Tragedie dell Arte. Балаганчик

Поэтический цикл с комментариями

Tragedie dell'arte. Если смотреть на жизнь со стороны — она похожа на балаганчик человеческих страстей, на маленький антракт, несколько мимолетных ремарок, ничего не значащих сцен в вечной Божественной комедии…

… Блокнот Птицелова. Сад Камней

Игрушки Бога

Мы куклы Творца —

но слепыми сердцами

не помним об этом почти ничего,

от вечности к вечности тихо мерцая

в огромных прозрачных ладонях Его.

Считалочка

Тише тише

тени слышат

шелест вещих привидений

превращений наших свыше

черный ангел не отменит

я — волшебник

страшной сказки

ты — сиреневая фея

вишни вещи

ласки маски

запах мяты и шалфея

дьявол медленных желаний

все смешает в злом эфире

начинаем —

раз-и-два-и

шепот клавиш

три-четыре

Игра в куклы

Понарошку, дети словно,

В куклы мы с тобой играем.

Мир-часы как будто сломан.

В нашем отрешённом рае

Задремало злое лихо…

Этой ночью безмятежной

Ты меня целуешь нежно,

Я тебя целую тихо.

В хороводе привидений

В странных кукольных коробках

Мы скользим с тобой как тени.

Ты меня целуешь робко…

Среди шелеста и хруста

Лет, примет и расстояний,

Без надежд и покаяний

Я тебя целую грустно.

Электронная картинка,

Цифровой обман, причуда,

на экране тает льдинкой —

невесомо,

ниоткуда...

Мышеловка

В чулане запрятав гитару и лиру,

она говорит, что я часть ее мира,

осеннего блюза, вечернего бриза,

ее полнолунного злого каприза...

И так моей жизнью орудует ловко

моя Коломбина, моя мышеловка,

спасая мою непутёвую душу,

что я опасаюсь, однажды задушит.

С ледяной усмешкой мима

С ледяной усмешкой мима

лёгкий прутик сжать в руке,

тонкой клинописью имя

нацарапать на песке.

Сжечь осеннюю тетрадь —

строки, строфы, катастрофы.

Твой античный белый профиль

на снегу нарисовать.

И от лязганья трамвая

ощутить сердечный сбой.

И какая ты смешная,

и какой же я смешной —

засмеявшись, рассказать

в зимнем парке на рыбалке.

Из бутылки минералку

отхлебнуть, закрыв глаза.

И увидеть, как во сне,

цепи жизней бесконечных,

ощутив себя на вечность

рыбой, брошенной на снег.

И сострить — задорно, жутко,

будто в шутку и всерьёз,

с матерком и с прибауткой.

Грубо, весело —

до слёз.

Наваждение

Легкой дымкой,

тайным ядом

и необъяснимым чудом,

невидимкой,

беглым взглядом —

появилась ниоткуда.

Тонкой похотью суккуба

не ласкала, но томила,

лишь податливые губы

всё шептали

«… сладкий, милый

ты и Альфа, и Омега...»

Не любила, но хотела.

Неопознанное эго —

и светящееся тело...

Канула в ущельях улиц —

и ни слова, и ни слога.

Будто к сердцу прикоснулись

ледяные пальцы Бога...

Золотое платье

Звенел тревожный сумрак над кроватью

и гас твой голос, как виолончель.

Ты надевала золотое платье

с мерцающей застежкой на плече.

Я всё запомнил: как дрожали блики

в стеклянном жёлтом шаре ночника,

и в полутьме лицо казалось ликом,

и как была рука твоя тонка.

В незрячем сердце вызывали жалость

дыхания чуть слышные сверчки...

Я помню, как мучительно сужались

зелёных глаз змеиные зрачки,

когда в меня, так зло и оголтело —

чудовищем, таящимся в воде —

из кокона нефритового тела

взглянул жестокий древний лицедей.

И ты была его марионеткой,

с льняной копной волос и нежным ртом —

изящной, хрупкой лунной статуэткой,

безумной куклой в платье золотом.

Festa delle Marie. Пьеро

Под венецианской маской

вздрогнет вдруг живая плоть —

чтобы мимолетной лаской

побольнее уколоть...

Усмехается Лукавый —

на ловца и зверь бежит.

Слева смерть, мой ангел, справа —

наспех прожитая жизнь.

На ветру трещат прищепки,

пляшет грязное бельё,

и на части рвётся тщетно

сердце тёмное моё.

Скачет бесом злая память,

Прячет совесть, будто вор.

В каждом взгляде лед и пламя,

в каждом слове — приговор.

Яд размешивая с сидром,

Мне отсчитываешь дни.

В каждой комнате — клепсидра.

В каждом зеркале — двойник.

Коломбина страшной сказки,

стерва смешанных кровей,

голод мечется под маской

детской кукольной твоей.

Я в тебя не брошу камень:

Тихо плача и греша,

под китайскими шелками

горько светится душа...

Ciao, bambina, sorry

Sorry, нежная bambina!

Среди кружев и мимоз,

не печалься, Коломбина,

я не стою горьких слёз.

В балаганчике уютном,

где любовь и простота,

трагик страсти и капризов

превращается в шута.

В кураже сиюминутном

что бы ни сказала ты —

поскользнется на карнизе,

оборвется с высоты…

Что его лишает дара?

Он похож на дурачка,

в миг любовного угара

мир сужая до зрачка.

Лёд слюдой над снегом стынет,

Я желаю мира всем.

Так уходят из гостиниц,

уезжая насовсем.

Тихо трону, грустью скован,

как уволенный портье —

статуэтку из Китая,

складки плюшевых портьер,

флорентийского алькова

белоснежный балдахин…

Ciao, bambina, покидает

балаганчик Арлекин.

Клакеры

Яд змеиный в сотый раз по кругу.

Колкости всё чаще, всё острей.

Заражая бешенством друг друга,

Люди превращаются в зверей.

«Поелику», «вельми» и «понеже» —

Ëрничает клака в шапито.

На манеже клоуны всё те же,

И на каждом — белое пальто.

Не улыбки — злобные оскалы

Чёрных саркастических страстей.

Сворами бросаются шакалы,

Разрывая мясо до костей.

А потом, «сумняшеся ничтоже»,

На костях играют в домино.

С ними рядом постоишь — и тоже

Станешь сам со сворой заодно.

Так недолго в тягостном дурмане

Душу проиграть чертям в лото!

Сколько дураков ещё обманет

Вурдалака белое пальто?

Неизменны оборотней нравы —

Злой смешок и шёпот за спиной.

А споткнëшься — и тебя затравят,

Брызгая отравленной слюной.

Масло в пламя снова подливают,

И дымится раскалённый трут.

Мало ли людей уже сожрали?

Много человек ещё сожрут?

Чердак

Гаснут улицы и лица.

Затихает балаган.

Среди старых книг пылится

мой игрушечный наган.

В сизой дымке никотина

улыбаются хитро

ангел в маске Арлекина,

дьявол в шапочке Пьеро.

С хрипотцой протяжно дышит

в жутком хламе чердака

в балахоне из ледышек

тошнотворная тоска —

на плечах гнездятся птицы,

чьи стеклянные глаза

могут в темноте светиться,

что святые образа.

Ей под ноги выпадает

из букета белена,

я бесстрашно наблюдаю,

как идет ко мне она

цепкой поступью вороньей

по сухой разрыв-траве —

гладить ледяной ладонью

по холодной голове.

Finita la commedia

(performance)

Шумно в плюшевом партере. Реют алые кулисы.

Сладко дышит кафетерий в нарумяненные лица.

Автор вежлив, будто маклер — он у зрителей на мушке

В ожидании спектакля под названием "Ловушка".

У наездников фиакров зрелищ блажь по твёрдым ценам —

И в кольце амфитеатра на манеж похожа сцена.

Там, гирляндами расцвечен, балаганчик-табакерка.

В канделябрах меркнут свечи, сыплют кукольные клерки

Разноцветные стекляшки… Где тут люди? Где тут куклы?

Карабас даёт отмашку и в кулак смеётся пухлый.

В париках и птичьих масках куклы в ярком круге света

Начинают пьесу-сказку танцем злых марионеток.

Нарастает эйфория, кружит вихрем по спирали,

Игры рушит ролевые — жизни хрупкие стирая.

По стеклу железом режет звук трубы Иерихона.

Возникают на манеже люди в белых балахонах.

Вельзевул даёт им в руки окончательную визу.

Карабас, бросая кукол, превращается в маркиза.

Куклы заперты, как мыши, в балагане из стекла.

Кошки мечутся на крыше, а на сцене — ку-клукс-клан...

Блеск и рокот меди звонкой рвёт кулисы, рушит стены,

Исчезает перепонка между площадью и сценой.

Носит ветер пыль и блёстки, раздувает пламя века,

Жарко пляшет на подмостках, где линчуют человека...

Карнавал визжит в разгаре. У кагора вкус прогорклый.

И от бутафорской гари перехватывает горло.

Таро

Сбрось рубахи с карт, судьба-сестрица,

надоел кураж и вечный вист.

Башню сносит у императрицы,

на верёвке висельник повис,

спят в арканах призрачные клады...

Во Вселенной всё как мир старо.

Как ни двигай горькие расклады —

Не откроет нового Таро.

Тьма в душе, звериные повадки...

Жизнь тебя не учит ничему.

Кто ты, певчий человек-загадка?

Где твой Бог, и служишь ты кому?

Шелестит колода золотая,

Мечет карты умный людолов.

Деньги мир — любви предпочитает,

их меняя после на любовь.

Катится влюблённых колесница

в колесе взбесившейся судьбы,

и безумец с ландышем в петлице

в грязь летит под хохот голытьбы.

Привыкай быть дураком в дороге,

трогать бубенцы на колпаке,

песни петь, надеяться на Бога,

кочевать по свету налегке,

бисер слов метать перед невеждой,

веселиться в шаге от беды,

накрывать погибшие надежды

картой перевернутой звезды.

Умудренный болью от ушибов,

за собой сжигающий мосты,

в круге повторяемых ошибок

главная погрешность — это ты.

Скатертями путь, как снегом выстлан,

Лёгок, светел, гол ты, как сокол.

Даты жизни, как скупые числа

Скрыты в картах, брошенных на стол.

В душу глянет жрица с укоризной

и шепнёт: исчерпан твой лимит.

Страсти вечной, как и вечной жизни

нет на этом свете, mon amie...

Огни

На маскараде душа — нагая,

ну-ка, рискните —

её измерьте...

Маску сорвёшь — а под ней другая,

третья —

до самой кожи, до смерти

нас расчленяют,

нас изучают,

делят на атомы скальпелем тонким.

Сколько чаинок в утреннем чае?

Что мы храним

под маской-иконкой?

Нас наблюдая во все фасеты,

руки во тьму роняют джедаи.

Древняя кровь

так хранит секреты,

что не откроешь, не отгадаешь,

не доберёшься до нашей сути.

Только нутро болит от ожога.

Неуловимый огонь в сосуде —

мы недоступны,

как сейфы Бога.

Ночная барракуда. Арлекин

Ночная барракуда затепливает бра.

Приходит ниоткуда мой сумеречный брат.

Глядит из мрака комнат, пьёт красное вино.

Он даже в мыслях тёмных со мною заодно.

От взгляда и до слова всё в памяти держа,

Он помнит, кем был сломан серебряный кинжал…

Но, с тщательностью клерка запрятав остриё,

Хранит он в табакерке безумие моё.

Ты плачешь и смеешься со мной наедине,

Не задавай вопросов, кто я и кто он мне.

Не трогай злые струны, не спрашивай его —

о брате никому он не скажет ничего.

О том как праховертом сжигал он все мосты,

о том, что он до смерти боялся высоты.

О том, кому назло он из-под венца бежал.

И почему был сломан серебряный кинжал…

Наступит день, и некто прозрачный, будто дым,

Тихонько спрыгнет с неба, взмахнет сачком своим,

Светящуюся душу поймает на лету —

И я шагну наружу, за тонкую черту.

Луны печальный мячик укатится за мной.

Наверно, он заплачет, мой брат, близнец, связной…

И уходя неспешно в ущелья из стекла,

Двойник осиротевший покинет зеркала.

Ночная барракуда затепливает бра.

Приходит ниоткуда мой сумеречный брат.

Глядит из мрака комнат, пьет красное вино.

Он даже в мыслях тёмных со мною заодно…

Беспутный ангел

И вспыхнет надцатая осень,

я стану старше и нудней,

когда увижу — ветер носит

беспутных ангелов над ней.

Свернется времени калачик

пружиной в кукле заводной,

и кто-то обо мне заплачет,

как тень склоняясь надо мной.

Аптекарь мне отмерит счастья

горючего скупой глоток,

и душу разберет на части

мой педантичный личный бог.

Научит мудрости печальной,

преподавая мастер-класс,

потом сочтет исход летальным —

но не закроет мертвых глаз,

чтоб лежа в ящике фанерном

я видел всё — и мир иной,

и как парит легко и нервно

беспутный ангел надо мной.

Муза, нектаров полны твои амфоры...

Муза, нектаров полны твои амфоры звонкие.

Горы тяжёлых плодов покрывают алтарь.

Капли дождя вплетены в твои волосы тонкие,

Плавится в сотах из воска медовый янтарь.

Что за отрада, считая секунды, мгновения —

В каждой молекуле жизни рассматривать свет,

Чувствовать лёгкий озноб от соприкосновения,

Будто ходить босиком по колючей траве.

Осень идёт, и становишься старше и строже ты...

Бледный кочевник таинственных древних кровей,

Я — лишь новеллы читаю о пройденном, прожитом

В линиях лёгких на узкой ладони твоей.

Что за награда, идти сквозь листву золотистую,

Видеть, как радостно ты и светла, и тиха.

Будто древесный псалтырь не спеша перелистывать,

Душу свою исцелять совершенством стиха.

Гротеск

Когда вода в дождей сезон

Стекает по стеклу,

Причудливый мне снится сон:

Как будто бы в углу,

Где на стене грибная сыпь

И жарким днём — озноб,

Стоят напольные часы,

Похожие на гроб.

Лучи рассветные блеснут

За каменной стеной —

Поёт отхóдную ко сну

Их голос жестяной.

Но ровно в полночь нежный звон

Воскреснет в тишине,

И оживëт пустынный дом

И жутко станет мне.

Послышится из клетки писк

Умершего щегла,

Рассыпет страх фигурки из

Богемского стекла,

Пучки волшебной сон-травы,

Кленовые листы,

Венки из лилий восковых

И раковин пустых.

Злым блеском освещая мглу

В тиши, где я молюсь,

Пасьянс разложит на полу

Серебряный моллюск...

И вновь душа в тоске глухой

Очнётся ото сна,

И устремится на восход,

Кошмаром смущена.

Но стихнув, станет втайне ждать,

Упряма и горда,

Что шёпот ветра и дождя

Вернёт её туда,

Где полон сон фантомных тел,

И призрак со свечой

Часы заводит в темноте

Невидимым ключом.

Лунное вино и блюз

Мой тёмный, мой последний из зверей

Проходит через тысячу дверей,

Всё медленней звучит негромкий блюз,

И звуки шелестят как будто врозь.

Померкший свет проскальзывает сквозь

Сознания сужающийся шлюз.

Всё холодней морской вечерний бриз.

Посверкивает миллиардом брызг

В небесной чаше лунное вино.

Клубится звёзд сгущающийся круг,

в кругу — мой Бог, играющий в игру,

где смерти нет и мы с тобой — одно.

Душа его заходится от слёз.

Молчи, не плачь. Ведь я богат как Крёз.

Внутри меня — планеты и века.

Я круг черчу, крошится в пальцах мел.

Истаивает всё, что я имел —

Пыль золотая на моих руках.

Всё тяжелей во сне яблокопад…

От лёгких слов осталась скорлупа,

Не замечай, когда я мир сотру.

Всё тоньше наших жизней переплёт.

И, постепенно превращаясь в лёд,

Всё тень моя прозрачней на ветру.

Ревность

Темно в небесном закулисье,

Где угольком угас закат,

И бестелесный живописец

Неторопливо, наугад,

Коснулся неба лёгкой кистью

С прозрачным лунным волокном.

Твоих шагов сухие листья

Прошелестели за окном...

А я сидел и слушал чутко

Вечерних звуков перебор —

Как ты вошла с невинной шуткой,

Несла какой-то милый вздор,

И был нежней старинных музык

Твой голос и касанье рук...

Смотрела ты,

И взгляд был узок,

И беззащитно близорук.

И на брелке ключи качались,

И нá пол падали, звеня...

И незаметно, непечально

Тоска оставила меня.

Театр теней

В анфиладе зеркал, сквозь шорохи

Коломбина походкой лисьей

в пеньюаре из лунного шёлка

ускользает во тьму закулисья.

И хватает азарта и блажи ей

торопиться ночным эскортом.

Рвутся маленькие адажио

из шарманки старой потёртой.

Ниспадает истлевший занавес,

оживает привычка красть,

воскресает в алькове заново

злая юность, чумная страсть.

И сверкает пыльца летучая,

и качает сквозняк перо...

В Коломбину, лгунью певучую,

безответно влюблён Пьеро.

А она тоскует от голода

по тому, чьи шаги легки.

В лабиринтах проклятого города

сгинул ветреный Арлекин...

Повелитель небесных медиа,

вечный кукольник кратких дней,

мы — актёры трагикомедии,

зазеркальный театр теней.

Стрелки вспыхивают от стронция,

замедляют обратный ход.

Рассыпается призрак Моцарта

горстью горестных звонких нот...

Время в срок исполнит обязанность

занавешивать зеркала.

Что-то главное не досказано.

Оглянулся — а жизнь прошла.

Bella Donna

… Он рисует замок белый,

Bella Donna, Donna Bella,

В небе башен тонких стрелы,

в башнях окна изо льда,

дремлют гости за столами,

и в камине тлеет пламя.

И дрожит над головами

Невечерняя звезда.

В паутине палантина

ты появишься в гостиной.

Он художник, ты — картина,

вешнеглазая беда.

Время — сгусток сновидений,

где тела сгорят и тени,

где от слез и сожалений

не останется следа...

Он уже почти не дышит,

Голос мягче, речи тише.

Плоть его четверостиший —

нежных строк белиберда.

Тихо растирая краски,

Бог в венецианской маске

Медный ключ от горькой сказки

Нам оставит навсегда.

Комментарии_к_циклу.

Примечания

*Tragedie dell Arte — «трагедия масок», смысловая вариация на тему уличного импровизированного представления «commedia dell′arte» ( «комедия масок»)

*Festa delle Marie — старейший венецианский праздник, посвященный освобождению венецианских пленниц, похищенных истрийскими пиратами. Этим праздником открывается традиционный ежегодный карнавал в Венеции.

*Клакеры — люди, нанятые для аплодирования артистам, ораторам или освистывания их, чтобы создать впечатление успеха или провала выступления. Клака — организованная группа подставных зрителей, клакеров, манипуляторов, нанятых для создания "нужного" искусственного впечатления от спектакля или выступления артиста, оратора (овациями, аплодисментами, скандированием) либо провала (криками, шиканьем, свистом, топотом)

* «Башня», «императрица», «звезда», «висельник», «дурак», «клад», «колесница» — символы гадальных карт Таро.

* Белена(дур-трава, блекота, куриная слепота)— родственное белладонне растение, очень ядовитое. «Белена — яд, который причиняет умопомрачение, лишает памяти, вызывает удушье и бесноватость» (Авиценна).

*Невечерний — прил. устар. Негаснущий, немеркнущий (свет, заря и т.п.). Толковый словарь Ефремовой. Т. Ф. Ефремова. 2000

*вешнеглазая — весеннеглазая, от слова «вешний»

*Белладонна (Красавка обыкновенная, или Красуха, или Сонная одурь, или Бешеная ягода, или Вишня бешеная) — многолетнее травянистое растение, вид рода Красавка (Atropa) семейства Паслёновые (Solanaceae).

«Bella Donna» (белладонна) с итальянского дословно — «красавица», «красивая женщина».

Соком красавки (атропином) в старинные времена закапывали глаза, чтобы расширить зрачки и придать взгляду выразительность, а глазам влажный блеск.

На Руси красавка имела название «бешеница». Это связано с тем, что атропин, входящий в состав белладонны, может вызывать сильное перевозбуждение, бешенство.

В медицине экстракт белладонны использовался как болеутоляющее средство, вызывающее при определенной дозе легкую эйфорию, передозировка же грозила отравлением.

© Птицелов Фрагорийский. Tragedie dell Arte. Балаганчик. Стихи