2.

Никогда не любил зиму, а особенно идти куда-нибудь, ежели холод ныряет за воротник.

Новый год уже пробил двенадцать на курантах, отгремели все праздники, на дворе февраль заметал улицы колючей вьюжной метлой. Лишь конфетти на снегу, да тубы от фейерверков и бутылки шампанского в сугробах, напоминали о миновавшем событии.

На остановке переминаясь с ноги на ногу, я ожидал поздний трамвай, благо оные до полуночи ходят. Вокруг было ни души, все нормальные люди попрятались по тёплым гнёздам в железобетонных многоэтажных скворечниках.

Запрыгнул в подоспевший пустой трамвай, искрящий «рогами» о провода, и уселся у окошка. Вагон столь холодный, что даже очки не запотели от перепада температур. Стянув рюкзак с плеча, увесистый от книг и тетрадей, снял перчатки, пока приближалась, покачиваясь в такт трамваю, кондукторша. На удивление маленькая, юркая женщина, с ужасно худым лицом в обрамлении тёмных, сероватых прядок, торчащих из-под вязаной шапочки, цвета вишни. Руки у неё тоже были тощими, с торчащими костяшками, и очень холодными — когда я передавал ей свой проездной, она коснулась моей руки. На краткий миг, мне показалось, что она что-то тихо сказала, если бы я не смотрел ей в лицо, и не видел, что рта она не открывала, точно бы решил, что женщина говорила. Просто, словно бы лёгкий шёпот пронёсся мимо ушей. Впрочем, шум в вагоне трамвая советской конструкции, от топота колёс об рельсы, стоял весьма громкий, могло и показаться.

Она лишь улыбнулась мне, возвращая мой проездной билет, и ушла к кабине водителя. Я всё смотрел ей вслед, пытаясь понять что слышал, почему-то это так заинтересовало меня.

Трамвай сделал остановку, подбирая припозднившихся пассажиров. Женщина, тем временем, стала говорить что-то водителю, жестикулировать — и тут я понял, что она немая.

Интерес к недавнему шёпоту исчез, сменяясь лёгкой жалостью к миниатюрной кондукторше. Каково это, интересно, не иметь возможности говорить? Ведь, наверняка, её жизненный опыт, (а ей с виду лет сорок), вызывал желание поделиться без препятствий. Но вот ведь...

Пожалуй, одна из причин моего скептического отношения к ортодоксальной теории — так называемой теории создания. Думаю, что если и есть этот самый «создатель», то он без сомнений тот ещё садист.

Вообще, чисто гипотетически, у Него, пожалуй, есть веские причины нас ненавидеть. Исходя из писаний, человек ― центр Вселенной, сосредоточение всего, люди созданы по Его подобию, и по всей видимости, должны были преобразить Вселенную, но погубили её. Но тогда грехопадение человека повлияло бы на весь материальный план. Просто странная модель выходит. После падения, первых людей, так называемых Адама и Евы, земля отказалась их носить, воздухом оказалось невозможно дышать. Вообще всё, сотворённое Богом, отвернулось от человека, который по замыслу был высшим творением, призванным оберегать и совершенствовать весь материальный мир. То есть, получается, дабы человек вообще был в состоянии выжить, Бог совлёк свою благодать с сотворённого мира, и мир стал порождать «тернии и волчцы», а человек стал смертным. Падение человека ― исходная точка человеческой истории, вот только это имеет вселенский масштаб. Точнее, это должно означать, что всё существующее в материальном мире, вся Вселенная, несёт в себе печать падения. Последствия должны были поразить не только человека, но и всё сущее; прямых подтверждений, существования кого-либо ещё во Вселенной, помимо человека, разумеется, нет, как и нет опровержения — в том числе и в Библии.

Другой вопрос в том, что если Он знает всё, значит, знал будущее мира и о грехопадении людей, так зачем, вообще, Богом была создана Земля? И зачем по ортодоксальной теории, Он «посадил» в раю древо познания добра и зла? Ведь, если бы Он не сделал этого, люди до сих пор жили бы в раю. Так, человек, в самом деле, обладает свободной волей или это только иллюзия выбора?

Если целесообразно рассматривать все эти писания, в качестве иносказания, и вообще относиться философски, тогда основопологаясь на том, что человек создан по Его подобию, следовательно, имея в виду, что Создатель свободен в принципе, то получается, что да ― человек, безусловно, обладает этим даром свободной воли. Так зачем древо? В целом, задумываясь можно прийти к выводу, что ежели человек не лишён свободы выбора, то невозможно силой заставить его любить, кого бы то ни было. Даже если этот кто-то ― Бог. И, разумеется, невозможно, чтобы Он не знал об этом, как и о риске грехопадения, тем не менее, всё равно проявил доверие. Получается, Он доверился воле человека, в надежде, что тот доверится Его воле, сотворил Землю и человека, чтобы дать ему возможность свободно осуществить своё призвание к богоуподоблению. Или же, не оправдать доверие, и выбрать собственный путь. Тогда, дерево в раю было посажено с целью достижения богоподобия.

Это в целом не лишено смысла, это так же, как… человек на крыше высотки. Ты знаешь, что если человек, стоящий там, сделает шаг вперёд, неминуемо разобьётся. Но, это отнюдь не значит, что своим знанием ты подталкиваешь человека сделать решающий шаг. Человек сам может принимать решение, как ему поступить: данная способность обычно и называется свободой. Выходит, падение было именно свободой выбора, а не её иллюзией, ведь человек заблаговременно был предупреждён, что нельзя есть плод, что он смертью умрёт, если сделает это. И дело-то не только в Еве, как обычно любят извратить, никто не заставлял её, есть плод, ей предложили альтернативный путь, и Адаму она насильно этот плод не пихала, он сам сделал выбор. Если бы человек не поддался, он бы сохранил тот идеальный душевный баланс. Это была возможность для человека реализовать себя, доказать, что он достоин, в первую очередь, доказав свою любовь и доверие по отношению к Создателю. Он нарушил запрет, то есть фактически поверил Змею, что он не умрёт, если съест этот плод, тем самым усомнился в верности Слов Бога. Это привело к утрате внутреннего состояния равновесия, а потеря внешнего благополучия было лишь закономерным следствием. Утеряв баланс внутри себя, праотцы человечества стали несчастны, вне зависимости от местонахождения. Поэтому, наивно, конечно, полагать, что если бы Бог позволил Адаму и Еве остаться в раю после грехопадения, они продолжали бы пребывать в состоянии равновесия.

Словом, рассуждать об этом можно бесконечно долго, особенно беря в расчёт один каверзный фактор — Библия не раз редактировалась, подвергалась всевозможным переводам, так разве застрахована истина от искажения? Нет, ибо человек не совершенен. Опять же, упрёки Христа к лидерам духовенства того времени — фарисеям, что в угоду своим интересам подвергали заповеди целенаправленным искажениям, смело можно отнести к любому из времён, в особенности к средневековью с его мракобесием и инквизицией.

Или же элементарные знаки препинания?

Подавляющее большинство христиан, по сей день свято верит, что умирая, человек попадает в рай. Хотя, это весьма спорный вопрос, и вовсе не в вере он заключён. То, что я не религиозный человек из личностных убеждений, отнюдь не означает, что я не знаю сей предмет, и на чём краеугольный камень стоит. Кстати, стоит он, сей камень, и вся церковь в его олицетворении, на предателе — на Симоне Петре, трижды отрекшемся от Христа.

А насчёт рая...

Перед смертью, Христос пообещал разбойнику: «И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю»

Евангелие от Луки 23:43.

Однако, согласно стихам 12:40 от Матфея, он не был в тот же день в раю: «ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи»

Находя отголосок в Послании Коринфянам 15:4 «и что Он погребен был, и что воскрес в третий день, по Писанию»

Он не был в раю ещё 40 дней от распятия: «которым и явил Себя живым, по страдании Своем, со многими верными доказательствами, в продолжение сорока дней являясь им и говоря о Царствии Божием»

Деяния 1:3

Вот и зачем, спрашивается, Иисус пообещал разбойнику заведомо невыполнимое обещание? И что же это в таком случае: библейское противоречие, некомпетентность Иисуса или людей?

А если отбросить фанатизм и подойти к вопросу с умом, и разобраться — ответ очевиден. В оригинале, вообще нет знаков препинания. И, по всей видимости, залепили запятую, не хуже, чем по принципу «казнить нельзя помиловать», а ведь всё могло быть иначе:

«И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе ныне же, будешь со Мною в раю»

Есть разница?

Это, кстати, лишний раз доказывает, что синодальный перевод отнюдь не самый достоверный, каким его принято считать, а о прочих переводах и говорить не приходится.

Выбросив своё профессиональное манджо из головы, вышел из трамвая, и поспешил попасть поскорее в тёплую уютную квартиру, ускорив шаг. Фонари вдоль тротуара подсвечивали редко падающий снег. Скупая дорожка из песка, прикрывающая гололёд, выглядела не очень надёжно, потому я старался идти по заснеженному краю.

Ничего примечательного в вечернем городском пейзаже нет: свет в окнах многоэтажек, фонари, рекламные вывески магазинов, голые деревья, редко проезжающие в столь поздний час, машины, — потому предпочёл смотреть под ноги, чтобы, не поскользнуться и не расстелиться на льду, плашмя.

Придерживая за ремень рюкзак, висящий на одном плече, сжал свободной рукой воротник чёрного зимнего пальто. Ветерок не сильный, но колючий, неприятный, кусачий. Холодно, как у ведьмы за пазухой, конечно. Я действительно пожалел, что с утра поспешил и выскочил из дому без шапки. Уши горели, и цветом, уверен, как пунцовый нос Деда Мороза.

Свернул в проулок, — ещё пару минут, и я буду дома, пить горячий крепкий чай в своей комнате.

Уже возле своего подъезда услышал свист за спиной — смачный такой, и ничего хорошего не предвещающий.

— Э-эй, пассажир! — последовал за свитом развязный голос с явным «гоп-акцентом». — Куда спешим, Климентий Палыч?

Да что, серьёзно что ли? Двадцать два года, а ничего не меняется.

Держа ключи в руке, повернулся, и предстали мне три богатыря, эдакая «тригада» нашего двора — Витя «Топор», Серый и Жид. Все, как один в чёрных пуховиках, спортивных штанах с белыми лампасами, и кроссовках, обязательно фирмовых, оригинальных, стоящих дороже всего их гардероба. Некоторые вещи, действительно, не меняются.

Мы не только в одном дворе выросли, но и в одной школе учились. Меня они обычно не трогали, максимум ерунду какую-нибудь крикнут, сами над ней поржут, и на этом всё. Наверное, из-за бати моего. А вот Лёлику от них знатно перепадало. Вот Витя, который «Топор», у них вроде центрового; он то в данный момент и выступил вперёд, недобро улыбаясь и разводя руками, будто дивясь чему-то. А мне уж было стало казаться, что всё это осталось в прошлом, как только я третий десяток разменял. Но у этих ребят срока давности объектов потехи, по всей видимости, не существует.

— Привет, Вить.

Оный повис у меня на плече, от чего меня недурно накренило вправо. Сказать что меня сея встреча изрядно напрягала, одно, что промолчать, пожалуй.

— Вечер добрый! — просиял Витёк, и неголивудская улыбка, с нехваткой зуба другого, отразилась на лицах двоих его приятелей. — Да ладно-ладно, не ссы. Я тут это, Ксюху твою видал, да… С кентом каким-то мутным.

В нос ударила смесь из табачного дыма и алкоголя от клубящегося дыхания парня. И то и другое вроде сносно переношу, отец курит сколько себя помню, да и Лёлик тоже тот ещё паровоз. А вот то, что Витёк под мухой, мне не особо прельщает. Кто ж его знает, что там на уме у этой свиты...

— Мутным? — переспросил я, досрочно понимая с кем он мог её видеть. Поди, опять с кем-то из её компании. Вообще, я не против — сноубординг, увлечение хорошее. Спорт, как-никак.

— Ну да, он какой-то… непонятный, — старательно подобрал слово Витёк. — Вроде, на нефора похож, а вроде и нет — мутный, короче.

Ох, как же они «любят» неформалов… Вот по сей причине, Лёлик и огребал от них постоянно. Он помимо компов, ещё на одном железе помешан — на металле, то бишь, на рок-музыке в этом стиле. Да он и выглядит соответствующе: косматый, временами даже бородатый, вечно в тёмном, тяжёлых ботах, цепях. Он и меня было пытался пристрастить, но я не фанат такой тяжелой музыки. Я вообще к музыке равнодушен, я тишину люблю. Хотя, дружбы ради, просто за компанию, на концерты с Лёликом хожу. В целом, не так плохо, как кажется, главное обвыкнуть, и захватить с собой пару таблеток анальгина. Звука на подобных мероприятиях через край.

— Так чё насчёт Ксюхи-то? — выдернул меня из размышлений Витёк. — Мож, это… побеседовать с этим кентом, а? Ну, что б он, там шуры-муры-то с Ксюхой не закрутил, малая она ещё.

— Да всё нормально, — уверил я. — Это друзья у неё такие — спортсмены.

— А, ну если спортсмены, так порядок. Всё понял — отстал! — Руки Витька взлетели вверх, он крабом отступил от меня к своим дружкам. — Спорт мы уважаем. Да, пацаны?

Те закивали, поддакивая. Витёк поправил шапку, небрежно утёр нос, и подмигнул мне.

— Ну бывай, Клим, не болей. Родным, привет.

— Счастливо.

Пацаны двинулись в путь, к ларьку в противоположной части двора. Загоготали о чём-то своём, да так, что окна задрожали в округе. Я свободно вдохнул холодный воздух, раскаялся в этом следом же — зубы аж свело от мороза.

Пронесло.

Я не то чтобы трус, просто связываться с ними, у меня никакого желания нет. Да и что уж там, душой кривить, я всяко не атлет. Среднего роста, среднего телосложения. Не думаю, что мне есть что противопоставить этим бугаям. Витьку, по крайней мере, точно нечего. Хотя, помнится, когда я был подростком, батя силком заставлял меня форму держать. А потом, Ксюха подросла, занялась сноубордингом, и как-то отец переключил тренинг с меня на неё. Не знаю, к лучшему или нет, но так уж сложилось.

Зайдя в подъезд, первым делом задрал очки на макушку, а то со стужи в тепло, линзы запотеют, и буду я, как крот на ощупь до лифта влачиться.

С нетерпением залетев в квартиру, утонул в аромате печёных пирожков, и чего-то родного. Каждая квартира всегда пахнёт по-особому, имея индивидуальный запах, присущий только ей одной. Наша трёшка «хрущёвка», пахнёт сосновой смолой, лавандой и вкуснятиной, которую готовит мама. А вот заходя к Лёлику, с порога понимаешь, что в доме водится кот. Та ещё скотина, на самом-то деле, этот его кот — жирный, ленивый, злопамятный и подлый, как Брут, Каин и Кассий — вместе взятые.

Свет в коридоре включать не стал, ибо с кухни его вполне достаточно проливалось в коридор, освещая светло-персиковые однотонные обои и светлый ламинат. Стянув рюкзак с плеча, взгромоздил ношу на тумбу «прихожей», и подцепив очки с макушки, стряхнул талый снег с волос. Без очков, не вижу не зги почти, да и в очках уже не особо. Видимо, текущий счёт — минус единица к имеющимся минус трём. Минус на минус, даёт плюс — в данном случае не работает.

Разуваясь, заприметил размытый силуэт матушки. Та, видать, едва заслышав поворот ключа в замочной скважине, вышла в коридор из своего кабинета. Это тот, что кухней зовётся, просто у мамы там машинка швейная стоит, вот и завелось у нас как-то — «мамин кабинет».

— Ой, а я уж думала ты ночевать не придёшь, — с удивлением выдала родительница, заставляя меня усмехнуться.

— Это ведь так на меня похоже, да мам?

Матушка немного сконфузилась, теребя цепочку на шее.

— Ну, мало ли, взрослый, вроде бы...

Я снял пальто и определил на вешалку и, вернув окуляры на законное место, окинул маму коротким взглядом. Какая-то она странная сегодня. Глаза, цвета майской листвы, беспокойно мечутся. Тонкие брови взволнованны, и она поджала маленькие губы, и вообще весьма зажата. Впрочем, она всегда такая: маленькая, в счёт низенького ростика, немного пухлая, круглолицая, нравом кроткая, ласковая, голос чересчур моложавый и тонкий для её бальзаковского возраста. Батя вечно трунит над мамой, ты, мол, застенчивая, как школьница.

— Тебе кушать разогреть? — поинтересовалась мама.

— Нет, спасибо, я сам.

— Ладно, я пойду тогда в зал, кино посмотрю.

И тут я понял, что не так. Обычно в это время, в зале восседает отец и смотрит спортивный или новостной канал. В комнатах телевизор не слыхать, а вот в прихожей всегда слышно. Но не сегодня.

— А папа где?

— На работе задерживается, — вздохнула мама, пряча руки в карманы домашнего ситцевого халата. — Что-то у них там стряслось.

— Это ты так решила, или папа так сказал? — взялся я уточнить. Мама немного тряхнула головой, откидывая назад белокурые пряди, выпавшие из незамысловатой причёски.

— Не знаю, но уж больно у него голос был нервный, по телефону.

Матушка, как обычно, всё преувеличивает. Склонна эта женщина трагедию из всего утраивать, ровно, как и радости все утрировать. Впрочем, это, наверное, всем женщинам присуще.

— Понятно. — Я бросил взгляд на закрытую белую дверь в конце коридора, слева, что ведёт в комнату сестры. — Ксюха спит уже?

Мама кивнула в ответ, и проинструктировав меня где, что в холодильнике лежит (словно я ни в жизнь сам не разберусь), отправилась в зал смотреть фильм.

Запасся чаем и пирожками с капустой и, подцепив рюкзак в прихожей, забаррикадировался в комнате.

Переодевшись в домашние хлопковые штаны с футболкой, убрал рубашку с брюками на «плечики» в старый платяной шкаф.

Наверное, третий год к ряду планируем закончить злосчастный ремонт, мебель, ещё от бабушки доставшуюся, обновить, да что-то дальше разговоров, это дело так и не продвинулось. Как только удаётся скопить денег, они непременно разлетаются. Вот и в этом году, Ксюхе приспичило борд свой апгрейду предать, мама с ужасом обнаружила, что к морозам-то мы не готовы, и потащила нас всем семейством по зимнюю одежду. И если мы с отцом в этом деле не прихотливы, и то, что мама, по мелочам каждодневным, прошивает, нас вполне устраивает, то Ксюха манежиться, ей крутые шмотки подавай, которых, к слову, с её активным образом жизни, не напастись.

В общем, то, это, третье, десятое — и разлетелись сбережения, как обещания вельмож народу.

Включил комп, устроился поудобнее за компьютерным столом, выложил нужные конспекты и учебники. Утром подъём в шесть, потому я решил не засиживаться и, умяв пару пирожков, междуясь от Интернета до учебника по истории, так и вырубился за столом.

Утром я естественно об этом пожалел — спину от такой ночёвки сковало болезненным спазмом, позвоночник закостенел и долго не мог вернуться в свою колею сколиоза, заработанного ещё в школе, а Ксюха долго с меня ухахатывалась, увидев отпечатки клавиатуры на пол-лица. Уже и оттиск почти исчез, и мы завтракали на нашей светлой, тесной кухне, а Ксюха всё сидит гнусаво хихикает в кружку с чаем.

— Ксюша, ну что ты, в самом деле, — сетовала мама, хотя сама при взгляде на меня еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться. — Подумаешь, заработался человек...

В общем, не надолго хватило маминой деликатности. Через минуты смеялись уже обе родственницы.

— Да-да — смейтесь! Ты в особенности! — многозначительно глянул я на сестру. — Вот я-то диплом защищу, а ты что же? В школу олимпийского резерва метишь?

— А может и мечу — тебе-то что? — огрызнулась малая, надкусывая свой бутер с помидором.

— Аксиния! — возмутилась мама, зыркнув на оную. — Что за тон?

Ох, как же Ксюха крамолится, когда её полным именем величают! Вот и сейчас, глазки в потолок закатила, вся такая недовольная, злится, как царица египетская, на не пунктуального зодчего, но молча. Мама, хоть и добрая душа, но отношения в семье велит держать уважительные.

— Может, я и вправду в профессиональный спорт хочу податься.

Мы с мамой переглянулись. Та, в отличие от нас с батей, Ксюхино рвение к спорту не поддерживает. Она вроде рассчитывала, что дочка у неё будет под стать благородным девицам, и вечно Юлю в пример ставит.

А Юля, это одна девушка с нашего дома, на год меня младше, тоже студентка, только на юридическом учится. Но, кажется, только потому что отец у неё адвокат. Сама Юля, сколько помню её, к фотоискусству тяготела. До сих пор нет-нет, да видишь её с камерой в руках. То ребятишек во дворе фотографирует, то животных, или просто пейзажи. И весьма удачно, у неё, в самом деле, замечательно получается, и я не потому так говорю, что она мне нравится, нет — у Юли, действительно, есть талант.

Впрочем, вполне естественно, что она мне нравится. В противном случае, стоило бы бить тревогу. Юля не то чтобы девушка видная, просто хорошенькая, есть в ней что-то миловидное. Робкая очень, но это из-за болезни — она астматик, и ей, по всей видимости, весьма неудобно среди людей, особенно в моменты приступов. Я лишь пару раз видел ингалятор в её руках, и то случайно. Юля сразу же отлучается, чтобы принять лекарство, только бы никто не видел. Уж не знаю почему она так этого чурается, она же не виновата, что природа так с ней обошлась.

Вот и ещё одна причина считать некоего демиурга садистом. Ну разве можно столь прекрасное милое создание, обречь на муки такого страшного недуга? Про то, что семья у Юли не полная, нечего и говорить.

На кухню зашёл отец, скользнув за наш круглый стол, рядышком с мамой, вооружился вилкой и нацелил свой отеческий взор на Ксюху.

— Ты, валенка, коль в спорт лыжи навострила, мясо есть для начала не пробовала? А то всё, понимаешь ли, траву свою жуёшь! — ткнул он пальцем на бутерброд, что Ксюха жевала. — Силам-то откуда взяться?

— Дело говоришь, бать, — усмехнулся я в солидарность. Наша доморощенная вегетарианка, только язык мне показала, пока мама с папой не видят. Наглая, зараза, я помнится таким в её возрасте не был. Нет, я всё конечно понимаю, пубертат и всё такое, но она в последнее время вообще лиха даёт. Наворотила ещё по осени на головушке своей светлой, да непросвещённой, дреды — это пол беды. Хотя, матушка, едва в обморок не упала, когда увидала. Батя, до сих пор забавляется и Ксюху, «валенкой» кличет. Проколола бровь — тоже вроде не беда. Но дерзить стала, с упорством партизана в немецком плену. Причём, если дома, она хоть немного за языком следит, то вне родных стен, впору рот кляпом затыкать. И дело-то вовсе не в русском могучем, дело в том, что вообще не разбирает что и кому говорит. Вот так вот нарвётся на кого-нибудь, да так, что никакой Витя «Топор» не в силах будет разрулить. Словом, никакого чувства самосохранения.

Вообще, этого стоило ожидать. Характером она, конечно, в отца, нрав крутой, но такой оторвой она не была. Это в этот год, будто с цепи сорвалась, честное слово. Учился в их классе парень один — Андрей Громов, кстати, сын начальника военной части. В общем, история стара как мир — с первого класса вместе, за ручку, да за одной партой. Не знаю, как родители, а я знал наверняка, что к тринадцати годам, детство там скончалось. А в начале этого лета, Андрей подал документы в военное училище. Да не в нашем городе. Что тут было...

Подробностей я, конечно, не знаю, то ли нет в нашем училище какого-то подразделения, в которое он стремился попасть, то ли ещё почему-то, но так или иначе, парень уехал учиться, а Ксюха днём кровь всем вокруг сворачивает, а по ночам в подушку плачет, словно на нём свет клином сошёлся.

За завтраком, я не мог не обратить внимания на хмурость отца. Обычно весёлый, пусть и немного грубоватый, в силу профессии, сегодня был на редкость угрюмым и сосредоточенным. Карие маленькие глаза — прям, стратегический штаб, — столь мощное кружение мысли отражалось во взгляде. Густые брови в разлёт сведены к переносице, оттопыренные уши и короткий светлый «ёжик», то и дело, подёргивались вместе с желваками на лице — нервничает. Не в курсе, во сколько он вернулся домой, я видимо уже спал, но выглядел батя неважно. Явно не выспался.

Я не рискнул его расспрашивать, и поблагодарив маму за завтрак, умчался в универ.

Уже поднимаясь на последнюю ступень институтского крыльца, ощутил, как в глазах поплыло. Какой-то гомон в голове поднялся, всё свиристел, кружился, будто хор тихих голосов. Я, было подумал, что сейчас грохнусь в обморок, как барышня кисейная, но нет — многоголосие затихло, голова кружиться перестала, фокус восстановился...

Я как-то инстинктивно заозирался; мимо сновали студенты, кто вверх, кто вниз по лестнице. Никто на меня особого внимания не обратил, хоть я и стоял посреди крыльца, как дурак.

Через дорогу, на крыше четырёхэтажного здания краеведческого музея, я увидел человека. Обычно работники, которые снег с крыш скидывают, да сосульки сбивают, в одиночку не работают. Да и человек, по-моему, просто стоял на краю, кажется, у самого парапета. Тёмное пятно на солнечном небосводе. Лучи так сильно преломились, что я больше не сумел удержать взгляд на фигуре.

Когда я проморгался, и вернул прищуренный взор обратно, фигуры уже не было.

У меня, аж в груди ёкнуло, и так тревожно стало. Можно было бы решить, что незнакомец просто отошёл дальше от края и скрылся из виду, в силу перспективы, но одна деталь меня не на шутку озадачила — заграждений, остерегающих людей, что на крыше ведутся работы, внизу нет. Впрочем, мало ли какие техники могут находится на крыше, может антенны какие устанавливают, или ещё что. Если бы не это секундное помутнение рассудка, я бы и внимания, пожалуй, не обратил.

Сдаётся мне, кто-то с гранитом науки-то переусердствовал...

Больше в тот день, этого карнавала в голове, со мной не случалось, я спокойно отсидел все пары, удачно сходил на консультацию к одному профессору. Вечерком встретился с Лёликом, тот час напролёт подзуживал мне про какую-то «просто охренительную» местную группу, решившую дать концерт в эти выходные. Лёлик, оказалось, урвал уже нам два билета на это действо, причём он с таким пристрастием распевал про родных душ металлистов, что у меня язык не повернулся отказаться от этого похода в клуб в грядущую субботу. Хотя у меня и были иные планы.

В общем, жизнь текла своим чередом, не предвещая ничего из ряда вон выходящего. Пока в одно февральское утро, не сбила меня с ног.