тогда торговля и пошла.

— У вас же продавца нет? Постоянно он торгует?

— Да…, — тихо и недовольно ответил Майский. На секунду он замолчал, задумавшись над чем-то, после чего продолжил: — Тоже вот еще: кто не попросит — всем в рассрочку товар дает. А я разгребаю потом эту кашу. Деньги и месяц и два могут не нести, а платить то за аренду, за пополнение ассортимента надо вовремя!.. В людях при этом совершенно не разбирается — еще повезет, если возвратят долг. Ведь он просто так товар дает, даже и паспорта не спрашивает!

— Бывало, что не возвращают?

— Вот именно! Два раза такое уже было. Один мужик вообще энциклопедию, подарочную, за восемьсот рублей взял и все — пропал! Уж и не знаю, что он такого дяде Паше наговорил, что тот ему дорогущую энциклопедию просто так дал… Да ему что не говори — всему поверит! Доверяется любым словам, любым мыслям, совершенно не фильтруя их. На любую идею падок. Я его вообще теперь не слушаю. Сегодня может придерживаться одной точки зрения — завтра уже совсем другой, зачастую прямо противоположной… Один раз говорит мне: «Надо срочно квартиры покупать! Скоро будет кризис, рубль рухнет и только недвижимость стоимость свою не потеряет». Через два дня встречаю его, а он мне с выпученными глазами заявляет: «Продавай квартиру!». «Почему?!» — спрашиваю я. «Продавай — цена на недвижимость сейчас рухнет! Через три месяца за эти деньги две квартиры возьмешь!». Ты представляешь?! Всего два дня прошло с того, как он уверял меня, что сейчас лучшее время для покупки квартиры. Услышит какую-нибудь идею — и тут же ее принимает, не утруждая даже поразмыслит над услышанным!.. При этом так нравиться ему разглагольствовать и поучать, так он уверенно говорит, что кто не знает его — не усомнится в словах ни на секунду. Трепло! А как любит, когда ему почтение выказывают, когда по имени-отчеству называют — «Павел Федорович». Хэх, — презрительно, но в то же время как-то горько, ухмыльнулся в сторону Майский. — Что-то я заговорился совсем, — произнес он, как бы опомнившись и развернувшись к Марине. — Как у тебя-то дела?

— Хорошо. На работе все по-прежнему… Завтра в больницу пойду, на обследование.

— Что случилось?

— Ничего страшного; старая болячка…, — махнула рукой Марина. — Ты поговорить о чем-то хотел? — спросила она, посмотрев ему прямо в глаза своим участливым взглядом.

— Да… Ты не могла бы мне занять немного денег? — сходу перешел к делу Майский, посчитав, что не имело никакого смысла ходить сейчас вокруг да около или начинать издалека. — На месяц, — тут же, не дожидаясь ее ответа, добавил он, боясь услышать незамедлительный отказ и пытаясь этим дополнительным аргументом наклонить ее к нужному решению.

— Деньги?.., — озадаченно повторила Марина, будто спрашивая саму себя, убрав при этом голову с рук и сложив их на столе. — А сколько тебе надо?

— Тридцать тысяч.

— Тридцать тысяч? — снова переспросила она.

— Мне нужно за аренду магазина заплатить, — принялся разъяснять цель займа Майский, хотя Марина и не спрашивала его об этом. — Обязательно нужно до завтрашнего дня… Сейчас, к сентябрю, к началу учебного года как раз самая торговля пойдет. В течение месяца я тебе все верну.

Марина колебалась не больше минуты.

— Хорошо. Но я тебя попрошу никому не рассказывать про заем. Пусть это останется между нами.

— Конечно. Ни слова.

— Тебе деньги сейчас нужны будут?

— Желательно.

Этот ответ явно озадачил Марину. Она напряженно выдохнула, после чего, встала и вышла из кухни. Майский слышал, что она прошла мимо зала в одну из дальних комнат. Вскоре в глубине квартиры послышался шум и возня, а еще через некоторое время раздались неразборчивые, но довольно четкие отголоски разговора, который, судя по всему, проходил на повышенных тонах. Майскому сделалось не по себе: он понял, что косвенно стал причиной разыгравшегося конфликта.

Вскоре на кухню вернулась Марина. Она была одета уже в легкое летнее платье нежно-желтого цвета длиною чуть выше колен, а в руках держала свою сумочку.

— Максим пойдем, — обратилась она к Майскому, выключив варившийся суп.

Вместе они проследовали в коридор, обулись и вышли из квартиры.

— У меня дома таких денег нет, — сразу начала Марина, как только они оказались на улице. — Надо дойти до банка, и я сниму с карточки.

— А банк далеко?

— Нет. В пяти минутах ходьбы отсюда.

Они вышли из двора дома, и направились по тротуару вдоль одной из улиц. Прохожих было немного и Майский с Мариной почти все время шли вдвоем, изредка встречая только кого-нибудь по пути. Между улицей и тротуаром тянулась длинная клумба, на которой росли высокие деревья с крупными, аккуратно выстриженными кронами. Эти деревья создавали приятную тень и отгораживали пешеходов от проезжающих машин сплошным зеленым навесом, усиливая ощущение уединенности и спокойствия.

Майский посмотрел на Марину: она шла, не обращая внимания ни на него, ни на что-либо вокруг, занятая своими размышлениями.

— Вы сейчас из-за меня поругались? — пройдя немного, поинтересовался он.

Услышав эти слова, Марина опомнилась, подняла голову и взглянула на него.

— Не-ет. Не из-за тебя.

— Он так ничего тебе и не рассказывал? — спросил следом Майский, всеми силами стараясь произнести это как можно нейтральнее, чтобы не выдать свою совершенно неуместную живую заинтересованность.

— Вообще ничего, — ответила Марина.

Циничное любопытство, распирающее Майского, проглядывалось в интонации его голоса и возбужденном взгляде столь очевидно, что, конечно же, не осталось незамеченным ею. Марина поняла, что эта его участливость вызвана не состраданием ее беде, а в большей степени эгоистическими, даже какими-то злорадными побуждениями; но она, до крайности измученная терзавшими ее внутренними переживаниями, решила несмотря ни на что использовать эту возможность и, наконец, сейчас, хоть даже с Майским, поделиться всем, что наболело у нее за эти последние недели.

— Поначалу я приставала к нему с расспросами, — удрученно продолжила Марина, сцепив кисти рук и с силой сжимая себе пальцы, — но он совсем ничего не говорил, а только злился и кричал при малейшей попытке с моей стороны выяснить хоть что-то… Он же приехал совершенно больной! Первые дни у него жар был за сорок. Бредил постоянно — и ночью и днем. Прощение у меня просил, за что-то извинялся… Как сейчас помню: он в бреду лежит, все тело лихорадит, а из глаз слезы прямо ручьями льются и беспрестанно повторяет: «Марина прости меня! Прости!». Как он мучился! Я думала, с ума сойду! Сидела с ним рядом и просто ревела, не замолкая. Хорошо хоть Леонид Федорович Алину на дачу увез, чтобы она всего этого не видела… Когда же его осмотрели врачи, то сказали, что это сильное воспаление горла, ангина, а на ее фоне наступило глубокое психическое и эмоциональное истощение. Выписали лекарства, ставили капельницы. Только через три дня ему легче стало. А как он в себя пришел, так мы его и не узнали — будто помешался… Он же ни с кем теперь не разговаривает: ни со мной, ни с отцом, ни с матерью. В комнату к нему не зайти — всех прочь от себя гонит и только лежит на кровати, уткнувшись лицом в стену, по несколько дней вообще не поднимаясь. Почти ничего не ест; совсем перестал за собой следить. Я его никогда таким не знала: не бреется, зубы не чистит, не моется. А когда все-таки решит в ванну пойти помыться, так меня сразу страх такой посещает! Все думаю: не сделал бы чего. И откуда у меня этот страх-то? С чего он мог взяться-то? — вопросительно посмотрела она на Майского и вдруг улыбнулась, в несознательном стремлении сбить жуткие мысли, усмехаясь над их нелепостью и глупостью. Но улыбка не получилась. — Хожу как дура вокруг двери в ванную, прислушиваюсь, спрашиваю его о чем-нибудь, чтобы только голос его услышать, убедиться что он там в порядке… А сколько в нем яда, сколько злости. Я боюсь ему лишний раз еду приносить — обругать может совершенно без причины, просто так. С родителями еще мало-мальски сдерживается, а на меня кричит постоянно, будто я больше всех его бешу. Самыми последними словами меня обзывает, такими, что и вслух произнести стыдно. Ему же даже видеть меня невыносимо; простое мое присутствие рядом раздражает его до невозможности, — голос Марины дрогнул, и она с силой сжала губы, пытаясь скрепиться и остановить наворачивающиеся слезы. Лицо ее пылало горечью и сердечной обидой. — А что я ему сделала?.. Я же за все это время ни разу не обмолвилась ни про деньги, ни про то, как дальше жить… как вообще теперь быть… Вот уже второй месяц я за его кредит плачу. Вся моя зарплата уходит. А ведь существовать-то тоже на что-то надо? Приходиться по любому поводу к Юлии Романовне обращаться. На еду, на вещи какие-нибудь, на то, чтобы Алине за садик заплатить — все к ней, сама я ничего купить не могу. Чтобы просто до работы доехать мне у нее деньги просить приходиться; и я вижу, что каждый раз при очередном моем обращении она все больше нервничает и раздражается. Надо что-то решать, я чувствую, что скоро уже не выдержу… А Юлия Романовна, конечно, молодец. Она к нему вообще не заходит и даже не пытается с ним заговорить. Отстранилась и все. Если же он начинает кричать на меня, гнать меня из комнаты, она ни слова не скажет. Да и пусть бы даже ему ничего не говорила — не надо за меня заступаться, просто хотя бы посочувствовала, поддержала бы. Мне даже подчас кажется, что она виновной во всем меня считает… В квартире уже никто ни с кем не разговаривает. Все нервные, злые, по разным комнатам стараются скорее разойтись… И как теперь дальше жить?..

Марина замолчала. Слезы душили ее, беззвучно скатываясь с глаз. Все лицо ее раскраснелось, а мышцы на нем напряженно подрагивали. Майский взглянул на нее и вся ее боль тут же, как в зеркале, отразилась в нем. Он весь проникся сейчас состраданием к этому хрупкому и такому несчастному созданию.

— Периодически ему какие-то повестки приходят, — продолжила Марина, тяжело всхлипнув и утерев рукой лицо. — В суд вызывают. Я совсем ничего не понимаю, не знаю даже, что и думать. Раз в две недели он бреется, одевается и куда-то уходит. Приходит через несколько часов очень нервный, ничего не говорит; да я и не решаюсь спросить… Я волнуюсь за него, — она посмотрела на Майского тревожным взглядом. — Каждый вечер успокоительные пью, и все-равно раньше трех не засыпаю. А по ночам слышу, как он в своей комнате разговаривает во сне, как кричит в кошмарах. Мне очень тяжело… Долго я так не выдержу…

— А Дульцова ты не видела?

— Нет. Ни разу, с тех пор, как они поехали в Китай.

Марина и Майский подошли к банку. Она зашла внутрь, а спустя некоторое время вышла и протянула ему небольшую пачку денег.

— На месяц да?

— Да, через месяц точно отдам.

— Только не позже — это деньги на следующий платеж по кредиту. И Максим — пожалуйста, не говори никому, что я тебе заняла.

— Конечно нет.

— Ты куда сейчас? Пойдем к нам, поужинаешь. Суп почти готов, — произнесла Марина, и горькая улыбка изобразилась на ее заплаканном, переполненном внутренней болью лице.

— Нет, спасибо Марина. Я сразу к дяде Паше.

— Ну, тогда пока? — как бы спросила она.

— Пока, — попрощался в ответ Майский, и они разошлись в разные стороны.

— — ------------------------------------------------

Больше интересного тут:

www.youtube.com/channel/UCHmbRKwvEQSfFhtg-3_iu9w