Золотые стрелы Божьи

...

Лирика — мир внутри и вовне, сон и явь, жизнь и смерть, мир и война, ненависть и любовь, нежность и холод. Этот вечный, постоянный адреналин…

6.55

Как рисунки кама-сутры —

Арабески из растений.

Сквозь портьеры льется утро.

Расплетая наши тени.

Как прозрачная рука,

Солнце трогает заколку...

Мир танцует на осколках

в ожидании звонка.

Август. Адреналин

Август, трепетные руки,

Пот на коже, горький ром,

Нет еще примет разлуки —

Ни вокзалов, ни метро...

Шёпот шелкового платья,

Тонкий лёд и легкий стыд,

Невесомости проклятье —

Друг без друга мы пусты.

Тает ревность, тонет зависть

В омуте живой воды.

Как нежна весною завязь —

Почему горьки плоды?..

В тонком кружеве растений

Вязнет мыслей пластилин,

Колет в солнечном сплетенье

Ледяной адреналин.

Сердце бешеное в теле

Спелой вишней вешних губ

Август, тёмный и смертельный,

Остановит на бегу,

В облаках качнётся лодка —

Если сосчитать до ста...

Мыльный шарик мира лопнет,

И наступит пустота.

Алая Лея

Алеет Лея на аллее

вельветом красного пальто.

В осеннем небе солнце млеет.

Играют старики в лото.

Легко парит прохладный ветер

на крыльях чистого белья...

Щедра на знаки и приметы

моей души епитимья —

таясь в соцветиях магнолий,

сверкает имени слеза,

мой алый ключ от всех паролей —

изящна Лея, как гюрза.

Я говорю, ей руки грея,

вдыхая запах тайных трав:

«Ты возвращайся поскорее...» —

и алый трогаю рукав.

Лилею Лею я лелею,

вся жизнь моя — сплошной кульбит.

Она светло, как Лорелея

на листья палые глядит.

На выдохе от поцелуя,

в конце безумных длинных лет —

«Лилее лилий… Алилуйя...» —

шепчу я Лее алой вслед.

Примечание:

*Лия, Лея — женское имя, значение имени — "смирение"

**Кульбит — в спорте и цирковом искусстве кувырок через голову с приземлением на одну ногу; в переносном значении — резкая смена, неожиданные действия в процессе изменений и неожиданных обстоятельств.

***Епитимия́ (эпитимия, епитимья́) (от греч. ἐπιτιμία — наказание) — невидимое наказание за грехи, духовное лекарство, форма врачевания кающегося грешника, добровольное самоограничение, искупление совершённых грехов.

Амнезия

Полынью пахнет и ванилью...

Гадая на зеленом чае,

Ты кротко складываешь крылья,

И наливаешься печалью.

Не думай, что там было в прошлом.

Не спрашивай, что будет позже.

Мир состоит из хлебных крошек —

Мы чем-то все на птиц похожи...

Куда меня забросит завтра

войны библейский черный ветер?

Уронишь на пол томик Сартра —

И мы опять одни на свете,

Как неофиты-богомольцы,

Как безымянные скитальцы,

Во тьме поблескивают кольца,

Тихонько вздрагивают пальцы.

И бьется сердце под ладонью,

Как насмерть раненый звереныш,

И режет тишину спросонья

Рассохшийся немецкий Rönisch…

И мы — как воры после кражи.

Ответы стынут комом в горле.

Что было до войны — не важно.

Во мне как будто память стёрли.

*Rönisch — немецкая фирма музыкальных инструментов, выпускавшая пианино и рояли до Второй мировой войны

Анальгин

Во мне ноябрь становится тюрьмой

тысячелетней ледяной зимы.

Лишь костяной фигуркой на трюмо

хотей смеётся маленький из тьмы.

Сегодня я, похоже, сам не свой,

в часы такие сам себе я враг.

Оставь меня сегодня одного —

Мне не уснуть

до самого утра.

Сверкает серебро в осенней хне,

дрожит печально лик на образке.

Хранит мой будда прошлогодний снег,

малёк любви живёт в его виске —

и к ночи всё мучительней мигрень,

горчат и анальгин, и арманьяк,

и горьким дымом крепких сигарет

кружится тонко

прошлого сквозняк.

Скрипит паркет, как будто по ковру

всё ходит кто-то, смотрит из угла.

Шумят за шторой ветки на ветру,

и мечутся их тени в зеркалах.

Сквозь шепоток невидимых гостей

плывёт, качаясь, медленный фокстрот...

Смеётся бледный маленький хотей

у зеркала, где всё —

наоборот.

Беги

Беги по кончикам травы —

пока шаги легки.

Ты — мотылек у головы,

и взгляд из-под руки,

тепло ладоней у висков,

и ревности укол,

и нежность колких пузырьков

«Вдовы Клико»…

Беги же времени быстрей,

над вечностью паря,

пока не вздрогнул скарабей

в глубинах янтаря,

пока спасает красота,

пока земля у ног,

беги, пока еще не стал

твой всемогущий бог

сжигать в бессильной ворожбе

последнюю листву…

Я все запомню о тебе —

пока живу.

*«Вдова Клико» (Ponsardin Brut) — французское белое шампанское брют из провинции Шампань.

Больные слова

Ты перебираешь больные слова,

И сердце уже разбивается оземь,

И прочь улетает твоя голова,

И кажется, это — последняя осень,

Но слово в гортани поёт и дрожит,

Ты — Божия дудка, ты — светом наполнен,

И бьётся в сплетении солнечном жизнь,

И в небо врастают прозрачные корни,

И время песком ускользая из рук,

И листья, как лица из фотоальбомов,

Летят в бесконечность, кружась на ветру...

Забыть или — помнить?..

Босиком. Ностальгия

Босиком из полутемной спальни

проскользнешь в табачный неуют —

между молотом и наковальней

сердце мысли бешеные бьют.

Прячутся в углах чужие вещи,

яблоками пахнет и зимой.

Сон вчерашний, медленный и вещий,

говорит — я не вернусь домой...

Плюшевая грустная игрушка

смотрит исподлобья мне в лицо,

и в часах заходится кукушка,

рвётся её голос с хрипотцой.

Ветви в окнах мечутся нагие,

брагой бродит в памяти война,

Тонкой неизбывной ностальгии

накатила чёрная волна.

Притворяюсь внутренним монголом.

Отвернись, не надо, не смотри,

как тоска, похожая на голод

гложет мою душу изнутри,

а в груди и холодно и колко,

где так ноет, спрятавшись на дне,

бритвой острой, ледяным осколком —

ненависть, застывшая во мне.

декабрь, 2014, Крым

* притвориться внутренним монголом — внешне сохранять буддийскую невозмутимость, делать вид что всё "до лампочки"

Валентинка

Тревожен мир февральской круговерти:

Журавль в туманном облаке витает,

Синица ищет снадобья от смерти,

А я шепчу — моя ты золотая...

Пусть дрогнет колокольчиком венчальным

В душе твоей испуганно и сладко,

И в поисках лекарства от печали

Ты сердце съешь моё, как шоколадку.

Глядит мой ангел радостно и строго,

И думаю — потише как-то мне бы...

И гаснет свет вольфрамового бога.

И валентинка улетает в небо.

Вокзал уходящих поездов

Ты достала три бокала, и тарелки тоже три.

Ты без умолку болтала. Я безудержно курил.

За окошком у киоска на ветру фонарь дрожал.

Промелькнуло в речи броской три неверных падежа...

В иглах фраз — и злых, и колких — был я хуже всех чертей.

Тихо прятался под ёлкой дед Мороз, как берендей.

И летел в глаза истошно блеск серёжек золотых...

Ты была такой хорошей, что святее всех святых.

Торт был киевский невкусным, слишком приторной — халва.

Было холодно и грустно, и болела голова.

Сквозь печальные кварталы эхо, словно чей-то зов,

долетало от вокзала уходящих поездов.

Звуки тысячи кимвалов — не притронуться к виску.

Всё, казалось, вызывало и тревогу, и тоску:

блеск хрустального овала, недосказанности взвесь.

И тарелка пустовала, будто кто-то умер здесь.

Ужин длился, словно тризна. Остывал в духовке гриль.

Толковала ты о жизни. Я бессмысленно курил.

Мы не слышали друг друга. На салфетку капал воск.

За окном бесилась вьюга.

И таинственною силой заносило, заносило...

Снегом занесло киоск.

Доме́н ру

От слов твоих растут сады камней.

Лишь тень тебя во мне на самом дне.

Что я забыл в чужой твоей стране?

Мы две игральных кости на сукне.

Был на коне,

был жизнью насмерть бит.

Меня давно уже не изменить.

Не спорю, но от вёртких строк знобит.

А ты прядёшь невидимую нить,

а ты зовёшь — бежать.

Но от кого?

Нам не впервой века лукавых войн...

Плывёт дельфином колокольный звон,

и на душе легко от слова — "свой".

Здесь кресло с пледом,

тень от макраме,

оса дрожит как брошка на хурме,

судьба во мгле,

икона — как рентген,

здесь — дом,

в нём юркий домовой,

доме́н,

в котором "ru”,

и древний мой язык.

Здесь свет,

и Бог прозрачен как родник.

Мир шелестит как ситец на ветру...

Ты знаешь, я без этого — умру.

И никому не изменить во мне

то, без чего и человека —

нет.

Её музыка

Её музыка вся из терций.

Пробираешься к ней

вовнутрь —

она будто печать на сердце,

никуда уже

не свернуть.

У неё в голове дизайны,

и росточком она — с вершок...

Шепчет:

— Боже, не покидай нас...

Плачет:

— Господи,

не убивай нас,

мы ведём себя

хорошо...

Звезда несчастливых

так хочется чтобы

твоя прекратилась война

на цыпочках злобы

не стыла ты у окна

не чахла безумно

над книгами перемен

но плавится зуммер

и дело идет к зиме

звезда несчастливых

в медленной голове

на мертвые ивы

льет сумасшедший свет

любимая — где мы?

темнеет как кровь корунд

и прячется демон

в тревожных насечках рун

и сердце в ознобе

и тело идет ко дну

и хочется чтобы

ты прекратила войну

* Корунд — один из самых твердых минералов на Земле, по твердости уступающий только алмазу, драгоценный камень. В старину камни корунда называли яхонтами. В зависимости от цвета корунд называется по-разному: топаз (желтый), изумруд (зеленый), аквамарин голубовато-зеленый), аметист (фиолетовый), гиацинт (розовый), сапфир (синий), рубин (красный). Существует древнее поверье, что корунд темнеет в преддверии наступающей беды.

Знал никто...

У пустынного причала

Стыло молоко в меду.

Здесь волна луну качала

и вечернюю звезду.

Облака по небу плыли —

Обещали холода,

Мы наверное забыли,

Как изменчива вода...

Нет ни лет, ни расстояний

Баловням капризных муз,

В тихом омуте желаний

Гасли призраки медуз.

Понимали с полувзгляда,

Чем судьба связала нас —

Смерть бродила сладким ядом,

Как безумная весна.

Только блики освещали

Моря жидкое стекло,

где покорно и печально

Небо на воду легло.

Уходило бабье лето

Без укоров, не виня.

Знал никто на свете этом,

Как ты будешь без меня…

Золотые стрелы Божьи

Мы на небо смотрим грустно,

Улыбаемся луне.

Нас с тобой нашли в капусте

В неприкаянной стране.

В сумерках играют в прятки

Злые дети пустоты.

На земле повсюду грядки,

А на них стоят кресты.

Наши мамы мыли рамы,

Пели песни о войне,

И отцы смотрели странно

На летящий с неба снег.

Как за яблоком на блюде

Наблюдали за тобой

Механические люди

С одинаковой судьбой.

Мы играли на свирелях,

Будто ангелы, тихи.

Бог смотрел, как наше время

Превращается в стихи.

Было весело и страшно,

И кружилась голова.

И сгорали крылья наши

Как сентябрьская листва.

Тихо-тихо расскажи мне,

И поведай, в чём секрет:

То, что мы считали жизнью —

Ею не было и нет?

В этом тёмном бездорожье

Что останется со мной?

Золотые стрелы Божьи —

И глоток любви земной...

Камешки

Ноет левое предсердие.

Наблюдаю у ворот,

как с невиданным усердием

ты городишь огород.

Светит солнце полудённое.

Жизнь похожа на игру.

Ссора будто заведённая

ходит тихо по двору.

Ты стоишь с открытой варежкой,

ярко напомажен рот.

Я смеясь бросаю камешки

в твой прекрасный огород.

Без зазрения — на собственность

гадит шайка голубей.

И ни грамма мне не совестно.

И не грустно.

Хоть убей.

* Полудённое (просторечн.) — полу́денное

Колокольчик

… Колокольчик в твоих волосах звенит соль-диезом...

Чиж и Ко. Полонез

… Нет ничего более прискорбного, чем смерть сердца.

Чжуан Цзы

Свистнули мёртвые раки на черной горке —

страшную кто-то затеял во тьме уборку,

душу объяли свинцовые злые воды,

шепчешь — сим-сим откройся, смеёшься горько,

Господи — просишь — открой мне про завтра правду,

рвётся наружу страх сквозь броню бравады,

сонные в бездну покорно идут народы,

очередь занимать под вратами ада.

Лечит тебя трын-травой авиценна-время,

тонкие пальцы над лампой вечерней грея,

в омуте зеркала, в тусклой тяжёлой раме —

гладкая маска, лицо Дориана Грэя.

Ветер вздохнет осенний темно и сыро,

жадно зажмёт ворона кусочек сыра,

бесов твоих послать бы к чертовой маме —

не существует от памяти эликсира.

Будто сомнамбула, плавной походкой лунной,

смерть за тобой таскается девкой блудной,

в окна глядит подолгу, уходит молча,

время её — с полуночи до полудня.

Только забор высок, только крепок терем,

слишком тяжёл замок на дубовой двери.

Тонко звенит в её волосах колокольчик.

Он же — ты помнишь? — ещё до войны потерян.

Колыбельная в Рождество

Затихают споры, ссоры,

и на сердце всё теплей,

стынут хрупкие узоры

на мерцающем стекле.

Три волхва сидят на крыше,

кот мурлычет у дверей.

Ты становишься всё тише,

и красивей, и добрей.

Цедит время дух песчаный

под негромкий стук часов,

ангел кротко и печально

гладит спины гончих псов.

Где-то в темной Галилее

зажигает ночь свечу.

Ты становишься светлее

и счастливее чуть чуть.

В хвойном запахе сосновом,

в глянце ёлочных шаров —

дышит всё Заветом новым,

самым лучшим из даров.

Восстановлено водою

с Богом древнее родство,

с Вифлеемскою звездою

в мир приходит Рождество.

Засмеялся и заплакал

Колокольчик на ветру.

Стёрты знаки зодиака.

Хочешь — прошлое сотру...

Слышен в доме смех ребенка.

На душе светлым-светло.

И ложится иней тонко

на оконное стекло.

Лёгкое сумасшествие

… Часы показывают восемь,

Покорная ложится мгла

на тени корабельных сосен.

И кажется, слепая осень

Не умерла.

Конфорка. Чайник пресловутый

Опять, наверное, сгорит.

Жизнь расчленяет на минуты

аляповатый, шизанутый

Рене Магритт.

Над безутешным половодьем

Войной мосты разведены.

Зима — классическая сводня.

А ты красивая сегодня.

Как до войны...

Лилит

Будь со мной, не отпускай.

Незаметная тоска

вздрагивает, как пескарь,

у виска.

Помнишь, на стекле мороз

рисовал тела стрекоз?

Жизнь похожа на невроз,

если врозь.

Мы попали в переплет.

Дикий мёд и алый рот,

брови тонкие вразлет.

Древний род...

Травы тайные горчат,

на устах крепка печать:

спрятать острую печаль —

и молчать.

Херсонес лежит в пыли,

бригантины на мели.

Усмехается Лилит —

и болит.

Листья зелёного чая

Ты колдуешь с утра

над зелёными листьями чая,

остывает очаг,

и слеза на губах солона....

Это только игра,

но друг друга к себе приручая,

в помраченных речах

мы не чувствуем твердого дна.

Кратко звякнут ключи,

лязгнет, лая, калитка резная.

Твой застенчивый смех

не накроет людская молва.

Но давай промолчим,

что давно и доподлинно знаем,

как нелепо нас всех

убивают простые слова.

Акварельная ню,

плоть моих ледяных философий,

ты в порочной игре

так преступно грешна и светла...

Я упрямо храню

Что-то горькое в зернышках кофе,

и в отместку за грех

мне отплатят сполна зеркала.

В позабытых рисунках

запрятаны чудища страхов.

нас уже не спасти —

легче мир изорвать на клочки.

Держит жизнь на весу

в небесах золотая арахна,

но таятся в горсти

злых бессонниц ночные сверчки...

Мошка

Над горкой вишен

витает мошка,

на полке книжной —

твой веер красный,

ракушек груда,

кольцо, сережки,

забавный будда

с пятном от краски.

Бог — в целом, в части, в слоновьем бивне,

в чугунной ванной и в птичьей клетке.

Какое счастье — под шелест ливня,

молчать о главном, обнявшись крепко.

Душа темнеет, как черный ящик —

там горя глыба...

Не видишь тлена

в голодной птице, в окно глядящей,

и в рыбе, спящей на дне вселенной?

Ничто наступит в конце сезона,

придет на смену другое Нечто.

Всё как-то глупо и не резонно —

душа безмерна, а мы конечны...

Трепещет мошка над Кантом строгим,

и Леви-Строссом в углу мансарды.

Из костной крошки фигурка бога —

скрипят колеса его сансары.

— — — — — — — — — — — — — — — — ------------------------

Прим.

Санса́ра или самса́ра (санскр. संसार, saṃsāra IAST «блуждание, странствование») — согласно доктринам некоторых религий, и философий, круговорот рождения и смерти в мирах, ограниченных кармой.

Ка́рма, Ка́мма (санскр. कर्म, пали kamma — «причина-следствие, воздаяние», от санскр. कर्मन् karman IAST — «дело, действие, труд») — вселенский причинно-следственный закон, согласно которому праведные или греховные действия человека определяют его судьбу, испытываемые им страдания или наслаждения.

(Википедия)

Муза, нектаров полны твои амфоры

Муза, нектаров полны твои амфоры звонкие.

Горы тяжёлых плодов покрывают алтарь.

Капли дождя вплетены в твои волосы тонкие,

Плавится в сотах из воска медовый янтарь.

Что за отрада, считая секунды, мгновения,

В каждой молекуле жизни рассматривать свет,

Чувствовать лёгкий озноб от соприкосновения,

Будто ходить босиком по колючей траве.

Осень идёт, и становишься старше и строже ты...

Бледный кочевник таинственных древних кровей,

Я — лишь новеллы читаю о пройденном, прожитом

В линиях лёгких на узкой ладони твоей.

Что за награда, идти сквозь листву золотистую,

Видеть, как радостно ты и светла, и тиха.

Будто древесный псалтырь не спеша перелистывать,

Душу свою исцелять совершенством стиха.

На серебряной звезде

Отмоли меня у ледяной беды,

Посмотри, какой в тебе покой и свет...

Нам с тобой до человеческой вражды

Много жизней дела не было и нет.

Но под утро всё черней вороний гам,

И дымком от сигарет парят слова,

Прижимается к гранитным берегам

Молчаливая свинцовая Нева...

Мы — пылинки на серебряной звезде.

Схлынет ночь, белым-бела, как молоко,

Ты проснешься — я и рядом, и нигде...

И на сердце станет горько и легко.

Наваждение

Легкой дымкой,

тайным ядом

и необъяснимым чудом,

невидимкой,

беглым взглядом —

появилась ниоткуда.

Тонкой похотью суккуба

не ласкала, но томила,

лишь податливые губы

всё шептали

"… сладкий, милый

ты и Альфа, и Омега..."

Не любила, но хотела.

Неопознанное эго —

и светящееся тело...

Канула в ущельях улиц —

и ни слова, и ни слога.

Будто к сердцу прикоснулись

ледяные пальцы Бога...

Не возвращаюсь

Я снова покидаю города,

сдаю своим позиции без боя.

Там, в вышине, качается звезда,

и кружится пространство заводное.

Но меркнут золотые имена,

потоком слов течёт сквозь сумрак траффик,

устаревают карты географий,

случайных слов восходят семена...

А я всё забываю навсегда.

В огне горят нечитанные гранки...

Там, позади, в прозрачной толще льда —

сады садов, не давшие плода,

убитых дружб печальные останки,

теней бессильных злая чехарда...

Но я заспинным призракам не верю.

Там, за спиной, лишь талая вода,

и чей-то блудный сын стоит у двери,

за ней — тепло родного очага,

и так, как будто — сёстрам по серьгам,

там воздаётся каждому по вере,

душа находит прошлые потери,

и птицы возвращаются, и звери...

Лишь я не возвращаюсь никуда.

Слезами размывает города.

Китом огромным ухожу на дно я.

Там, в глубине, качается звезда,

и кружится пространство ледяное...

И я не возвращаюсь.

Никогда.

Гра́нки — набор оттисков напечатанного материала (книги, газеты, журнала) на больших листах бумаги без разделения его на отдельные страницы, пробная (черновая) печать текста после вёрстки, предназначенная для окончательного согласования перед публикацией.

Ненависть

Ты всегда говорила —

Теперь, прошу, помолчи,

Камнем — ложе тебе,

Иуду в твоей ночи,

Ключевая вода

Теперь всегда солона,

И любая беда

Страшна,

И мертва луна.

Лучшим другом тебе теперь —

Самый злейший враг,

От печали злой

Не спасет самый лучший врач.

И пусть горек в тебе будет

Самый сладкий хлеб,

Золотые хоромы отныне пусть будут — хлев.

И все кошки твои пускай убегут с колен,

И любая любовь теперь будет тоска и плен.

Даже песня моя тебе станет — лишь волчий вой,

И любая звезда

Черна

Над головой.

Ноябрь. Сплин

От людей круглоголовых

Я давно не жду чудес,

Только между ребер снова

Сверлит дыры мелкий бес.

Разрывает диафрагму

темный и тягучий сплин,

ледяной колючей магмой

бьется злой адреналин.

Видишь, черти корчат рожи,

скачут блохами слова.

Боже, Боже, я без кожи —

Кости, сердце, голова.

Не пойму, за что в ответе,

И кого сквозь сон зову —

за окном бездомный ветер

носит мертвую листву.

Погоди, не нужен врач нам,

это — страх перед зимой.

Просто время быть прозрачным

наступает, ангел мой.

Окно последних лет

А небо всё прозрачней и светлей.

Твой выдох тих.

Рисуешь пальцем сердце на стекле —

Морозный стих...

Судьба с тобою преломляет хлеб —

Как нас свело...

Ночами куришь у окна последних лет,

А за стеклом —

Над морем горя черная скала,

Прозрачный лёд.

И я не отражаюсь в зеркалах

Который год.

… она будет читать стихи мои...

… она будет

читать

стихи мои,

строки складывая

в марьяж.

Что же было там?

Физика, химия,

мимолетная злая блажь —

что играл её прядью каштановой,

и смотрел в глаза

неспроста?

Будет ревность чувствовать

заново

и страницы нервно листать,

выбирая самое нежное

из того,

что ныло и жгло,

и, прощая обиды прежние,

вспоминать обо мне светло,

и — что сны её были вещими,

и томатный коктейль в бистро...

И читать, как читают женщины —

находя себя

между

строк.

Осень. Мигрень

Осенний Бог сжигает письма,

Как будто умер адресат.

Горит, горит костёр из листьев,

И пламя освещает сад.

Когда душа почти ослепла,

Ни радости, ни боли нет —

Как странно видеть в горке пепла

Любви нездешний горний свет.

Сквозь дыры незакрытых окон

Ко мне приходит смерть во сне.

Твой ангел сделал всё, что мог он,

И не поможет больше мне.

Уходит жизнь и ставит точку,

Сжигая ненависть и ложь.

Но режет мысли на кусочки

Мне музыка твоя, как нож.

Оцепенели мозг и руки,

Разрушен разум и уют.

Невыносимы эти звуки —

Они убьют меня, убьют.

А с высоты, как с пальцев Бога,

Святая капает вода,

И смотрит холодно и строго

Моя предсмертная звезда.

Подкидыш

Как подкидыш двух столетий,

на себя гляжу украдкой,

потерявшиеся дети

за спиной играют в прятки,

мой двойник мне корчит рожи

в зеркалах венецианских,

я давно живу без кожи

чародеем слов и странствий,

жизнь как съемная квартира —

временно и неуютно.

И душа болит над миром

горделиво и беспутно.

Покрова

Чтица-осень золотая —

мятный леденец во рту —

листья шёпотом листает,

говоря начистоту.

Строгий слог новозаветный.

Чистый свет на алтаре.

Застываем незаметно

мы, как мухи в янтаре.

Холодает. От елея —

слов больнее чехарда.

Всё темнее, тяжелее

моря лёгкая вода.

Блик алеет на фаянсе.

Все крестом осенены.

Чей-то шаг ещё остался

здесь от мира до войны.

Ревность

Темно в небесном закулисье,

Где угольком угас закат,

И бестелесный живописец

Неторопливо, наугад,

Коснулся неба лёгкой кистью

С прозрачным лунным волокном.

Твоих шагов сухие листья

Прошелестели за окном...

А я сидел, и слушал чутко

Вечерних звуков перебор —

Как ты вошла с невинной шуткой,

Несла какой-то милый вздор,

И был нежней старинных музык

Твой голос и касанье рук...

Смотрела ты,

И взгляд был узок,

И беззащитно близорук.

И на брелке ключи качались,

И нá пол падали, звеня...

И незаметно, непечально

Тоска оставила меня.

Сон, август, Питер, ветер, звездопад...

Ты помнишь, в зыбком воздухе ночном

Летели звезды, осыпаясь с неба?

Есть связь между реальностью и сном,

Как будто между голодом и хлебом.

Тревожно мне, а ты во сне светла,

И мы легки, нежны, потусторонни...

Печаль во мне как нежность, проросла,

Штрихом легла на линию ладони.

Последняя безумная звезда

Еще парит, звеня, над переулком,

Прощальным эхом гаснут без следа

Твои шаги испуганно и гулко.

Плывут сквозь липкий сумрак фонари,

Раскачивают тени мостовые...

Давай о чём-нибудь поговорим,

Как будто мы увиделись впервые —

В тиши слова роняя невпопад.

Сон.

Август.

Питер.

Ветер.

Звездопад...

Стеклянный ангел

Пахнет вечер черным чаем, ворожу в пятнашках строф,

микрокосмос изучая в недрах ёлочных шаров.

Шелестят во мне крупинки драгоценного песка,

поцарапанной пластинки комариная тоска.

Позабыв земные даты, бестелесным естеством

я к тебе тайком когда-то прилечу на Рождество.

Запрягай оленей, Санта — кровь становится вином,

тихий ангел на пуантах побледнел как полотно.

Нимбом серебристой пыли с неба катится звезда.

Овцы у ворот застыли, сгинул агнец без следа.

От купели до купальни окаянно жизнь текла —

невесёлый брат мой дальний стал прозрачнее стекла...

В богородицыной шали дремлет мой воздушный змей.

Нарисованный на шаре, смотрит ангел из ветвей.

И глядит, как будто в душу целясь тонким остриём,

в глянце ёлочных игрушек отражение моё.

P.S. В иерусалимской купальне у Овечьих ворот в субботу Иисус тайно исцелил безнадежно больного. Тот объявил об исцелении иудеям. Услышав это, фарисеи приняли решение обвинить и после — убить Христа. С этого момента за Ним и началась настоящая охота.

… Не принимаю славы от человеков…

(Иоанна, гл.5)

Стеклянный графин. Спящая

В ночной квартире пахнет мятой,

неслышно отступает зло.

Так хочется тебя запрятать

от взглядов и ненужных слов.

Опять привычно лихорадит —

весь мир готовится к войне,

и легкий серебристый радий

мерцает медленно во мне.

Страстей порывистое пламя

и тяжесть медленных обид —

Как черный ящик, злая память

всю прожитую жизнь хранит.

А там, где ты — вне измерений

летят секунды, как гроши,

сплетаются две наши тени,

две невидимки, две души.

И на столе графин стеклянный

водой наполнен ключевой,

и время не играет нами,

и ты не помнишь ничего.

*Ра́дий — элемент периодической системы химических элементов Д. И. Менделеева, с атомным номером 88. Радиоактивен. До 70-х годов XX века радий часто использовался для изготовления светящихся красок постоянного свечения. Радий применяют для кратковременного облучения при лечении злокачественных заболеваний.

Сумерки над Сан-Франциско

Над Сан-Франциско — сумерки и небо.

Здесь все святые умерли давно.

Для нищих — вдоволь денег, зрелищ, хлеба,

Для грешников — вино припасено.

Кафешка на аквариум похожа,

неяркий свет, растений кружева.

И я опять в словах неосторожен,

ты снова — ни жива и ни мертва.

За стойкой бара — жаркая метиска,

её глаза опасны и мудры.

Невидимый для всех Франциск Ассизский

любви христовой учит хищных рыб.

Две тени, два лукавых иноверца,

забыли — мы друзья или враги...

Рассыпались на гибельные герцы

Твои пустые, лёгкие шаги.

У мелодрам простые атрибуты —

букет, часы, стеклянное окно...

Уходит наше прошлое, как будто

эпоха голливудского кино.

Зверь-город стынет в каменной истоме.

Дрожат, как свечи, башни изо льда.

И сумерек печальные фантомы

Сгущаются, как будто — навсегда.

______________________________________________________

*Франциск Ассизский — один из самых почитаемых католических святых, прославившийся искусством христианской проповеди любви друг к другу и ко всякой твари Божьей. Основатель влиятельного средневекового ордена францисканцев. Проповедник, поэт, писатель. В его честь назван город Сан-Франциско.

Таро

Сбрось рубахи с карт, судьба-сестрица,

надоел кураж и вечный вист.

Башню сносит у императрицы,

на верёвке висельник повис,

спят в арканах призрачные клады...

Во Вселенной всё как мир старо.

Как ни двигай горькие расклады —

Не откроет нового Таро.

Тьма в душе, звериные повадки...

Жизнь тебя не учит ничему.

Кто ты, певчий человек-загадка?

Где твой Бог, и служишь ты кому?

Шелестит колода золотая,

Мечет карты умный людолов.

Деньги мир — любви предпочитает,

их меняя после на любовь.

Катится влюблённых колесница

в колесе взбесившейся судьбы,

и безумец с ландышем в петлице

в грязь летит под хохот голытьбы.

Привыкай быть дураком в дороге,

трогать бубенцы на колпаке,

песни петь, надеяться на Бога,

кочевать по свету налегке,

бисер слов метать перед невеждой,

веселиться в шаге от беды,

накрывать погибшие надежды

картой перевернутой звезды.

Умудренный болью от ушибов,

за собой сжигающий мосты,

в круге повторяемых ошибок

главная погрешность — это ты.

Скатертями путь, как снегом выстлан,

Лёгок, светел, гол ты, как сокол.

Даты жизни, как скупые числа

Скрыты в картах, брошенных на стол.

В душу глянет жрица с укоризной

и шепнёт: исчерпан твой лимит.

Страсти вечной, как и вечной жизни

нет на этом свете, mon amie...

Тошнота

ты смотришь сухо

точно зная

мои грехи наперечет:

что чугуном во мне течет

по венам кровь моя дурная

что мы с тобой не прощены

что больше никогда не будем

глаза у каменного будды

во все края обращены

мы бредим крадеными снами

и я не тот

и ты не та

и подступает тошнота

и Бог наш видимо

не с нами

Ты говорила

ты говорила

словно пела

вино церковное пила

молочное светилось тело

и тень металась у стола

тревожные как мотыльки

слова порхали между нами

а я сидел

смотрел на пламя

не помню даже

до скольки —

дышала

плакала

шептала

и губы шевелились ало

и тело в полутьме мерцало

и мы так были далеки ...

Твои упанишады

Как незаметно меркнет этот город

гигантской оплывающей свечой...

Дым сигарет, обрывки разговора.

О чем грустишь?

Пустое...

Ни о чём...

Рубиновый ночник, как глаз ифрита,

И смотрит со стены Давид с пращой.

Ты шепчешь, повторяя на санскрите:

Война, любовь, и что-то там ещё...

Неотвратимо время угасает

на глянце разноцветного стекла.

Душа, простоволосая, босая

Глядится в ледяные зеркала.

Съедает лангольером морок жадный

Цветов твоих волшебные сады.

В скорлупках слов твои упанишады.

Тревожен тонкий запах резеды...

Пушистый плед на спинку стула брошен,

А впереди — столетняя зима.

И надо думать только о хорошем,

Чтоб не сойти за тёмный век с ума.

Кружатся облаками звуки джаза,

сливаются с осенним сквозняком.

Три бусины в пустой стеклянной вазе...

О ком тоска?

Пустое...

Ни о ком...

*Ифри́т (араб. عفريت) — сверхъестественное огненное крылатое существо демонической природы в арабской и мусульманской культуре. Ифри́ты, нечистые духи, демоны огня, прокляты Аллахом, служат Иблису (сатане), живут в подземельях преисподней, являются хитрыми и сильными джиннами ада. В христианских вероучениях аналогичны повелителям чертей и бесов, демонам.

*Давид с пращой — скульптура Микеланджело. Рисование "Головы Давида" и ее фрагментов стало классикой в обучении изобразительному искусству — голову Давида в графической технике принято рисовать повсеместно, от художественных кружков и школ до архитектурно-художественных факультетов и вузов.

*Упаниша́ды (санскр. उपनिषद्, Upaniṣad IAST) — древнеиндийские религиозно-философские трактаты, относятся к индуистским священным писаниям, являются заключительной частью Вед. Темой Упанишад является природа Божественного начала, медитация и вопросы ведического мировоззрения. Дословно это слово означает "сидеть рядом с учителем"

*Лангольеры — кошмарные сущности, пожирающие пространство и прошлое, из фантастической повести американского писателя Стивена Кинга "Лангольеры"

*Резеда́ (лат. Reséda) — травянистое растение с мелкими невзрачными соцветиями и тонким запахом. С давних времен считается символом исцеления души любовью, сердечной привязанности, скромности и доброты.

Чёрная весна

Мой Бог — Он знает все до мелочей,

что ты ничья, и я, как ты — ничей,

Он шепчет нам прощальные слова

И налегке уходит по воде...

Ожогом лихорадочных ночей

Горит твое дыханье на плече.

Дописана последняя глава,

И мы с тобой давно уже нигде.

Ты ловишь воздух пересохшим ртом,

И голос твой звенит, как камертон,

и в клетке ребер бьется темный бес,

и души ловит черная весна...

Но мы уже как будто за бортом.

В домах промокших стены, как картон.

И хлещет ливень божьих слез с небес,

как будто Он оплакивает нас.

Чужое горе

Я чужое горе

навсегда запомнил —

суетливый полдень,

ледяное море,

тонкие браслеты,

узкие запястья,

ветреное лето,

краденое счастье...

Шаги на снегу

Минус двенадцать,

полночь в моих стихах.

Не говори о прошлых грехах со мной.

Выпито море.

Больная душа тиха —

Бьется о берег шлюпкою ледяной.

Что между нами?

Годы, моря, леса.

Что впереди?

Не поверишь, нет сил смотреть.

Спи, моя радость, я чай приготовлю сам.

Кое-что нужно из памяти мне стереть.

Что-то по дому сделать — иначе как

здесь зимовать?

За стёклами стынет снег.

Тонко звенит в больной голове строка.

Сеточка трещин бежит по сырой стене.

А на снегу рисует шаги Дебюсси.

Что ностальгия мне? Я давно — налегке.

Знаешь, вчера постеснялся тебя спросить:

Плакала ты во сне — на каком языке?

Мир полоумный не стоит твоей слезы.

Эта война — будто Каинова печать.

Полно, да знаю я этот чужой язык!

Просто по-русски

мне легче с тобой молчать...

Шаги на снегу* — фортепианная пьеса Дебюсси

Я видел этот дом во сне...

… Я видел этот дом во сне,

В саду, залитом лунным светом,

Там, где любовь в ночном окне

Застыла тёмным силуэтом,

Где наши тени на стене

Тянулись с жадностью друг к другу,

И ты лежала на спине,

Как бы очерченная кругом,

Непроницаема для зла,

Светла и неприкосновенна...

Хочу спросить — как ты жила

с такой печалью внутривенной?

Светясь над ворохом одежд,

На цыпочках, по половицам

Ступают ангелы надежд,

С тревогой глядя в наши лица.

И так кружится голова,

И вся душа от слёз промокла.

И ты мизинчиком на стёклах

Рисуешь главные слова…