Цветок папоротника / Вербовая Ольга

«Дорогая Оксана! Спасибо Вам огромное за поддержку! Если быть до конца честным, я не особенно удивился, когда меня пришли арестовывать. Я тогда подумал: вот он — час расплаты. Обидно только, что на старости лет такой грязюкой облили. И Юльку жалко — затерроризировали девчонку, лишь бы только со мной расправиться. Но расправы я не боюсь, и суд людской меня не страшит. Лишь перед Божьим судом я испытываю трепет. Но Господь-то знает, что я не совершал тех чудовищных вещей, за которые меня судят, и что к Юльке я относился как к родной дочери и слова худого ей не говорил — не то чтобы истязать или морить голодом, как написано в деле. За то же я тогда расплачиваюсь?

Давно это было — ещё когда я учился на втором курсе исторического. Моего деда расстреляли в 1937-м по обвинению в троцкизме. Родным сказали, как это обычно бывало: десять лет без права переписки. Бабушка напрасно его ждала. Только после смерти Сталина моя семья узнала, что деда уже давно нет в живых. Это и предопределило мою будущую профессию. Я пошёл на исторический, чтобы заниматься исследованиями и найти захоронение, где покоится мой дед вместе с другими такими же несчастными.

В тот день — накануне праздника Ивана Купалы — мы с друзьями отмечали день рождения Стёпы Чувилихина — того самого, который потом активно помогал мне в поисках могил. Гулянка, как водится, затянулась допоздна. Я и сам не понял, что со мной произошло тогда, но мне вдруг страстно захотелось уйти подальше от всеобщего веселья — туда, где меня никто не увидит, никто не потревожит моих мыслей. И я удалился, сославшись уже не помню на что. Но домой мне тоже не хотелось. Вместо этого я взял билет на электричку (едва успел на последнюю) и поехал за город. Там я вышел на дальней станции — и в лес. Никогда я не был ни мечтателем, ни романтиком, и в лесу бывал много раз, но в тот момент, оказавшись один в лесной чаще за час до полуночи, я чувствовал какое-то небывалое наслаждение. Какая-то тайна манила меня вглубь, и я шёл всё дальше. Помню, как с неба смотрела полная луна, как изредка лёгкое дуновение ветерка шевелило ветки, как ухали ночные птицы.

Но вдруг какое-то дивное свечение привлекло моё внимание. Я устремился туда со всех ног. Это был папоротник. Цветущий папоротник! Сиреневато-красный цветок среди листвы светился и манил к себе, обещая исполнить всё, что я пожелаю. Стоит лишь сорвать его. Как сейчас помню — приближаюсь к цветку, возбуждённый и радостный, сажусь перед ним на корточки и шепчу о том, чего желаю больше всего на свете. Если бы кто-то в тот момент оказался рядом, то наверное, принял бы меня за безумца. Но вокруг не было ни души. Даже филин вдруг затих, чтобы не нарушать моего уединения. Извините, Оксана, что как-то чересчур ударился в лирику.

Словом, сорвал я цветок, спрятал под рубашку, поближе к сердцу. Попытался было выбраться из леса, но сделать это ночью было непросто. Тогда я сел на траву, прислонившись к дереву, и попытался заснуть. Однако я был так взволнован, что ни о каком сне не могло быть и речи. Только перед рассветом я погрузился в полудрёму. Виделись мне могилы с памятными знаками посреди леса, книги памяти с именами расстрелянных — то, что станет реальностью через много лет. Видел я немолодого человека за тюремной решёткой. При этом слышались мне странные голоса:

„Бедный Михаил!“.

„За своё желание ему придётся заплатить!“.

„Страдания и несправедливость ждут его, если он не выбросит цветок до восхода солнца“.

В принципе, я мог бы проснуться и сделать то, что эти голоса подсказывали, ибо мой сон был не глубоким. Но я продолжал сидеть неподвижно, закрыв глаза.

Когда я их открыл, солнце было уже высоко над горизонтом. Я машинально потянул руку к цветку, но его за пазухой не было.

„Неужели украли?“ — подумал я с отчаянием.

Но тут же рассмеялся:

„Совсем ты, Михаил, с ума сходишь! Мало того, что в лес потащился на ночь глядя непонятно за каким чёртом, так ещё и сон с явью перепутал! Ежу ведь понятно, что папоротник не цветёт — всё это сказки!“.

Со временем я и думать забыл об этом странном случае. Но и памятники, и решётка — всё произошло именно так, как мне тогда привиделось.

Я не знаю, чем закончится эта гнусная история. Прислушается ли наш суд к явным доказательствам моей невиновности, выйду ли я на волю или мне суждено провести остаток жизни в тюрьме? У преемников тогдашних палачей достаточно власти, чтобы упечь меня далеко и надолго, и более чем достаточно желания отомстить мне за мои исследования и неудобную для них память. Но я верю, что рано или поздно справедливость восторжествует — даже если меня к этому времени уже не будет. Верю, что внуки и правнуки когда-нибудь восстановят моё доброе имя. И продолжат дело, которое стало делом моей жизни.

Ещё раз, Оксана, огромное Вам спасибо! Большой привет от меня всем свободным людям!

С уважением!

М.А. Харланов».

Перечитывая письмо Михаила Алексеевича, я ловила себя на мысли, что завидую этому человеку. Не тому, конечно, что ему грозит срок за издевательства над троюродной племянницей, которую он взял под опеку (хотя сама девочка о них не заявляла, и экспертиза не обнаружила на её теле никаких следов насилия), и даже не той стойкости и мужеству, с которыми Костромской Леший (так называют этого известного историка знакомые и правозащитники) сносит выпавшие на его долю испытания. Я жалела о том, что мне самой не доводилось видеть цветущего папоротника. Если бы только в моих руках оказался цветок! Я бы тогда пожелала, чтобы Павлик был рядом, чтобы забыл Ольку и вернулся ко мне, чтоб любил меня, как я люблю его.

«Но ты же знаешь, Оксан, что это невозможно, — подумалось мне в следующую минуту. — Сама же понимаешь, что этот человек неспособен любить. Даже если он вернётся, он снова будет бегать за каждой юбкой и врать на каждом шагу».

Я вдруг представила себя в старости: больную, сгорбленную, одинокую. Не стану ли я потом жалеть, что всю молодость потратила на то, чтобы удержать Павлика?

Нет, не стану я просить высшие силы, чтобы вернули мне любимого. Переболею, перестрадаю, но когда-нибудь всё равно стану счастливой. Пусть даже без него.

Если же июльской ночью какая-то неведомая сила потянет меня в лес, и цветок папоротника предстанет передо мной во всей красе, словно ожидая, когда я его сорву, то пусть разум подскажет мне по-настоящему ценное желание. Такое, за которое будет не жаль и расплатиться.