Последний реверс

«Нора сначала шла прямо, ровная, как туннель, а потом вдруг круто обрывалась вниз. Не успела Алиса и глазом моргнуть, как она начала падать, словно в глубокий колодец».

Льюис Кэрролл,

«Приключения Алисы в стране чудес»

У меня оставалось две жизни; сегодня я собираюсь расстаться с предпоследней. Монетка сделала выбор, упав гербом на ладонь, и недвусмысленно поблёскивает чеканной единицей. Минус один.

Сжав в кулаке провинившийся рубль, шагаю по ростовской грязи в сердце старого центра. Улица студентов и проституток приветствует моего провожатого. Бесстыдно, как перед любовником, разводит тротуары, нехотя принимает вместе с ним меня и распахивает чрево неопрятной коммуналки с высокими потолками и кисловатым кухонным запахом.

Натужно веселюсь под пиво и карты, сидя на чьих-то коленях. Взгляд цепляет наскальную живопись трещин на штукатурке, пляску валетов в руке, рытвины глаз напротив. Пытаюсь унять дрожь в ногах при мысли: придумает кто-нибудь сыграть на меня? За стеной в четвёртый раз заводят давно списанную на пенсию попсу.

Пару партий спустя танцую влажный джайв с первым. Поворот — на затылке пальцы второго. Смена рук — задыхаюсь под третьим. Комбинация — вьюсь в плену скрученной простыни, давлюсь чьим-то членом, покорно прогибаю спину, хватаю пересохшими губами воздух. Я растворяюсь в желтоватой липкой жиже, а за стеной снова и снова: «моя любимая педаль — тормоз…» Тормоза придумали трусы.

Веретено вращается весело и страшно. В мозг врывается случайно подслушанное: «…Ада. Эта сучка опять выламывается: думает, её сложно найти. А я найду — и заставлю месяц у всего дома сосать, чтобы почувствовала себя живой…» Узнаю свою фразу и нелепо покрываюсь мурашками. Бросаю взгляд на единственного, кто знает имя: сдаст? Смеётся в ухо: «ну и засада, Ада… С тобой же не свингует только мёртвый». Решаю: Ростов, в сущности, очень маленький город. С очень большим кладбищем.

На крики и огонёк заглядывают соседи. Коротко здороваются, долго пьют, быстро кончают. Вечер становится предсказуемым, как утренняя изжога, и таким же пошлым. Чем больше терзают моё тело, тем вернее я возвращаюсь к себе; а когда кто-то неумело пытается пустить в ход бельевые верёвки, понимаю: пора. Хватаюсь за едва знакомую руку, как за рукоятку реверса, заглядываю в смеющиеся глаза и прошу: «увези».

Я даже не знаю, куда мы едем. Такси крадётся по пустынным улицам, минует неразлучный квартет «Табак» — «Аптека» — «Шаурма» — «Ломбард», петляет среди хрущоб и выплёвывает нас у нагромождения мусорных жбанов. Ныряем в тёмную нору подъезда, помеченную останками бескрылых «боингов». Резкий запах уксуса в тамбуре пронзает мыслью о варящейся ханке. Внутри застаю сумбур недавнего переезда и спящего на женских вещах котёнка. Кружимся в пьяном вальсе предназначенных другим объятий: я неудержимо напоминаю ему единственную, которой больше нет; он мне смутно — единственного, которого никогда не было.

Стрелки замедляют ход, словно оттягивая возвращение домой. Встречаем рассвет на пешем пути от одной окраины к другой, бредём с востока к полюсу, меряем разговорами километры от чернушно-антрацитового Чкаловского до «северного жилого» с его вечными ветрами. Здесь время течёт по-другому, и даже в апреле тени девятиэтажек прячут во дворах нерастаявший снег.

Эта сторона жизни проиграна до конца. Мне не нужна хитроумная автоматика, чтобы запустить обратный ход — изнанка переходит в лицо незаметно, без скачка на стыке. Расходимся у детской площадки, скрепив прощание братским поцелуем, и исчезаем друг для друга навсегда.

***

Дмитрий в четвёртый раз посмотрел на полученное накануне ММС-сообщение. Зачем она это сделала? Заставила проглотить циничное «у меня на сегодня другие планы» и добила этой ночной фотографией. Четыре месяца вместе — вдохновенный секс, необузданные фантазии, продуманные эксперименты. А теперь захотелось выставить его идиотом?

Сейчас она лежала тихо-тихо, будто спала. Он провёл пальцами по обнажённому телу, рисуя контур, словно пытался стереть следы чужих прикосновений на запястьях, бёдрах, плечах, груди. Не удержавшись, попробовал на вкус прохладу кожи, лизнул царапину вдоль живота. Ладонь легла на лобок, не скрытый волосами, пальцы скользнули ниже — она была нежная, гладкая, чуть влажная, как поздним воскресным утром. Сильнее раздвинув ноги, принялся заново изучать знакомые пропорции. Язык коснулся привычной асимметрии малых губ, нашёл шрам на левой; впился в глубину, расплескав чистый молочный запах. Ни движения навстречу. Но он и не ласкал — лишь исследовал, словно пытаясь выучить наконец плохо усвоенный урок. Перевёл взгляд на торчащие соски — сейчас они придавали безответному телу какой-то испуганный вид.

— Чего ты боишься? — В быстром движении её головы померещилось что-то змеиное. — Нужно было бояться вчера, на Красноармейской. — Уставилась немигающим взглядом, сцепленные пальцы побелели, на теле наэлектризован каждый волосок. Сучка подколодная. — Что смотришь? Раздевайся.

Обхватив губами ареолу, осторожно прикусил рельефный конус, обвёл кончиком языка и потянул в себя. Ладонь уютно накрыла грудь, наслаждаясь её податливостью. Пальцы непроизвольно вжимались в мякоть, а язык влажно исследовал медную монету соска, то и дело вновь передавая инициативу губам. Он увлёкся, ему так нравилось играть с этим телом. Все его несовершенства вызывали острое желание — едва заметная родинка в углу приоткрытого рта и мраморный рисунок вен, непропорционально узкие ступни и спелая порочность бёдер, хищный профиль пальцев и беззащитные, как у ребёнка, плечи. При взгляде на них память кольнуло воспоминание о мучительно повторяющемся сне: залитая солнцем лоджия, где вместо первой сигареты его из утра в утро встречало настойчивое хлюпанье чужой спермы, долгие конвульсии под животный вой и её сквозной взгляд цвета жидкого чая. И всякий раз Ада удивлённо пожимала тонкими плечами, улыбаясь: меня нельзя ревновать.

— Тебя привлекают коммунальные сортиры? Ноги вместе. — Он бросил ей на колени мобильник. — Звони ему. — Стерва. Глядит в упор, приподнимает бровь и, запрокинув голову, заливисто хохочет. Как он ненавидел сейчас вожделенный изгиб её шеи, бешено пульсирующую жилку и тень между ключиц. — Зачем ты туда пошла? Ты хоть на секунду подумала обо мне? — Шепчет, обжигая дыханием ухо: «Думала, не переставая. Тебе же это нравится».

Нет, он совсем не хотел этого делать. Только не теперь. И, тем не менее, перевернул её на живот и вплёл пальцы в волосы на затылке. Неподвижный силуэт напоминал античную вазу. Медленно прочертил по коже карту позвоночника; не оставляя следов, провёл по волнорезам рёбер; коротко вдохнул жасмин и пачули. Видит бог, он не хотел.

— Не станешь звонить? — Какое-то бульканье в ответ. — Как он у тебя записан? — Недоумённый взгляд из-под мокрых волос — как у кошки, не понимающей, за что её наказывают. От удара в угол ванной отлетела искорёженная серебряная серёжка. Проклятая сука снова выхаркивает хриплое «меня нельзя ревновать».

Пальцы уже испачкались в густом тепле. Теперь не остановиться. Хотелось рвать её нутро, в исступлении каждым ударом вколачивать обратно в глотку лживые слова любви, лицемерные ночные стоны, тоскливые телефонные вздохи. Он положил ладони на хрупкие плечи, будто до сих пор боялся, что она, рассмеявшись, ими пожмёт; с отчаянным злорадством, теряя разум от наслаждения, вошёл сразу на всю глубину — и на несколько секунд облегчённо замер.

Он её не наказывал. Он ей мстил. Мстил долго и изощрённо, меняя ритм, позу и хватку, не обращая внимания на подступающий холод и шевелящийся в уголке сознания стыд, пока не выплеснул наконец всю накопившуюся муку вглубь её древней темноты.

***

Удар скручивает воздух в венозный жгут, пытаясь остановить упрямую жидкость в жилах. Хрупкая кость ловит его на излёте, разливает тонким звоном в лабиринтах внутреннего уха и оставляет блуждать в поисках выхода.

Воронка колодца глотком затягивает в суфийский танец падения. Вместо банок с вареньем мимо проплывают экспонаты абсурдного анатомического театра: сквозь пелену формалина мёртвыми глазами смотрят неузнаваемые лица, важничают в богатых рамах гротескные клятвы, кривятся на обложках самодельные пророчества, пересчитывая страницы напрасно истраченных дней. Пальцы провожают пыльные корешки воспоминаний, отчуждая бесполезное имущество былого.

«…Наивный апрель

дарит прохладу сну…»

Штопор вращения вязнет в холодном киселе тумана, ступни встречаются с лаской снежного наста, лоб охватывает каменный венок, а тело тонет в объятиях ледяного кресла, похожего на трон. На гладких подлокотниках привычно тяжелеют руки, и я понимаю, что наконец-то дома.

«…Из тысяч земель

искал для меня одну…»

Здесь всё неизменно: бескрайние торосы, далёкий гул кипящего источника, застывающий иглами пар, спящие в кружеве инея деревья и шорох неродившегося льна под снегом. Тяжёлое небо смыкается на горизонте с дымкой холмов, а в низинах марево становится настолько плотным, что кажется — по нему можно ходить.

«…Чёрной, жирной станет моей периной,

это вам — седая и рыжая глина…»

Мир полон звуков: бормотания безумных стариков, шороха остригаемых ногтей, тихих женских шагов, далёкого пения прялки.

«…Вам — пиры сумасшедших и вечный зной,

мой покров стелет ложе иной пеленой

…»

Слышу нежный хруст крупинок льда под осторожными лапами и с наслаждением ныряю в жёсткую шерсть пальцами мёртвой руки. Лобастая голова ложится на колени; волк смеётся, раскрывая пасть, молча рассказывает, как в очередной раз сожрал солнце, обогнав лунного брата. Вглядываюсь в нежно краснеющий лимб, треплю за уши храброго щенка. Мы обнимаемся, словно последние любовники: мягкий язык ласкает остатки кожи на лице, и тёплое дыхание сладко обдаёт запахом горелой крови.

«…Всего сорок дней

снятся страшные сны…»

Поворачиваем головы одновременно: здесь не место чужим звукам. Едва слышный перестук тревожит туман. Словно любопытное существо он стекается посмотреть, кто нарушил покой сосен возле скованного первозданным панцирем потока. В плотном облаке ледяной пыли различаю три сердца: одно механическое и два живых. Маленький, словно игрушечный, автомобиль пытается пронзить светом фар непроницаемое тело белой мглы. С ним в одно слился мужчина. У него цепкий взгляд и очень жёсткая спина. Рядом женщина тайком скрестила пальцы на удачу; она мысленно гладит мужчину по лицу и изо всех сил рисует взглядом руну пути на лобовом стекле. Он прячет от темноты мысль, что везёт что-то очень ценное, самое дорогое, что у него есть. Она улыбается в замерзающее окно и мучительно сжимает ноги из-за горячих волн в низу живота.

Туман становится гуще, протягивает влажные пальцы к колёсам, пытается навсегда закрыть жёлтые глаза фар. Он наигрался и голоден. Чувствую, как женщина начинает замерзать. В сонном оцепенении плетёт узоры из слов на изнанке век. Сочиняет сказку про странную землю, где шоколадные стволы сосен хранят секрет о бездонном колодце, живой молочный саван, словно безутешный жених, укрывает стылое тело реки, а небесный пастух без устали гонит от солнцеворота до нового рождения горящую колесницу. Выдумывает спасительный бег быстрых лап рядом с передним колесом. Зовёт волка, приманивает его стуком собственной крови. Убираю тяжёлую руку с лохматого загривка и отпускаю к этим двоим проводника. Здесь не место живым.

Между костяшками пальцев вертится невесть откуда взявшаяся затёртая монета. Прикрываю глаза, вслушиваюсь в тихий звон осыпающегося с потревоженных веток инея. В мороке снежной перины звуки застревают навсегда, но иногда мне слышны нерождённые просьбы. Впускаю в слух гулкое эхо осколков и глохну от прозрения:

«…Жестокий апрель

крадёт живых для весны…»

Где-то девятью мирами выше на дисплее прикроватного монитора по изолинии пробегает упрямая судорога.

***

Оказывается, это так больно — быть живой. Турбины самолёта скоро захлебнутся реверсом, а я снова буду заперта в городе тёплых зим и траурных мостов. Без тебя. Вытру черноту под глазами, соберу в узел ворох чулок, книги, туфли, часы, вопросы без ответов и стану ждать. Ты заберёшь меня до зимы. Ты обещал.

Там

Тихие звоны,

Медных браслетов

Беда…

Тогда нам было жарко на морозе. Так хотелось беречь твои губы, прятать их в свои на каждом перекрёстке и смеяться в ответ на упрёки прохожих. А по ночам — петь. Петь тебе колыбельные, петь безумной струной под твоими пальцами, кричать чужому городу и взлетающим под окнами троллейбусам, что я жива, жива, жива!

Рта

Жадные стоны,

Тела ответов

Слюда…

Ты будешь звонить. Часто. Реже, чем я хочу тебя слышать. Поднимать для меня солнце и заводить лунные часы. Выпускать ночами голод, гнать его тысячей лап по мягкой хвое, забирать стон за стоном, слизывать тягучую влагу и снова начинать неудержимый бег — ко мне. Пить горячий сок талой крови. Кружить в прерывистом дыхании танца, привязывать к горящему колесу, брать себе и отдавать в жертву огню, дарить зверям и беречь от людей. Слушать, как я засыпаю, и неслышно прикасаться к щеке во сне — сквозь кару расстояний и часовых поясов.

К ней

Таю по жилам

Белых холмистых

Полей…

Покажешь мне свой лес? Я так хочу к соснам. Касаться тёплой коры цвета шоколада с молоком, гладить её шершавую кожу и улыбаться радужной паутинке с сердитым хозяином в самой середине. Смешать свой запах с разнотравьем заветной поляны среди молчаливых берёз и рассмеяться в небо от счастья, целуя твою ладонь. Только не убирай руку с лица — мне нравится дышать сквозь пальцы и слушать биение сердца.

Дней

Гонит ярило

Злых норовистых

Коней

Вскачь.

Бег колесницы

Чертит артерий

Кумач …

Мы ведь уже были здесь. Помнишь морозный туман вдоль реки? Я тогда сочинила такую красивую сказку. Там в глубине леса молчаливые сосны охраняли спящий колодец… Пойдём, он наверняка нас ждёт.

Зряч

Меткий убийца,

Серых мишеней

Палач.

Колодец ждёт, притаившись в ложбинке между мшистыми стволами стражей. Сюда почти не проникают солнечные блики, и будто холоднее, чем среди легкомысленных белотелых берёз. Я не сказала о волке потому, что не придумала его — только позвала. Он всегда провожал тихие тени туда, где не бывает обратного хода. Но если через эту нору уходит светлый бог, отыграв плясовую зенита, то спустя полоборота колеса он здесь же рождается вновь.

Помнишь вязь моих рун? Наверное, я просто умею звать. Ведь иначе ты не подарил бы мне однажды на рассвете ту колыбельную.

Подходим к самому жерлу и, не сговариваясь, берёмся за руки. Это не место для обещаний и клятв, но мы не разомкнём ладони, пока не скажем то, что важно.

— Я не смогу простить ложь.

— Меня нельзя ревновать.

Темнота молча глотает признания, но я не могу уйти без жертвы. Нащупываю во внутреннем кармане монету, по привычке верчу её между пальцами и с лёгким сердцем отдаю голодному колодезному горлу. Чеканный звук рассыпается на осколки, растёт, превращаясь в набат браслетов, и складывается в звон, разбудивший замёрзший источник после многолетней комы души.

Пой!

Я не отстану,

Вытяну стрелы

Мостов

К той

Милой, усталой

Пряхе умелой

В Ростов.