Книголюбы / Вербовая Ольга

***

На книжную ярмарку в Центральный дом художника я пошла большей частью от скуки. Вадик в командировке, Дашутка у бабушки. Проводить субботу одной в квартире не хотелось. К тому же меня привлекло обещание, что на ярмарке будет литература на испанском языке. Я учила этот язык в институте и иногда, чтобы не забыть, читала на нём книги. Особенно нравились мне рассказы чилийской писательницы Исабель Альенде — «Сказки Евы Луны». Хотелось почитать в оргинале какой-нибудь из её романов. «Сумму дней», например.

На стенде я нашла её довольно быстро. Но как взглянула на цену, на объём… Мама дорогая! Последний, собственно, смутил меня больше.

Решив, что сперва подумаю, я стала заглядывать на другие стенды — теперь уже на те, где стояли книги на великом и могучем. Сборник стихов поэтов Серебряного века, биографии Айхенвальда и Герлин, «Марсианские хроники»…

Неожиданно кто-то меня окликнул:

— Оксана!

— Лиза, это ты? Привет!

— А я вот ещё думаю: ты или не ты? Если б не фотка в «Одноклассниках», ни за что бы не узнала!

Я, честно сказать, тоже узнала Лизу только по фотографии. Когда мать с отцом увезли меня из родного Ярцева в столицу, нам было лет по двенадцать. В школе мы не сказать чтобы тесно общались и после моего отъезда связи не поддерживали. Но эта случайная встреча меня обрадовала.

— Ну как, нашла что-нибудь интересное? — спросила Лиза.

Я ответила, что нашла, но пока ещё в раздумьи: покупать — не покупать. И стоит недёшево, и читать застрелишься!

— Я эту Исабель тоже читала, — откликнулась моя бывшая одноклассница. — Правда, не на испанском — на русском. «Любовь и Тьма». А ещё фильм смотрела «Дом духов» — по её роману.

— И как?

— Интересно, только у неё всё время кого-то насилуют.

При этом в глазах Лизы промелькнуло что-то — не то боль, не то страх. Неужели сама пережила что-то подобное? Спрашивать я, однако, не стала — зачем лишний раз бередить душевную рану? Вместо этого предложила посидеть в литературном кафе — выпить по чашечке кофе, поболтать. Лиза с радостью согласилась, и вскоре мы уже сидели за столиками с чашками и пирожными.

За моей спиной стояли ряды кресел. За ними располагался во всю стену экран, на котором мелькали чёрно-белые фотографии мужчин, некоторые были в военных формах. Между креслами и экраном за столиком сидели докладчики и рассказывали о своей книге — «Убиты в Катыни».

Единственное, что я запомнила из этой презентации — это процитированный кем-то из докладчиков стих (кажется, Окуджавы):

«Забытый Богом и людьми, спит офицер в конфедератке.

Над ним шумят леса чужие, чужая плещется река.

Пройдут недолгие века — напишут школьники в тетрадке

Всё то, что нам не позволяет писать дрожащая рука».

Впрочем, я её почти не слушала — больше расспрашивала Лизу о жизни, рассказывала о своей. Живёт в Москве, работает в консалтинговой компании, не замужем. И пока не торопится. Впрочем, я её понимаю — не хочется девчонке в двадцать четыре года погружаться в щи-борщи, пелёнки-распашонки. Мы с Вадиком, когда поженились, тоже думали: сначала поживём для себя. Но судьба распорядилась иначе — в девятнадцать лет я уже была мамой…

Неожиданно Лиза вскочила с места, как ужаленная, едва не пролив на себя кофе, и уставилась на экран совершенно безумными глазами.

— Офигеть! — произнесла она только одно слово.

Озадаченная, я живо повернулась назад — посмотреть, что её так удивило. Но ничего особенного не увидела. На экране красовалась фотография молодого человека — одного из убитых, надо понимать. Надпись внизу гласила, что зовут его (а вернее, звали) Рудницкий Антони Гжегож. Нет, конечно, этот Рудницкий красавец, но не до такой же степени, чтобы вот так «офигевать».

— Так его убили! — проговорила моя одноклассница с горечью.

Так, словно потеряла человека, которого знала.

— Вы знакомы?

— Почти…

Только сейчас я поняла, какую глупость спросила.

— Когда ж это вы успели? Мы родились в девяносто первом, его расстреляли в сороковом…

— Оксанка, ты не поверишь! Да если бы мне кто рассказал, тоже бы не поверила… Но мы с Рудницким виделись! И даже разговаривали! Правда, немного, но всё же…

— Круто! — меня уже начало одолевать любопытство. — И в каком году это было?

— Когда я в десятом училась. Мне как раз пятнадцать исполнилось. Помнишь Лёшу Куликова?.. А, нет, тебя тогда уже увезли. В общем, такой был красавчик, все девчонки по нему сохли! Я, конечно, не была исключением. Да что и говорить — при виде него, что называется, с катушек съезжала. Только им и бредила. Ночами в подушку ревела, что Лёша, мой любимый Лёша на меня не смотрит. Страдала не передать как! Да что я тебе всё это рассказываю — ты дама рассудительная, тебе не понять.

— Отчего же? — возразила я. — Сама в таком же возрасте знаешь как втюрилась! Да ещё и в учителя.

— Да ладно! — глаза Лизы сделались совсем круглыми.

— Точно тебе говорю. Поэтому представляю, что с тобой творилось. Ну а дальше-то что?

— Потом Лёша сказал, что я красивая, предложил встречаться. Надо ли говорить, что я просто прыгала от счастья! Лёша стал для меня целым светом! Только маме он как-то не понравился. Поэтому я ей особо ничего не рассказывала. Сказала: иду к Любаше, а сама поехала к нему на дачу. Он пригласил. Ну, всей компанией там собрались.

Сначала было классно: шашлыки, заводные танцы. Лёша пытался уговорить меня, ну понимаешь, на что. А я как-то, знаешь, испугалась, что так быстро. Сказала: не готова. Лёша сразу обиделся, нахмурился. Я такой сволочью себя почувствовала: парень ко мне всей душой, а я… Думала, думала, что делать. Была даже мысль согласиться, чтобы помириться с ним. Стала Лёшу искать.

Нашла его на заднем дворе. Он был с Катькой Коршуновой и занимался с ней тем самым.

— Вот подлец! — отозвалась я.

— А меня даже не заметил. Хотя я пять минут на них пялилась — просто не могла поверить своим глазам. А потом ушла. Совсем ушла с этой злосчастной дачи. Сейчас бы, конечно, побоялась бродить вечером по пустырю, да ещё и одна. Но тогда мне было реально всё равно. Жизнь кончена! Любимый человек предал! Хотелось то утопиться в ближайшей речке, то вернуться и вцепиться Катьке в волосы, а то самому Лёшке по мордасам надавать!

А тут трое выскочили — явно под кайфом. Один говорит: «Опа! Какая красотка — и без охраны! Иди к нам, цыпа, перепихнёмся!». Остальные ржут. Я попыталась убежать, а они дорогу мне преградили, стали бесстыдно лапать. Я стала вырываться, кусалась, и кричала: «Пустите, сволочи!», и просила: «Пожалуйста, не надо!», и на помощь звала. Но выродки только хохотали. Даже рот мне затыкать не подумали. Пустырь, вокруг лес, дачи далеко — никто не услышит.

Повалили меня на землю, двое держат, один стягивает джинсы. «Ну всё, — думаю. — Сейчас изнасилуют. И хорошо ещё, если не придушат». Ты не представляешь, как мне было страшно!

У меня после рассказа Лизы, признаться, мороз пошёл по коже. Как представила всё это: вечер, пустырь, подонков…

— Да, Лиз, ты попала! Слава Богу, что и вправду не придушили!

— А ещё лучше, и изнасиловать не успели. Когда этот урод уже снимал с меня трусы, появился мужик. Схватил этого за шиворот и оттащил от меня. Другой кинулся товарищу на выручку — тот ему тоже врезал. Третий крикнул: «Ты чё, б..., ох… л!». Мой спаситель только двинулся к нему — сразу заткнулся, попятился. Даже бить не пришлось. Да и некого стало — эта гоп-компания через пару минут разбежалась. Втроём против слабой девушки — это пожалуйста, а с мужиком связываться…

Потом я кинулась к своему спасителю, что-то кричала, всхлипывала. Со мной реально случилась истерика. Когда я немного успокоилась, стала его благодарить, конечно. Мой спаситель за всё это время не сказал ни слова. Я боялась отойти от него хотя бы на шаг. А он мне говорит: «Не бойся. Я послежу». Только тогда я двинулась дальше. Всю дорогу от пустыря до остановки я ощущала его присутствие, хотя, когда оборачивалась, не видела. Но точно знала: он присматривает. И чувствовала себя в безопасности.

Потом дошла до остановки, села на автобус — и домой. Родителям ничего не рассказала. Но я думаю, они и так поняли, что что-то случилось, потому что меня всю трясло. До сих пор как вспомню — мурашки по коже.

— Представляю!.. Слушай, а причём здесь этот расстрелянный офицер?

— Так я его узнала! Как увидела на фотке, подумала, что меня глючит. Ну точь-в-точь который тогда меня спас. А ведь я ещё тогда подумала: странный он какой-то. Когда ходил, такое впечатление, что едва касался земли. И лицо бледное-бледное. Даже форма, клянусь, была такая же, как на фотке. И лес Катынский как раз рядышком. А взгляд у него, понимаешь, был какой-то — как будто ещё не до конца очнулся от глубокого сна и не совсем осознаёт реальность (а на фотке глаза такие живые!). У меня ещё в голове промелькнуло: не употребил ли чего? Но самое странное было даже не это. Когда я рыдала на его плече, я не чувствовала тепла человеческого тела. Ну совсем. Конечно, это можно списать на моё состояние, но как-то всё прям сходится. Да, ещё говорил как будто с трудом. И шипел при этом, как поляк (хотя слово «как» тут, видимо, лишнее). Вот сейчас мне всё вспоминается, а тогда, естественно, было не до этого.

— Жесть! — охарактеризовала я ситуацию, не зная толком, что и думать.

Розыгрыш? На Лизу это как-то не похоже. Духи и призраки — не её тема. К тому же, так натурально изобразить крайнее изумление она бы вряд ли смогла. Да и до розыгрышей ли тут, когда тебя чуть не изнасиловали?

Так до конца и не решив, стоит ли верить такому странному рассказу, я спросила про её бывшего возлюблённого. Рассталась ли она с Лёшей или простила?

— А он и не просил прощения. Сказал: отказала — так нечего и обижаться, не надо было выпендриваться. Я рассердилась, сказала, что не хочу его больше видеть. Так у нас всё и закончилось.

— И правильно! — поддержала я Лизу. — Он тебя недостоин!

Мы ещё немного побродили по выставке, купили парочку книг и, обменявшись емэйлами, разошлись по домам. «Сумма дней» так и не перекочевала в мою сумку. Может, напрасно?

***

Через два дня мне на почту пришло электронное письмо от Лизы. Помимо бытовых новостей: стервозной дамы с работы и удачно купленной на распродаже кофточке, она писала, что навела справки про своего спасителя. Действительно, был такой офицер Войска Польского — Антони Гжегож Рудницкий. Родился и жил в Варшаве, закончил филологический факультет Варшавского университета. В 1939 году был мобилизован в армию. В самом начале войны попал в окружение к немцам, потом находился в советском плену, содержался в Козельском лагере. Весной 1940 года в возрасте 24 лет был расстрелян в Катынском лесу.

«Я тут на сайте нашла его дневник, — писала мне Лиза. — Думаю, может, тебе будет интересно, поэтому присылаю его тебе в приложении».

Из любопытства я решила посмотреть, о чём примерно писал тот несчастный офицер. Но начав читать, не смогла остановиться. Недаром у Рудницкого на фотографии были такие живые глаза. Жизнь вовсю кипела в его мозгу, будоражила молодую кровь. Даже находясь в Козельском лагере, он сохранял бодрость духа. О каждой книге, прочитанной в лагере (а прочитал он их, надо сказать, немало) он оставлял в своём дневнике отдельную заметку. Сожалел только, что не прочёл пьесу Генри Ибсена «Враг народа», и клятвенно обещал, когда вернётся домой, исправить это упущение.

Ещё он со своими боевыми товарищами развлекался спиритическими сеансами. Вызывали духов различных деятелей науки и искусства.

Там же в дневнике были воспоминания о Родине, об оставшихся там близких, о невесте, и надежда скоро с ними увидеться:

«Я желал бы, чтобы Бог сделал возможным моё возвращение (вместе со всеми) в Польшу, чтобы я мог получить второе высшее образование (историческое), жениться на Анне, осуществить с нею свои намерения в отношении детей, о которых я не раз мечтал… Ещё я желал бы изучить испанский и греческий языки… Боже, прошу тебя, чтобы мои родители также смогли продолжить свою жизнь в соответствии со своими самыми прекрасными намерениями».

Увы, его молитва не была услышана. Последняя запись была сделана им через три дня, накануне расстрела:

«На рассвете день начался необычно. Вывезли тюремной машиной с камерами, привезли в лес, провели тщательный обыск. Отобрали часы, на которых было время 6:30 (8:30), ремень, рубли и перочинный ножик».

А через полчаса автор дневника был уже мёртв.

Я чувствовала себя разочарованной — как ребёнок, который читает сказку, где в конце Кощей съедает Ивана-царевича. Вроде умом понимала, что не вернётся Рудницкий в Польшу — убьют его, но нет-нет да промелькнёт надежда: ну а вдруг? Как в анекдоте про блондинок — смотрела этот фильм и раньше, но не думала, что Джонни прыгнет с моста и в этот раз. Было бы смешно, если б не было так грустно!

***

На следующий день я забрала у бабушки Дашутку, а ещё через три дня вернулся из командировки Вадик. Каждодневная суета и заботы снова заполнили мою жизнь, не оставляя ни места, ни времени для скуки. Даже с Лизой переписываться подчас было некогда — приходилось выкраивать минуту-другую. Впрочем, она тоже, окунувшись в свои будничные заботы, писала не так часть.

Конечно, я бы и не вспомнила про расстрелянного в Катыни офицера, если бы моя бывшая одноклассница снова о нём не заговорила. В сообщении, которое я получила месяца через три, Лиза писала о своей поездке в Ярцево к родным.

«На третий день решила съездить на тот пустырь, где меня чуть не изнасиловали. Распечатала Ибсена, которого Рудницкий так хотел почитать. Конечно, страшно было появляться там, где я пережила такое. Думала: вдруг опять какие-то гопники пристанут? Да и покойников как-то побаиваюсь. Даже пана Рудницкого, хотя его-то за что? Вроде ж и разговаривала с ним. Понятно, если бы он хотел меня обидеть, сделал бы это ещё тогда. Но всё равно как-то боязно. К тому же, я совсем не знаю его боевых товарищей. Насколько они любители вставать из могил и прогуливаться по окрестностям? Среди них наверняка есть и менее благородные. Кто знает, что у них на уме, у этих расстрелянных поляков?

Но в конце концов, решила: всё-таки пойду. А то не случится ли так, что потом буду всю жизнь жалеть? Тем более, если пан Рудницкий вступился за незнакомую девицу, которая его не знала и знать не хотела, то наверное же не даст в обиду, когда она придёт его навестить.

В общем, доезжаю я с этой распечаткой сначала на автобусе, потом ещё пешком пилю. Родным, понятное дело, ничего не сказала — не поймут. И чем больше приближаюсь к тому месту, тем страшнее становится. Мороз по кожи, ноги как ватные. Почему только мы так хорошо помним те места, которые забыть бы, как ужасный сон? В общем, удовольствие было ещё то! А в голову то и дело приходила мысль: какого лешего я сюда притащилась? Как будто бы своих проблем мало!

Да вокруг ещё тишина такая — даже ветерок не дунет. Как будто всё заснуло. Каюсь, я как-то не подумала, что Рудницкий днём тоже может спать, пока я тут, как дура, буду сама себе читать его „Врага“. Но не уходить же, раз приехала. Думаю: попробую хотя бы его позвать.

Так я, собственно, и сделала — встала посреди поляны, крикнула:

— Здравствуйте, пан Рудницкий! Я пришла к Вам — читать пьесу Ибсена. Вы меня слышите?

Правда, тотчас же пожалела, что задала этот вопрос. Хотелось, конечно, знать, что не зря тащилась за много километров. Но с другой стороны, если пан Рудницкий ответит: „Да, слышу“ или, ещё хуже, покажется… Тогда я или убегу прочь, или грохнусь в обморок. А в худшем случае, стану ещё одной жертвой Катыни, о которой не напишут ни в тетрадке, ни в учебнике. Кому интересна барышня, умершая от страха?

Рудницкий, видимо, понял мою мысль. Ветер вдруг как подует! И так же неожиданно стих.

— Это значит „да“? — уточнила я зачем-то.

Из леса гулко заухал филин. И это средь бела дня. Что ж, „угу“ так „угу“!

— Правда, читаю я отвратительно. И польского не знаю. Но ничего лучшего предложить не могу.

Предупредила и начала читать. Я не видела пана Рудницкого, но было ощущение, что меня слушают и очень внимательно. Не скрою, это весьма польстило моему самолюбию. Не каждый день польский офицеры встают из могил, чтобы послушать Лизу Малову…

Когда я закончила, из кустов тут же показался молодой человек. Нет, не Рудницкий и, похоже, не кто-нибудь из его товарищей. По крайней мере, выглядел этот парень вполне себе живым.

„Ну всё! — промелькнула мысль. — Сейчас подумает: совсем девчонка того! Притащилась на пустырь и читает вслух самой себе. Теперь понятно, кто, оказывается, меня слушал“.

Тут парень мне говорит:

— Вы классно читали, девушка. Мы слушали очень внимательно.

— Мы это кто? — спрашиваю.

— Да был тут один чудак, военный, кажется. Когда я пришёл, он уже стоял. Притом ни разу даже с места не сдвинулся. И лицо как каменное. А когда Вы закончили, поворачивается ко мне, говорит: „Передай, спасибо“. С таким шипящим акцентом. Потом смотрю — а он как сквозь землю провалился, нигде нет. Странный тип!

Значит, пан Рудницкий всё слышал! Ну, слава Богу! С чувством исполненного долга я собралась было идти домой, но Стас (так зовут моего случайного слушателя) вызвался мен проводить. Тем более, нам оказалось по пути. Он гостил у друга на даче и как раз возвращался домой, когда услышал, как я читаю. Пьеса, а больше всего сам процесс его так заинтересовал, что он, не беспокоясь пропустить автобус, спрятался за кустами и стал слушать. Так сказать, не хотел смущать девушку.

Конечно, я не стала в подробностях рассказывать, что привело меня на пустырь. Соврала, что захотелось почитать любимую пьесу в тишине, а то дома вечно кто-то отвлекает. Не хочу, чтобы парень считал меня сумасшедшей. Тем более, такое симпатичный, как Стас».

Оставшиеся страницы Лизиного письма были посвящены в основном её новому знакомому. Родился в Сафоново, сейчас живёт в Химках. Работает ветеринарным врачом. Обожает Шекспира и Лопе де Вега. И похоже, они с Лизой очень друг другу нравятся.

Конечно, я не могла не порадоваться за бывшую одноклассницу и не восхититься её смелостью. Решилась бы я пойти на пустырь, зная, что там покойники разгуливают? Пусть даже такие благородные, как этот расстрелянный офицер.

Ещё я подумала, что, пожалуй, куплю и прочитаю «Сумму дней». Конечно, было бы по-своему интересно, прячась в кустах, послушать её, скажем, на греческом языке. Но всё-таки прежде лучше было бы увидеть её хотя бы на испанском, если уж на родном не получается.

Кстати, неплохо было бы приобрести ещё и самоучитель по греческому…