Рам и Ламия, Зима Ольга

Я тут служу, как зоопарк наш открыли. А не видел такого. Чтобы тигрица отказывалась от мяса? Ладно бы тухлятина какая. Хорошее мясо, я проверял. Поставщикам звонил, думал, может, партия плохая. Всполошились как… Нет, в порядке. Да и другие едят за милую душу — волки, гиены, львы. Все хищники, кроме Рама. Рыбьим жиром полил, а эта вредина одно есть не стала. Понюхала, глянула на меня ровно на пустое место и отошла обратно к решетке.

Альбиносы — большая редкость, а уж тигрицы! Сама Ламия — белая-белая, только полоски темные. А глаза синие-синие! Привезли тигрицу из Непальского зоопарка, эх… Если жрать не будет, помрет ведь! Ветеринар… А что ветеринар? Говорит, здорова. Скучает просто. Зверь, а скучает! Даже шерсть потускнела, а ребра запали.

Кто ее обратно-то повезет? Не знаю, по кому скучает. Только смотрит все время на Рама. А Рам — на Ламию. Рам — старый лев, он у нас в зоопарке давно. Как Ламию привезли, встрепенулся. Забегал по клетке, зарычал — аж все звери переполошились! А потом улегся, носом в решетку уткнулся и давай воздух стягивать. До вольера Ламии близко. Близко — и далеко.

Вот так и лежат, смотрят друг на друга. И не едят оба.

За Рама не волнуются, он и так прожил дольше, чем положено львам. А Ламию жалеют. Тигрица на тигров не смотрит, пустили одного — зарычала, потрепала за холку, прогнала…

Я не только смотритель, но еще и сторож. И думаю — любовь у них.

Не верите? А я вижу их ночью. Юную Ламию и старого Рама. Высокий мужчина с резкими чертами лица улыбается, глядя в синие глаза девушки, а в волосах ее путается лунный свет.

Так и гуляют всю ночь в обнимку. Не знаю, почему молчат. Может, у тигров и львов разные языки?

А наутро просыпаются вновь зверями. И опять смотрят друг на друга через две решетки. И оба отказываются от еды.

***

Рам… Людям странным образом удалось угадать имя того, кого звали оборотнем, человеком в львиной шкуре и последним духом саванны — того, кого они поймали и пленили надежнейшим изо всех способов, какой только существовал. Люди посадили льва-оборотня в клетку, окружили железом и бездушным камнем, сделали невозможным вновь принять человеческий вид. Льву-оборотню не оставили выбора, кроме как быть львом да царапать прутья клетки, складывая царапины под определенным углом в имя. Его имя — Рам!

На самом деле звали оборотня более длинно, но что проку в долгом звании, если звать больше некому? Для людей он не человек, для зверей — не зверь. И постепенно Рам смирился со своим новым местом. Зоопарк, как называлось множество невидимых клеток, представлялся оборотню этаким садом Семирамиды, обыденным чудом, которое люди не больно-то замечают, пока не найдется кто-то, кто сообщит им, что это — чудо.

Рам был довольно древним оборотнем, достаточно древним, чтобы застать те сады в полном блеске их великолепия, однако не знавшее износа тело, похоже, смирилось, наконец, что дух саванны остался последним. Давний страх, нависавший над родом оборотней сбылся: люди-звери не рождались в природе, те, что жили в благословенной жаре Африки и меняли обличья, пренебрегая одеждой в любом из своих видов, сгинули, а память о них стерлась во тьме веков.

Люди помнили только людей.

Рам не мог их осуждать, бродил по клетке, пусть просторной, но клетке, наблюдал за ними в ответ — те тысячи и миллионы лиц, что проходили перед его вольером, повторялись редко, сознание остывало, сердце замедлялось, оборотень-лев дряхлел, старел, чувствовал себя пережитком прошлого и готовился стать им в самом деле.

Рам прощался с жизнью, ощущал, как истончается связь с реальностью, все реже просыпался сознанием вместе с телом. Кому он тут нужен? Кто его тут ждет? Оборотень сгинет, и ни одна живая душа не заметит потерю.

Так старый лев засыпал, пил и ел скорее по привычке, вяло огрызался на сторожа и смотрителя, печально разглядывая черты знакомого человека. Ничего общего с оборотнями. Ну ничегошеньки! Хотя понимал его сторож неплохо.

Все изменило появление тигрицы.

Настоящей, юной и прекрасной тигрицы. Альбиноски! Синеглазой красавицы из духов гор.

В первый момент, когда ветер донес до Рама привычный и до страшного незнакомый запах другого оборотня, лев подумал, что спит: этого не могло быть. Попросту не могло! И в то же время, слушая оживающую песню своей души, Рам понимал — не просто «может»! Оно есть! Вернее, Она.

Тигрицу люди называли Ламией, что также являлось именованием их рода, но в странах более северных, не таких жарких. Тигрица почуяла его не так сразу, а может, тоже не поверила или была молода — Рама уже разбирало любопытство, он мечтал встретиться с ней, поговорить. По-го-во-рить! Пообщаться и почувствовать родство душ, более прочное, чем железные клетки всех зоопарков на свете.

Лев, дух саванны, не зря прозываемый среди людей царем зверей, забеспокоился, а с ним пришли в движение прочие беспамятные звери. Весь зоопарк всколыхнуло явление Ламии — Рам оживал и понимал, что оживает, это было захватывающе, жутко и восхитительно одновременно. Кровь бежала быстрее, лапы полнились силой, душа человека рвалась на волю, прутья клетки причиняли своей железной непоколебимостью невероятную боль, сырое мясо не лезло в горло.

Ламия тоже беспокоилась — теперь Рам знал это наверняка, ветер иногда приносил немые вопросы в пустоту, душа гор также жаждала поговорить, как он сам. А вот для этого нужно было стать человеком.

Рам бросался на прутья, уже в который раз, чувствуя по-настоящему беспросветное теперь отчаяние: шанс на понимание был так близко! И так невыносимо, невозможно далеко! Так выходило только хуже! Не знай он о существовании Ламии, тихо сгинул бы, мирно и безболезненно. Озабоченно следящего за ним смотрителя было даже жаль. Человек старался, предлагая звериные деликатесы, но Рам больше не мог длить столь мучительное существование, длить за счет своей звериной, нечеловеческой, дикой сущности, длить без надежды на какой-то счастливый исход.

А если все равно подыхать в клетке, то лучше рано, чем поздно.

Говорить он не мог, но допускать гибель второго духа в этом же зоопарке? Нет, увольте! Рам впервые за долгое время называл себя мысленно по полному имени: Рамзес, дитя солнца, чья шкура горит, как песок раскаленной пустыни, и чей взор светел, как солнце заката. Вполне подходящее для льва имя.

Со старым именем просыпалось что-то древнее, тех лет, когда мир был обширен и ярок, а его дыхание порождало воистину необъяснимое происходящее и детей, подобных Раму. И если сосредоточить все дыхание, что оставалось в последнем духе саванны, можно было прожечь решетку красавицы-Ламии, отпустить ее на волю, даровать свободу от себя и от людей. Рам улыбался своим планам, мечтал и дремал, пребывая в них. Иногда ему снилась белокожая и беловолосая дивная девушка, молча подходящая к нему-человеку. Рамзес знал, что стар для нее, а в черных волосах его человеческой ипостаси тоже достаточно белого, но Ламия каждый раз подходила и подходила все ближе. Уйти в этом облике, не сменив оболочку, значит, истаять. Не этого он хотел для синеглазой красавицы.

Сторож днями поглядывал заинтересованно, подпихивал Рамзеса под выступающие ребра, пытаясь хоть сдвинуть или напоить, но сосредоточение всех внутренних сил на прожигании клетки не позволяло отвлекаться по пустякам. Рамзеса вместо еды и питья грело осознание, что Ламия будет свободна. Он готов был заплатить любую цену. Недаром его глаза цвета заката, дух саванны мог уйти на покой, оставляя мир на поруки молодым горам.

Впрочем, как выяснилось, у Ламии тоже были свои планы: лишь стоило девушке понять, что ставит себе целью Рам, к чему прикладывает силы и насколько готов выложиться, как своенравная тигрица при встрече во сне едва ли не напала на старого льва. Встряхнула за плечи, дернула вверх, ударила по щеке, раздражая, заставляя очнуться и прервать сосредоточение.

Именно этот момент выбрали хозяева зоопарка, чтобы попытаться сподвигнуть к размножению своенравную тигрицу. Глупые, глупые молодые люди. Ламия чуть не порвала всех бессмысленных самцов. Когда их, одного за другим, уводили, бросалась и бросалась на решетку. Рам улыбался и ждал: скоро решетка под ее напором рухнет, и в тот же момент он, дитя солнца уйдет к праотцу. Старый, затерявшийся в саванне блик опять будет принадлежать чему-то большому и прекрасному.

Сон показал яростную Ламию, боковым зрением почему-то просматривался и сторож, но Раму совсем не было дела до человека. Тигрица печально оглаживала плечи льва, воздевала руки к небу, дергала за волосы, умоляя остановиться, однако Рам всегда был решительным и останавливаться не собирался.

Правда, Ламия и тут нашла, чем его удивить: на следующий день тигрица отказалась от пищи и торчала в клетке строго напротив старого льва. Рам забеспокоился: ей нужны будут силы, чтобы прикинуться человеком и бежать

Ламия, глядя на его тревогу, злорадствовала, но не ела.

Рамзес еще никогда с такой горячностью не проклинал строение пасти, не позволяющее львам говорить.

На следующую же ночь он сам поднялся со своего места, пролез между прутьев решетки — что позволяла приобретенная за последнее время худоба — дошел до Ламии, тряханул за плечи девушку, а потом надел на голову миску с едой. Бунтарка! Будет знать! Он видел рассвет и закат империй! Он может сам зваться последним лучом закатного солнца саванны! И не молодой горянке диктовать ему свои условия!

И тут его осенило, что он может общаться запахами. Нет, Рам не мог произнести ни слова, но рассказать Ламии, как она ошибается, можно иначе. Запахи приходили с воспоминаниями, Рам мог жить ими, дышать ими, а потому попросту выдыхал Ламии в лицо: жар пустыни, кольцо скал, вечные пирамиды, Древнее царство в дельте Нила…

Почему-то вместо трепета или брезгливости воспоминания вызвали в Ламии интерес. Она вся подобралась, дернула Рама за шкуру, а провела руками по седым прядям, будто стирая время и пытаясь тоже донести мысль… А потом очень быстро настало утро.

И своенравная Ламия снова не поела! Силы Рама были на исходе, но и клетка красавицы-тигрицы доскрипывала проржавевшими сочленениями последние дни.

Сторож, кажется, что-то увидел или понял, хотя, скорее всего, Раму казалось — сторож был всего лишь человеком. Внимательным, да, на то и смотритель.

Сутки Рам провел напротив Ламии, не шевелясь, на ночь не сомкнув глаз: надо было доделать работу, мучить себя или ее новой встречей не хотелось. Проснулась тигрица тревожной, забегала по клетке, исхлестывая бока хвостом, понимая наконец, не ей с ним спорить. Рам ощущал удовлетворение высшей пробы и приблизившуюся свободу, чье холодное дыхание касалось шеи и загривка. Свободу люди также называли смертью, но Рамзес отрицал эту догму — всего лишь новый круг жизни, неизведанный, интересный, сулящий освобождение от изношенной оболочки.

Пусть весьма дорогой сердцу оболочки. И даже привычной. И очень ценной в свете некоторых встреч.

Рамзеса впервые за долгие-долгие годы страшила свобода, и в то же время, он стремился ее достичь тоже как никогда.

День, который должен был стать последним для льва, выпал выходным, посетителей в зоопарке не было, поэтому смотритель-сторож погнал исхудавшего хищника лечиться. Рам сопротивлялся как мог, однако его все-таки оторвали от решетки, загрузили на платформу вроде колесницы, увезли куда-то, где пахло стерильностью и холодным дыханием свободы еще яснее.

Как ни странно, коридор с этими запахами смотритель проехал быстро, довез Рамзеса в открытый вольер, загороженный деревом, с настоящей, не высаженной травой, с мягкой землей под лапами… Лев благодарно прищурился, мурлыкнул басовито и боднул человека в бок всей своей тяжелой головой — покидать оболочку достойно тоже приятно. Не в клетке. Были бы силы, он бы даже превратился в человека, но многолетнее заключение в образе зверя, в обитой металлом границе сделало свое дело. Рам поудобнее устроился на нагретом кусочке песчаной почвы, притерся брюхом, ощущая песок под ребрами и обращаясь к самым давним воспоминаниям: его память тоже начиналась с этого. Закатным лучом прозвали его не зря, но пора и закатному лучу исчезать за горизонтом.

От невеселых, приближающих к свободе размышлениях, Рама оторвал новый шорох колес по переходу, смотритель подводил сюда еще кого-то. Лев недовольно приоткрыл глаза, скосил их к дверце, тоже деревянной, а потом ошалел и едва ли не ополоумел — человек оказался очень наблюдательным и подвез сюда тигрицу, белую, синеглазую. Ламию!

Девушка-оборотень дождалась, пока человек отстегнет ее от перевозки, терпеливо выслушала напутствие о том, что им надо побыть наедине и хоть попрощаться по-человечески. Ламия тоже боднула сторожа головой, потерлась о его бок, муркнула и вытолкнула к дверям. Едва тот вышел, в один прыжок оказалась возле Рамзеса. Наклонилась, ткнулась носом к носу, а потом превратилась в девушку, как во сне, ту самую, беловолосую, лунную, синеглазую, легкую и почти нереальную.

Рам длинно лизнул подставленную щеку, предпочитая никак больше не реагировать на сдавленные рыдания и просьбы превратиться. Сложил голову ей на колени, заурчал басовито, закрыл глаза…

Чтобы тут же их открыть. Чертовка дергала его за усы. Причем не просто дергала, а так, будто собиралась их выдрать! Это было больно! Это было обидно! Это было… Это было с ее стороны невыразимо необъяснимо!

Рам рыкнул раз, другой, разозлился и рявкнул, тогда Ламия дернула его еще за гриву! Гриву было жаль!

Рамзес зарычал так, как не рычал с беззаботных дней в саванне, оглашая весь вольер, разбирая звуки эхом, пугая, подступаясь, щерясь и наморщив нос! Девчонка ухватила его за щеки и резко потянула вверх, с силой заставляя подняться на задние лапы. Сейчас исхудалое тело царя зверей позволяло ей производить такие штуки. Рамзес озлился, ему стало зверски неудобно и стыдно, поэтому старый-старый лев-оборотень превратился в человека.

Мир как будто покачнулся — в этом виде истощение ощущалось разборчивее, однако Ламия хохотала сквозь слезы прямо ему в лицо, поддерживала за руки на своих плечах, всхлипывала и снова смеялась.

— Я так хочу знать! Твое полное имя! Рам! Рам!

— Мое имя означает Рамзес, «дитя солнца», а прозвали меня последним лучом заката. Закат! Слышишь, дух гор, закат! Мне жаль, что не я тебя выпустил, но теперь — теперь ты свободна.

Ламия посмотрела синими глазами в упор, усмехнулась лукаво, и мир покачнулся для Рамзеса от чего-то совсем иного, не от истощения вовсе! Сил прибывало, наверное, девчонка делилась.

— Вот именно, Рам, — смеялась в лицо. И плакала — тоже. — Ты сказал мне имя, сказал! И теперь моя власть над тобой. Не смей умирать! Ты закат! Но закат — это временное явление! Будем считать, что ты закатился, можешь выкатываться обратно. И сбежать отсюда, пока не поздно. Рам, прекрати целоваться! Ты же помирать хотел, Рам! Я так рада, так рада, что ты передумал, вредный, упрямый… любимый!

***

А мне даже штрафа не выписали. Я оставил им одежду и деньги. Немного, но уж сколько было. Эти двое ушли, оставив старые шкуры, как змеи — кожу. Рам умный, Ламия — тоже. Где и как они будут жить дальше — это уже их дело.