ЧАСТЬ ВТОРАЯ, глава II, III

III

Покинув здание врачебно-трудовой комиссии, Майский направился прямиком к автобусной остановке. Солнце давно взошло: оно успело уже подняться над домами, но о его присутствии говорило лишь нелепое размытое светлое пятно в сплошной серой пелене облаков, беспросветно окутавшей небосвод. Город выглядел мрачным, темным и грязным: все автомобили были по самые крыши запачканы растекшейся по улицам осенней слякотью, деревья стояли голые, а облетевшую с них желтую листву еще несколько дней назад укрыл снег, спрятав под собой эти последние яркие отголоски замирающей жизни. По тротуарам сновали туда-сюда люди, но их было немного и все с хмурыми, безрадостными лицами: никто не стоял, не разговаривал на улице, не сидел на лавочках — все спешили куда-то по своим делам. Даже местные бездомные собаки не бегали, как обычно, по округе стаей, а, сложив грустные морды на лапы, лежали сейчас на земле, греясь возле паривших канализационных люков, вокруг которых черными полянками растаял снег. По улицам гулял промерзлый ветер, срывая последние темно-коричневые листья, еще висевшие кое-где на деревьях, и заставляя прохожих поднимать воротники, опускать головы и ускорять шаг. Майский тоже быстро окоченел и весь сгорбившись, засунув папку подмышку и спрятав руки в карманы, в попытке плотнее прижать к себе куртку, поспешил на остановку. Благо, идти было недалеко, и вскоре он уже оказался на месте.

Остановка, на которую вышел Майский, была довольно прилично обустроена — имела крышу и лавку, да кроме того с одной стороны ее закрывал большой киоск, отчего тут почти не ощущалось ветра и находиться было вполне себе комфортно. На остановке стояла женщина с большой, доверху наполненной чем-то сумкой, да еще трое высоких молодых парней лет девятнадцати, одетые в джинсы, кроссовки и короткие плотные черные кожаные куртки. Парни имели лихой вид: стоя в размашистых позах, они громко беседовали, смелись, курили и, будто вовсе не замечая установившегося мороза, бодро пили пиво, по бутылке которого было в руках у каждого из них.

Выйдя на остановку, Майский остался стоять у самого ее края, возле лавки. Он предусмотрительно не стал проходить дальше, а устроился позади находившихся здесь людей, так, что повернувшись сейчас лицом навстречу потоку автомобилей, мог наблюдать и за проезжающим транспортом, и за женщиной, и за молодыми парнями. Майский знал, что автобус еще долго может не появиться (помимо того, что его номер редко ходил, так была еще и середина рабочего дня — самый разгар обеда) и внутренне приготовил себя к длительному ожиданию. Несколько минут он стоял без движения, отслеживая взглядом проезжавшие автобусы, пока вдруг не почувствовал, что кто-то приближается к нему сзади. Майский повернулся и тут же весь сморщился, ощутив невыносимую вонь, распространявшуюся от бича, обходившего его сейчас с левой стороны.

Вид у бича был совершенно отвратный. Его лицо, округлое и водянистое, безобразно заплыло и, казалось, вообще неспособно было изобразить какие-либо эмоции. Оно имело настолько явно выраженный синюшно-бардовый цвет, что на нем был почти незаметен огромный, еще достаточно свежий, с кровяными подтеками сизый синяк, украшавший левый глаз бича. Волосы на голове у него были короткие, все слипшиеся, скомканные в колтуны; бороды не было, а вместо нее торчала длинная щетина, которая была так безобразно острижена, что придавала нижней части лица совершенно несимметричную несуразную угловатую форму. Одет бич был в джинсы и кожаную куртку, но одежда на нем находилась в крайне непотребном состоянии: джинсы были изодраны, все серые от въевшейся в них пыли, из-под куртки торчал засаленный свитер, испещренный множеством свежих и не очень пятен, самого различного цвета и происхождения, а сама куртка была основательно протерта, то тут, то там свисая наполовину оторванными широкими лоскутами кожи. На ногах у бича были изношенные донельзя ботинки, целиком облепленные толстым слоем осенней вязкой земли, а на плече висел рюкзак, такой же бесформенный и грязный. Но ни безобразная одежда бича, ни его бесчеловечный вид, не шли ни в какое сравнение с той ужасной вонью, которую источало все его существо.

Пройдя мимо Майского, бич уселся на лавку, которая находилась в нескольких метрах левее, однако, несмотря на расстояние, исходивший от него тошнотворный запах продолжал ощущаться по-прежнему остро. Этот запах до крайности взбудоражил обоняние Майского, так что тот сразу поспешил отойти в сторону, ближе к стоявшим впереди парням.

Молодые люди к тому времени тоже успели заметить бича и уже не разговаривали друг с другом, а, сохраняя насмешливые выражения лиц, с неподдельным интересом уставились в сторону лавки, предвкушая забавное зрелище. Их ожидания вполне оправдались: к безмерной радости парней, уже через минуту бич принялся копаться в стоящей возле лавки мусорке, почти по самое плечо погрузив в нее свою руку. Вскоре он извлек из урны грязный заляпанный полиэтиленовый пакет, в котором помимо нескольких сигаретных окурков лежала какая-то недоеденная выпечка, по форме похожая на беляш. Развернув пакет, бич понюхал тесто и, видимо вполне удовлетворившись состоянием беляша, откусил от него приличный кусок, а оставшуюся часть положил в свой рюкзак. Увидев это, парни расхохотались и в конец развеселились. Бич же, похоже, вообще не заметил их громкого смеха, и как ни в чем небывало продолжил свое занятие: смачно разжевывая беляш, он изредка доставал что-нибудь из мусорки, бегло изучал найденный предмет, после чего либо клал находку в свой рюкзак, либо снова возвращался к раскопкам.

Все время, пока бич ковырялся в урне, парни наблюдали за ним, периодически разражаясь громким показным смехом; когда же тот, наконец, оставил мусорку в покое, они, посмотрев в его сторону еще немного и поняв, что больше ничего интересного увидеть им здесь не удастся, вернулись к прерванному разговору. Но проговорили они совсем недолго: через несколько минут к остановке подъехал автобус и парни, залпом допив остававшееся пиво и повыкинув бутылки, ловко запрыгнули в него. За ними последовал и Майский.

Народу в автобусе было не так уж и много: все сидения оказались заняты, но при этом стояло только человек пять, отчего в салоне было вполне себе просторно. Поднявшись по ступенькам, Майский не стал проходить далеко, а устроился поблизости от входа; когда же он развернулся лицом к двери, то с удивлением и к огромному неудовольствию своему обнаружил, что сидевший до этого на лавочке бич уже подходил к автобусу следом за ним. Бич, по всей видимости, тоже собирался проехаться на общественном транспорте, и даже заготовил для этого полагающиеся десять рублей, которые сжимал сейчас в своей грязной руке, покрытой грубыми толстыми коростами и увенчанной безобразными нестрижеными черными ногтями.

Майский весь нахмурился и напрягся, представив, что будет твориться в закрытом автобусе, когда в него залезет этот отвратно смердящий бич. Он обвел вопросительным взглядом окружавших его людей, как бы пытаясь заручится поддержкой кого-нибудь из них, но, похоже было, что кроме него самого, да еще трех молодых парней стоявших с ним на остановке никто из присутствующих не представлял, что их ожидало. От осознания своей неспособности хоть как-то воспрепятствовать бичу, Майский испытал вдруг глубокое отчаяние, вперемежку с яростным негодованием.

— Он что, тоже с нами поедет? — чрезвычайно зло и раздраженно проговорил Майский, несознательно адресовав свои слова к стоявшим рядом и болтавшим о своем молодым парням.

Услышав вопрос, парни прервали разговор и обратили свое внимание на Майского.

— Не поедет, — поняв в чем дело, тут же бойко отреагировал один из них.

Испытывая по-юношески острое желание проявить себя, молодой человек подошел к выходу и, упершись двумя руками в поручни, с такой силой пнул в грудь начинающего уже забираться в автобус бича, что тот пролетел метра полтора, прежде чем рухнул на землю. Женщины ахнули, а молодые люди дружно и очень громко расхохотались; но заметя на себе осудительные взгляды окружающих, все же умерили свой смех и, сохраняя приподнятое расположение духа, сосредоточились на разговорах друг с другом.

Двери автобуса закрылись, и он поехал дальше по маршруту. Майскому стало гадко и тягостно на душе; еще некоторое время он продолжал наблюдать в окно за тем, как бич поднялся с земли и поплелся назад к лавочке, пока, наконец, остановка совсем не скрылась у него из виду.

...............................

Очень быстро Майский доехал до места назначения и, выйдя из автобуса, направился прямиком домой. Он уже сворачивал во двор, когда взгляд его упал на виднеющуюся дальше по улице пятиэтажку. В этой пятиэтажке находилась квартира Юлии Романовны и Леонида Федоровича, и при виде нее Майский, еще несколько минут назад думавший только о том, как бы скорее попасть к себе в квартиру, вдруг ощутил невольное и очень сильное стремление заглянуть в гости к родителям. Не представляя себе ни одной объективной причины, по которой ему следовало бы это делать, а руководствуясь одним только стихийным, невесть откуда взявшимся желанием, он направился к их дому и уже через несколько минут звонил в дверь. После недолгого ожидания ему открыл Леонид Федорович.

— Привет, — находясь в подъезде и не спеша заходить внутрь, поприветствовал отца Майский.

— Привет, — с легким удивлением ответил явно не ожидавший такого визита Леонид Федорович, отступив при этом назад, как бы приглашая сына войти.

Майский прошел в коридор и, пожав отцу руку, начал раздеваться.

— Бардак у вас такой на улице — всё в мусоре, — не поднимая глаз, сказал он. — Дворник так и не появился?

— Не-ет. Никто не убирает…, — ответил Леонид Федорович. В речи его отсутствовали всякие эмоции: он говорил монотонно, тихо, будто бы находясь в храме или на поминках. — Да и люди какие? Свиньи. Ну, видно же, что дворника нет — зачем еще больше мусорить? Недавно только снег выпал, прикрыл весь этот срам; так нет же — поверх уже снова накидали.

Мужчины прошли в зал. Майский сел на кресло, стоявшее спинкой к проходу, а Леонид Федорович как обычно устроился на диване, напротив телевизора, который тут же поспешил выключить.

— Привет Максим, — раздался женский голос, только Майский опустился в кресло.

Голос показался ему очень знакомым, но он затруднился сходу определить его обладательницу. Обернувшись же, Майский увидел, что это была Марина, которая тоже вошла сейчас в зал.

— Привет, — растерянно ответил он.

— Как твои дела? — поинтересовалась Марина, и Майскому вмиг стало ясно, почему он не сумел сразу узнать ее. Последняя их встреча была два месяца назад, в августе, и с тех пор голос Марины очень сильно изменился: слова ее звучали сейчас тихо, устало и даже вымученно, а в интонации появились несвойственные ей прежде надрывные, хриплые нотки.

Майский молча наблюдал, как Марина прошла ко второму креслу, стоявшему прямо напротив него и, сняв тапочки, устроилась в нем, подобрав под себя ноги и опершись левым предплечьем на подлокотник. Только сейчас Майский смог отчетливо разглядеть ее лицо, и от этого ему вдруг стало не по себе: холодок пробежал по его ногам и спине, и он внутренне весь сжался от охвативших его гнетущих переживаний. Внешне Марина как будто состарилась лет на двадцать. Лицо ее так сильно похудело, что в нем без труда угадывались каждая линия, каждая впадинка на черепе. Некогда нежная розоватая кожа сейчас имела нездоровый желто-серый цвет, удручающе обвиснув на щеках, подбородке, вокруг глаз, и была покрыта множеством глубоких, невесть откуда взявшихся морщин. На лбу и висках Марины тонкими ниточками выступали вздувшиеся венки, а сухие синеватые губы ее не озаряла прежняя улыбка — они были почти неподвижны, лишь только слегка подрагивали в нервическом напряжении. Глаза Марины до крайности раскрасневшиеся и пугающе глубоко провалившиеся в глазницы как всегда были широко открыты и обращены к Майскому, но вопреки ее искреннему стремлению всецело посвятить себя собеседнику, в них отчетливо проглядывались сейчас постоянно бередившие ее душу ни на секунду не отпускающие мучительные переживания.

Марина была одета в длинный теплый махровый халат светло-сиреневого цвета и, сев сейчас на кресло, вся съежилась в нем, будто бы от холода, плотно укутав ноги и спрятав руки в рукава. Видно было, что ей тяжело находиться здесь не только морально, но и физически, но в силу своего характера, Марина просто не могла игнорировать пришедшего к ней человека — она чувствовала в себе обязанность выйти и принять гостя.

— Как дела? — отрешенно повторил Майский слова Марины, пытаясь вернуть себя в разговор, от которого его увел поток внезапно нахлынувших мыслей и эмоций. Только сейчас он смог осознать ее вопрос, а поняв, не нашел что на него ответить, и лишь только скорчился в сильнейшей досаде.

— Ты извини, что я сегодня так выгляжу. Мне нездоровится, — принялась оправдываться Марина, отметив про себя замешательство, в которое пришел Майский с ее появлением. Она пыталась говорить радушно и приветливо и даже изобразила что-то наподобие улыбки, но все ее старания совершенно потерялись на фоне крайне болезненного внешнего вида, усугубленного к тому же тягостным душевным состоянием, столь явно просматривающемся в ней.

Майский продолжал молчать, похоже, еще не до конца собрав свои мысли.

— Чай будешь? — поинтересовалась Марина.

— Не-ет…, — кротко протянул Майский. Он сидел сейчас с виноватым и озадаченным выражением на лице, напряженно сдвинув брови, опустив голову и старательно избегая смотреть на собеседницу, как получивший двойку совестливый школьник, пытающийся спрятать от родителей свои глаза.

В душе у него все всколыхнулось. Болезнь Марины представлялась Майскому настолько пугающе жуткой, что он всецело проникся глубоким состраданием к этой искренней, доброй, отзывчивой, совсем еще молодой девушке, столкнувшейся лицом к лицу со страшным недугом, угрожающим ей скорой мучительной смертью. Необыкновенно остро ощутив, что невзначай каким-нибудь жестом, неосторожной фразой, неуместной улыбкой или просто назойливым взглядом легко можно ранить до крайности встревоженную и измученную душу Марины и ужасно испугавшись этого, подсознание Майского постаралось исключить подобную ситуацию, сформировав в нем чувство глубокой вины перед ней. Он вдруг весь сжался, совершенно устыдившись себя, своего физического здоровья, своих тревог, занимавших его мелочных забот, которые, по его внутреннему убеждению, не шли ни в какое сравнение с потрясениями, выпавшими на долю Марины.

— Ты сегодня не на работе? — находясь в полном ступоре, только и смог спросить он.

— Нет — в больницу сутра ходила. Очередные анализы надо было сдать.

— И что врачи говорят?

— Опухоль злокачественная и растет… Нужно оперировать как можно скорее, — тяжело, но спокойно произнесла Марина, и стало понято, что за прошедшие месяцы она насколько только могла, успела свыкнуться с данной мыслью.

— То есть операбельна? — спросил Майский, по-прежнему не смотря на Марину.

— Да.

— А шансы какие?

— Шансы-то высокие. Девяносто семь процентов, — ответила Марина, и еле уловимый лучик надежды озарил в этот момент ее лицо. — Но бесплатно такие операции не делают. Нужно специальное оборудование.

Узнав сейчас о том, что недуг Марины поддается лечению, Майский испытал невероятное облегчение: будто бы камень свалился у него с души; гнетущие его мысли отступили, так что он в возбуждении даже поднял голову, сумев во второй раз с начала разговора посмотреть на собеседницу.

— И сколько стоит операция? — оживившись, спросил Майский.

— Полный курс лечения, который и дает такой хороший шанс выздоровления — почти два миллиона.

— А где делают? За границей?

— Нет, у нас. В Москве.

— А ты уверена, что бесплатно нельзя?

— Точно нельзя. Я узнавала.

— Ну и где думаете деньги брать? — спросил Майский прямым и решительным тоном, исключающим любые возможные сомнения на счет того, делать ли операцию вообще.

— Не знаю, — потерянно проговорила Марина. — С моей зарплатой кредит мне не дадут… Не знаю.

— А Рома что?

— Работу ищет, — беспокойно вставил Леонид Федорович, энергично начав при этом кивать головой. — Вон, объявлений понабрал, — указал он в сторону стола, на котором вразброс лежало штук пять толстенных газет — все раскрытые, мятые и похоже, что по многу раз пересмотренные. — Целыми днями по собеседованиям мотается; сегодня тоже с самого утра уехал.

— Так вы что сейчас вдвоем?

— Да.

— Ясно, — проговорил Майский.

В комнате установилась молчаливая пауза.

— Пойду все-таки поставлю чайник, — вставая с кресла, прервала тишину Марина.

Она надела тапочки и пошла на кухню, откуда вскоре раздался шум льющейся из крана воды.

— Как у дяди Паши дела? — спросил у отца Майский, когда они остались вдвоем.

— А ты что, с ним не общаешься?

— С тех пор как расстались так и не видел. Он торгует еще?

— Торгует.

— Интересно… А откуда он деньги на аренду взял?

— Занял, наверное, где-то, — пожал плечами Леонид Федорович.

— Ну и как у него дела идут? — вновь задал свой вопрос Майский, смотря при этом на возвратившуюся в зал Марину, в попытке сделать вид, будто этот вопрос вовсе и не занимал его.

— Да, похоже, что не очень, — ответил Леонид Федорович.

— Не очень, да? — повторил за ним Майский. — Он же думал к сентябрю хорошо наторговать?

— Не-ет. Совсем у него торговля не движется.

— Хм, — надменно хмыкнул Майский. — Кто же сейчас книги покупать будет?

— Никто, — покачал головой Леонид Федорович.

— Конечно никто! Какие в наш век могут быть печатные издания, если в двухсотграммовом пластиковом планшете вполне можно уместить библиотеку размером с дом? Хэ-х! — горько усмехнулся Майский. — Все это чушь.

— Уж и не знаю даже, как дальше он будет, — с болью в душе произнес Леонид Федорович.

Являясь пенсионером с нищенской пенсией, стоящим на пороге немощной старости, Леонид Федорович очень остро ощущал важность такой социальной эмоции, как сочувствие окружающим, придавая особенное значение взаимопомощи внутри семьи. Не всегда было свойственно ему данное мировоззрение: прежде, во времена, когда тело Леонида Федоровича переполняло энергией, а разум — решительными мыслями, он и не задумывался о подобных пустяках, считал их даже признаком малодушия. Но сейчас, с каждым днем все отчетливее ощущая, что не сегодня — завтра он вполне может оказаться в крайне затруднительном, беспомощном положении, и что в таком случае ему останется только уповать на сочувствие и помощь окружающих, Леонид Федорович сам того не замечая глубоко уверовал в ценность человеческого сострадания, принял и всецело проникся этим нравственным качеством.

Ощутив душевное беспокойство Леонида Федоровича, который с болезненной остротой разделил обрушившиеся на его брата невзгоды, Майский несознательно постарался снять охватившие отца мучительные переживания.

— Он сам виноват! — раздраженно выпалил он, стараясь подчеркнуть единоличную ответственность дяди за все, что с ним произошло. — Давно бы уже нормальную работу себе нашел.

— Да как он устроиться-то на работу? — в недоумении обратился к сыну Леонид Федорович. — Он же в розыске.

— Ну и что? Вполне можно работать неофициально. И вариантов полно…, — Майский вдруг остановился, услышав донесшийся с кухни громкий щелчок, но поняв, что это подал сигнал вскипевший чайник, продолжил. — Поехал бы даже на север. Я ему предлагал несколько неплохих вариантов. Так он же не захотел. Там же трудиться надо, а он привык всю жизнь заниматься тем, чем вздумается.

— Дядя Паша под чьим-либо руководством работать теперь не сможет, — осторожно заметила Марина. — Он боится, что не оправдает надежд, боится не справиться — у него вера в себя пропала.

— Никакая вера у него не пропала, — недовольно буркнул Майский. — Просто самомнение огромное. Ему же надо, чтобы обязательно по имени-отчеству обращались. Как он с таким самомнением на кого-то работать будет?.. Хэ-х, — усмехнулся Майский, — вы выдели, какие он ценники в магазине понаделал? Он же на каждом из них свою роспись поставил! Нет, ну не глупо ли?

— А что здесь такого? — как будто даже возмутился Леонид Федорович, делая это в свойственной ему беззлобной манере. — Ну, расписывается, и что? Они с Тамарой и в старом магазине всегда так делали: ценники подписывали, чтобы продавцы на товар свою накрутку не делали.

— Я тоже сначала подумал, это у него с тех времен привычка осталось. Но потом понял, что здесь другое, — заметил Майский, обращаясь по очереди то к отцу, то к Марине. — Во-первых, сейчас он сам у себя продавец и смысл в таком своеобразном подтверждении цены полностью пропал; а во-вторых… вы бы видели, как тщательно, с какой любовью он выводит свою роспись на каждом ценнике, на самой захудалой брошюрке, стоимостью в пятнадцать рублей. Ему это нравится, это своеобразное самолюбование такое… А как он рассуждать на разные темы любит! Привык, что в городке ему все в рот заглядывали. Конечно — там королем ходил. Разве захочет он сейчас на кого-то работать?

— Дяде Паше сейчас тяжело: все имел — и все потерял, — задумчиво сказала Марина. — Я сколько раз его не видела — он непременно в одной и той же одежде был. Уже полгода: и весной, и летом, и осенью — всегда в черных своих стоптанных туфлях, брюках и рубашке этой синей. Рубашка вся рваная, по краям рукавов нитки торчат; зашита кругом, да так неумело зашита…, — печально проговорила она, и вдруг вскинув голову, обратилась к Майскому: — Я слышала, он в религию ударился?

— Ударился, — согласно кивнул Майский. — Библию всегда с собой носит. При этом во все сразу верит: и в Христа, и в Будду, и в Фэн-Шуй.

— Фэн-Шуй? — удивился Леонид Федорович.

— Давно уже — с тех пор, когда мы вместе работали. Он тогда еще статуэтку какой-то лягушки в магазин притащил. Поставил ее прямо посредине прилавка: «Деньги, — говорит, — притягивать будет». Дома у себя открытки с драконами и черепахами по стенам развешал…

— Как бы он со своими религиями от земли не оторвался, — качая головой, тревожно заметил Леонид Федорович.

— И все каких-то потрясений ждет, — продолжал Майский. — То пророчество Майя придумает — о конце света предупреждает, то мировая экономика у него вот-вот рухнуть должна. И как с ним не встретишься — всегда какую-нибудь глобальную катастрофу обещает.

— Я тоже заметил, — согласился Леонид Федорович. — Последний раз, когда его видел, он мне про экономический кризис рассказывал, про пузыри какие-то, про то, что деньги обесцениться скоро должны. Что все обесценится.

— Бедный дядя Паша, — тихо сказал Марина. — Это он так говорит, потому что сам все потерял… Он же из полного достатка почти в нищету опустился, и сейчас искренне верит, ждет, когда вокруг тоже все рухнет. Это его последняя отчаянная надежда на справедливость. Глубокая обида гложет его, и он в душе надеется на всеобщий упадок, успокаивается этими мыслями…

В комнате снова повисла тишина. Некоторое время все сидели молча, вовсе не вспоминая о вскипевшем на кухне чайнике.

— Паша очень открытый, отзывчивый человек, — разрушил молчание Леонид Федорович. — Мы тут ходили с ним в садик за Алиной. Я поднялся в группу, а Паша остался покурить на улице. Выхожу через пять минут — он уже во всю с охранником болтает. Потом выяснилось, что он, за то время пока меня не было, успел с ним познакомиться, узнал, где тот работает, какой у него график и даже размер зарплаты… Он же всегда всем помогал. Никому в просьбе не отказывал. Каждый второй житель в городке хоть раз или поработал у него, или занял в долг… Когда депутатом районного собрания был, то из своего кармана ремонт дорог оплачивал. Хэ-х, это что за депутат такой, который за свой счет дороги делает? — с горькой усмешкой заметил Леонид Федорович, но в то же время в голосе его чувствовалась гордость за брата. — Добрейшей души человек! И что у него не клеится?

— Вот потому и не клеится, что добрый и доверчивый, — нахмурившись, сказал Майский. — Помогал всем и что? Где сейчас те, кому он помогал? Никому не нужен оказался. Помогать следует нуждающимся, а не всем, кто только попросит, — тут Майский задумался, будто пытаясь сообразить что-то, но ничего, по-видимому, не придумав, продолжил. — Даже и не знаю, где доброта и доверчивость дяди Паши могли бы пригодиться, но с предпринимательством они точно несовместимы. В бизнесе совсем другие качества требуются. Тут нельзя быть наивным — здесь правит конкуренция. Нужно каждую секунду ожидать удара и быть готовым отразить его. Таким как дядя Паша в бизнесе не место.

— Да-а-а, в России хороший человек — плохой предприниматель, — задумчиво проговорил Леонид Федорович.

Он хотел еще что-то добавить, но не смог, потому что мысль его прервал раздавшийся в квартире звук дверного звонка. Услышав его, Леонид Федорович сразу пошел открывать дверь, а вслед за ним, невольно следуя старой выработанной до автоматизма привычке, направилась в коридор Марина.

Звонившим оказался невысокий мужчина, бурят со смуглым худощавым лицом. Он был одет самым, что ни на есть обычным и неприметным образом: в туфли, джинсы, коричневую куртку поверх серого кардигана и тонкую вязаную шапочку. У мужчины был крайне напряженный и хмурый вид; высоко подняв голову он пристально осмотрел открывших ему Леонида Федоровича и Марину, которых видел сейчас впервые.

— Здравствуйте, — громко и вызывающе произнес мужчина, обращаясь к Леониду Федоровичу. — Вы Леонид?

— Да.

— А Павел Федорович Майский ваш брат?

— Да.

— Я могу пройти?

— Да, — растерянно ответил Леонид Федорович, и отошел от двери дальше в коридор.

Мужчина снял вязаную шапку, под которой оказались скатанные в сосульки тонкие редеющие волосы, и зашел в квартиру, привнеся с собой резкий специфический запах пресноводной рыбы.

— Я торгую омулем в ларьке по соседству с общежитием, в котором живет ваш брат, — оказавшись внутри, сходу начал незнакомец настойчивым и размеренным тоном. — Пятнадцать дней назад, двадцать девятого сентября, он занял у меня десять тысяч рублей, пообещав вернуть деньги через неделю, однако до сих пор так ничего мне и не возвратил… Я пытался связаться с ним по телефону, но он не берет трубку. Дома я тоже его найти не могу… Когда он занимал деньги, то сказал, что в случае какой-либо непредвиденной ситуации я всегда смогу обратиться за своим долгом к вам, и так как я уже неделю не могу выйти с ним на связь, то прошу теперь вас вернуть мне занятые вашим братом десять тысяч рублей.

Все время, пока мужчина говорил, Леонид Федорович слушал его с ошарашенным видом, а когда тот закончил, еще с минуту продолжал стоять, не проронив ни слова, то опуская свой взгляд, то вдруг резко поднимая его на незнакомца.

— Но…, — начал было совершенно сбитый с толку Леонид Федорович, и тут же фраза его оборвалась. — М-м-м…, — протянул он, и снова замолчал. — Я же совсем не знаю вас, — наконец смог произнести он что-то осмысленное. — И тем более, как я могу быть уверен, что брат занял у вас деньги?

— Конечно. Я могу подтвердить свои слова, — не выказывая ни единой доброжелательной нотки, все тем же строгим деловым тоном ответил ему мужчина, доставая из внутреннего кармана своей куртки небольшой, аккуратно сложенный в несколько раз листок бумаги. — Вот расписка вашего брата в том, что он двадцать девятого сентября занял у меня десять тысяч рублей, — с этими словами мужчина развернул листок и, взяв его одной рукой сверху, другой снизу, протянул вперед, но не передавая, а выставив как бы для ознакомления.

Вытянув шеи, Леонид Федорович и Марина принялись изучать представленную бумагу. На тетрадном разлинованном в клеточку листе действительно было изложено все, о чем говорил незнакомец, и если об авторстве самого текста расписки еще можно было поспорить, то тщательно выведенный замысловатый и вместе с тем совершенно несуразный автограф, стоявший под ней, безо всякого сомнения принадлежал Павлу Федоровичу.

К этому моменту Марину уже переполняло желание возмутиться нахальному требованию незнакомца и заявить, что Леонид Федорович не намерен отвечать за долги брата; но, несмотря на остроту, с которой она ощущала всю несправедливости складывающейся ситуации, страх перед возможным конфликтом и желание избегать столкновений сдерживали ее порыв.

— В расписке указаны мои паспортные данные, — добавил между тем мужчина, доставая все из того же внутреннего кармана свой паспорт. — Вы можете убедиться, что я и есть тот самый человек.

Леонид Федорович сверил все данные с паспортом и еще на раз внимательно прочитал текст расписки. Все совпадало в точности. Он отстранился от бумаги и озадаченно взглянул на стоявшего перед ним мужчину. Сомнения обуревали Леонида Федоровича. Некоторое время он продолжал колебаться, после чего медленно, будто повинуясь какой-то неведомой внешней силе, развернулся и уже собирался направиться в спальню, но неожиданно уперся в стоявшего в коридоре возле входа в зал Майского.

— Кто занял у вас деньги? — обращаясь к мужчине, строго спросил Майский.

— Павел Федорович Майский, — совершенно не ожидая такого вопроса, произнес бурят, впервые с самого своего появления выказав некоторое замешательство.

— Ну, так вот и обращайтесь к Павлу Федоровичу, — еще тверже сказал Майский. — На каком основании вы заявляетесь сейчас сюда?

— Я не могу найти его… И к тому же он лично направил меня, сказав, что в случае чего я смогу обратиться за долгом к вам.

— А больше он вас никуда не отправлял? С чего вы взяли, что имеете право вот так приходить к совершенно незнакомым людям с требованием денег?

— Я же объясняю — он сам ваш адрес мне дал. Собственноручно написал, — заявил мужчина, судорожно начав разворачивать листок, который уже успел сложить.

Развернув расписку, он повернул ее обратной стороной, где действительно имелся какой-то адрес. Леонид Федорович наклонился вперед, чтобы прочесть текст, но Майский даже и не шевельнулся.

— Меня не волнует, что написано на обратной стороне расписки, выданной вам человеком, здесь даже не присутствующим, — заключил он. — Вы обращаетесь не по адресу, и можете даже не рассчитывать решить тут свои финансовые проблемы.

С озлобленным выражением лица мужчина выслушал Майского, но когда тот закончил, ничего ему не сказал, а требовательным тоном опять обратился к Леониду Федоровичу.

— Или вы вернете мне долг вашего брата, или мне придется заявить в соответствующие органы!

— А вот это уже здравая идея! — повысив голов в тон разошедшегося мужчины и зло улыбнувшись, сказал Майский. — Давайте вызовем участкового, и пусть он поможет разрешить все возникшие вопросы.

Желая, видимо, что-то ответить на это предложение мужчина открыл было рот, но, так и не произнеся ни звука, закрыл его, с силой стиснув зубы. Вернув расписку и паспорт в карман, он застегнул куртку и вышел из квартиры.

Леонид Федорович закрыл дверь, и все втроем вернулись в зал.

— Ничего себе, — с хмурым и напряженным выражением лица выговорил Майский, усаживаясь на то же кресло, где сидел до этого. — Просто заявился домой к совершенно незнакомым людям и стал требовать деньги.

— Вообще! — неожиданно сильно возмутилась Марина. — Да как настойчиво и нагло требовал, будто это мы у него занимали. Хватает же наглости людям так себя вести.

— Да он-то еще ладно, — махнул рукой Майский. — Какого черта дядя Паша ваш адрес дал? Он-то чем думал?

— Не говори. Дядя Паша, конечно, странный. Долгов наделал, а мы что, должны за него их возвращать?

— Зачем он еще-то назанимал?.. — понурившись, в пылком недоумении обратился как бы сам к себе Леонид Федорович. Он тут же сообразил, что в эмоциях проговорился, но взглянув на Марину и Майского с облегчением обнаружил, что никто из них не придал его словам особого значения.

— Это уже болезнь, наверное, — сказал Майский. — Он так и будет в долги залазить, пока дают.

— А должники его что — все к нам теперь ходить будут? — встревожилась Марина. — Сейчас начнется дурдом, как у Тамары Сергеевны.

— Такого-то уже конечно не будет, — заверил ее Майский. — Это он тогда мог миллионами занимать, а сейчас ему — продавцу книг — кто станет большие деньги доверять? Но ходить все равно могут, — вдруг особенно серьезно сказал он, обратившись к отцу. — И если будут вот такие ушлые ребята заявляться, то не стоит вестись на их провокации. Даже домой запускать не надо: «ничего не дождетесь» — и все. А если начнут возмущаться — вызывай участкового и пусть разбирается.

— Да-а, молодец Паша, — с каким-то даже разочарованием в голосе сказал, качая головой Леонид Федорович. — Благодаря ему теперь еще и нас должники осаждать будут… Надо поговорить с ним сегодня.

— Конечно поговори, — согласился с отцом Майский.

— Я тоже считаю, что нужно непременно сказать дяде Паше об этом, — тоже решилась озвучить свое мнение Марина, явно встревоженная появлением незнакомца.

После ее слов все замолчали в задумчивости, пока Майский, наконец, не прервал тишину.

— Ну, я тогда пойду, — сказал он, вставая с кресла.

— Куда ты заторопился? — вопросительно посмотрел на него Леонид Федорович. — Оставайся, пообедаешь.

— Нет. Мне еще к завтрашнему дню приготовиться нужно.

— А что у тебя завтра?

— В пенсионный фонд надо, — сказал Майский, выходя в коридор. — Мне пенсию должны будут пересчитать.

— Ты все этот фонд мучаешь. Не знаю даже, стоит ли… На работу не думал куда-нибудь устроиться? — осторожно поинтересовался Леонид Федорович, выходя вслед за сыном в коридор.

— На работу? А для чего? — надев ботинки и выпрямившись, Майский посмотрел отцу прямо в глаза.

— Как для чего? — смутился Леонид Федорович. — Деньги…

— Ха-х… Деньги…, — тоскливо, совсем безрадостно усмехнулся Майский. — Деньги ничто — ерунда.

— Интересный ты — «ерунда»! Жить-то ведь как-то надо?

— А зачем жить? — вдруг спросил Майский. Голос его прозвучал до странности спокойно, без какой-либо интонации, в нем отсутствовал даже малейший намек на эмоции. Майский не представлял себе, зачем вообще озвучил сейчас этот вопрос: он не рассчитывал на понимание со стороны отца и уж конечно не хотел получить ответа — он сам лучше кого бы то ни было знал ответ.

Не говоря больше ни слова, Майский одел куртку, попрощался с совершенно опешившим Леонидом Федоровичем и вышел из квартиры.

— — ------------------------------------------------

Больше интересного тут:

www.youtube.com/channel/UCHmbRKwvEQSfFhtg-3_iu9w