4.

Вторничным днём я шёл с института, в весьма приподнятом настроении. Все материалы для диплома, находились, как по щелчку. Я с головой погрузился в работу, даже спеша домой сквозь солнечный день, крутил в голове подборку документов для части доклада. Всё гадал, как комиссия отреагирует на мою дипломную работу. Волнение трепетало во мне уже сейчас, хотя до защиты ещё полно времени.

Всё так удавалось и складывалось, что даже не верилось. Я уже и позабыл про два эпизода странных явлений, списывая всё на переутомление. Я, правда, устал, но остановиться было выше моих сил. Я очень хотел достигнуть намеченной цели, ведь если всё удастся, уже этим летом, я поеду с археологической экспедицией в Алтайский край. Группа уже набрана, и от меня требуется лишь предоставить документ организаторам, подтверждающий мою специализацию. А я специалист по «мёртвым» языкам, по древним, почти уже всеми, забытым — от шумерского и древнего иврита, до народных диалектов.

Витая где-то в эмпиреях, я не сразу даже расслышал девичий голосок позади себя.

Я обернулся, и пропал.

Юля.

Коротенький полушубок трапецией, из серебристой норки, открывал ножки в плотных колготках. Стуча маленькими каблучками полусапожек, она юной нимфой приближалась ко мне, как весна.

Где-то на краю сознания крутилась мысль, что колготки-то с платьем носить не по погоде. Но только, где-то на краю.

Пышные каштановые с медным отливом кудряшки по плечи, легко парили от её шага. Глаза цвета виски, в обрамлении густых ресниц, смотрели только на меня. Немного курносая, немного посыпана веснушками. Совсем чуть-чуть. Ни грамма лишней косметики на лице. Сама улыбается, так, что никакой косметики и не надо. В мире существуют тысячи девушек куда красивее и статнее, но именно она была способна останавливать мой мир.

— Клим! Я тебя зову-зову, а ты и не слышишь! — почти обидчиво заявила Юля, и от её голоса, с небольшой хрипотцой в тоне, сердце совершило кульбит. — В наушниках небось?

— Эм, нет, — промямлил я.

Как красноречиво! Мастерский оратор. Браво! Аплодирую стоя! Прям, великий Цезарь, ничего не скажешь.

Я не то чтобы теряюсь в присутствии девушек… Только в её присутствии, если честно. Нет, серьёзно мне словно долбанные пятнадцать, рядом с ней: сразу в горле пересыхает, язык заплетается, руки трясутся, — кошмар, одним словом.

Юля протягивает мне блокнот.

— Ты на остановке обронил.

— Ох… — Поджав губы, забрал свою записную книжку из её руки, и как-то неуклюже кивнул. — Спасибо.

Некий Лёлик, в моём подсознании врезал мне по морде: «Хватит мямлить, твою мать!»

— Пожалуйста, — улыбнулась Юля, — больше не теряй. Ты домой?

Я ещё раз кивнул, не в силах побороть неловкую немоту, и мы свернули с тротуара в нашу подворотню.

— А я маму твою сегодня видела, — сказала девушка, заискивая мой взгляд. — В магазине.

— Да? Понятно.

Ну, теперь-то, действительно понятно, почему в свои двадцать с гаком, я один как сайгак.

— А ты чего такой хмурый? Случилось что-то?

— Да нет, просто… за-задумался.

Да что со мной за проблема такая? Я же вовсе не забитый и не замкнутый. Как-то же я с одногруппницами общаюсь? Да ещё и на латинице какой-нибудь! А тут, прям, напасть, не иначе...

— Я слышала, Лёня ногу сломал, — как-то осторожно сказала Юля, привлекая моё внимание, и многозначительно добавила: — Вообще, весь двор, кажется, слышал. Он в эпитетах не стеснялся.

Взглянул на девушку, немного удивлённо, хотя напрасно — с юмором у неё всегда всё было в порядке. Естественно, я не мог не рассмеяться, чему Юля, по-моему, очень обрадовалась.

— Знаешь, кого ты мне напоминаешь когда улыбаешься?

— Идиота? — брякнул я, не подумав. А сам уловил занятную мысль в голове, когда она помянула Лёлика.

Смеясь, Юля слегка пихнула меня в плечо:

— Ну! Почему сразу идиота? — Она, тихонько взвизгнула, чуть поскользнувшись на обледеневшем участке, и в следующее мгновение, хрупкая рука под покровом норки, подцепилась ко мне за локоть. А мои руки среагировали на удивление скоро, подхватив девушку за талию, помогая удержать равновесие. И кажется, мне удалось её смутить. Впрочем, мне и себя удалось.

Лёгкий, тонкий аромат сандала, исходящий от девушки, сладким шлейфом окутал меня, навязывая желание ощутить этот запах ближе. Гораздо ближе. Что ж… на лицо абсолютное отсутствие личной жизни.

— Ты, когда улыбаешься, на отца похож, — сказала Юля, крепче схватившись за мой локоть, и смотря под ноги. — Точно-точно — прям, одно лицо!

Никогда не прекращал изумляться этой девушке. Какая-то детская непринуждённость, всегда витала в ней, всех вокруг неё заставляя чувствовать радость и трепет. Всегда жизнерадостная, сочувствующая, не унывающая. Лишь в минуты физической слабости, когда организм требует инъекцию препарата через ингалятор, я замечал грусть и раздражение в её янтарных глазах. Мне всегда было безумно больно за неё.

— Думаешь?

— Вы, вообще, с ним очень похожи, — закивала она утвердительно.

— Наверное.

Не сказать, что батя мой писаный красавец, но было в нём, что-то располагающее к себе. Добрый взгляд с задорным огоньком в карих глазах, от чего они похожи на две бусины. Улыбка редко когда сходит с его лица, и скидывает ему лет, эдак, пять, хотя быть молодым удальцом в пятьдесят, малодоступная роскошь, он им был по натуре.

Мы добрались до Юлиного подъезда, мне до своего примерно пару шагов. И много больше чем шаг длинною в вечность, чтобы предложить. Два билета, у Лёлика же два билета на концерт! Чёрт! Придурок! Хватит мяться, просто предложи! В лоб же она тебе за это не даст!

Наперекор желанию, мне что-то внутри зачитывало диатрибы, не суйся, мол, дурак, с суконным рылом в калачный ряд чай пить!

— Ладно, пока Клим. — Легко улыбаясь, она отпустила мою руку. — Ещё увидимся!

Давай, идиот номенклатурный! Это твой шанс! Используй его!

— Юль!

Только окликнув девушку, понял, что зря храбрился. Стоило глазам цвета янтаря поймать мой взгляд, как вся решимость рухнула, будто Римская империя. Да почему так-то?!

— Слушай, а как ты относишься к музыке?

Я так неожиданно это выдал, что удивился сам себе. Словно за верёвочку какую дёрнули. Улыбка девушки стала шире, проясняя эти маленькие ямочки на щеках, от которых можно помереть с умиления.

— Категорически положительно.

— А к рок-музыке?

— А к рок-музыке — в особенности.

***

Столько энтузиазма к рок-музыке, я клянусь, в жизни не испытывал. Лёлику, я правда не сообщил, на кой мне сразу два билета. Вообще, я не то чтобы соврал, просто сказал, что возможно не один пойду. Так-то я реально не один пойду. Но Лёлик, зная мою затворническую натуру, даже расспрашивать особо не стал, и едва ли не на костылях выгнал меня с двумя билетами на концерт. Однако улыбался друг весьма хитро, понял видать, что с девушкой пойду, хоть он никогда бы даже не подумал, что это за девушка. Для него не секрет, что я с детства особым образом относился к Юле. Нет, само собой, мы были детьми, тем более Юля была помладше, но годам, наверное, к десяти, я стал ловить себя на мысли, что я и, в самом деле, веду себя с ней иначе чем с остальными. Я, конечно же, старался этого не показывать, но чем старше мы становились, тем яснее я понимал, что она мне более чем симпатична. Не знаю, верю ли я в любовь, но… в общем, если она есть, то это наверное она и есть. Хм, тавтология, зато честно.

Однажды, помнится, я приглашал Юлю в кино, то было ещё в выпускном классе, но она отказалась. Может от того, что у неё действительно не было времени, может во мне дело, но с тех пор я зарёкся от таких к ней предложений, думая, что кроме отказа, в подкреплении какого-либо оправдания, ничего более не услышу. Детство кончилось, дворовая компания в которой мы общались, разбрелась, каждый в свой базар житейской суеты, и редкие пресечения, такие как давешняя наша встреча — вот и всё общение.

Всю оставшуюся неделю, я провёл как на иголках. Мозг даже отключился от учёбы. Впрочем, я вполне мог себе это позволить, заблаговременно работая на износ последние пару лет. Я находил в этом смысл жизни, мне всегда нравилось учиться, не считая точных наук, правда. С цифрами, у меня как-то не заладилось, в этом меня всегда Лёлик выручал — уж у того с цифрами, всё гладко, как на обледенелых тропинках нашего двора.

Вечером долгожданной субботы, я всё крутился у зеркала, то так убирая пшеничную копну, то эдак. Вообще, это Лёлик подбил меня немного отпустить волосы. У меня, мол, лапоухость шибко в глаза бросается. Впрочем, что уж там — бросается. Уши только мне в семье от бати перепали, Ксюхе Фортуна улыбнулась — она хоть и похожа больше на отца, да уши таки не торчат в разные стороны.

Интересно, что вроде оба в отца, а глаза мамины — зелёные. Причём у меня ярче, чем у Ксюхи, за что та, видимо, затаила на меня обиду. «Почему это у тебя нормальные глазища, а у меня болотные какие-то?» — на что я по обыкновению, урезониваю Ксюху, мол: «Зато скажи спасибо, что у тебя уши ни как у Дамбо!»

И всё равно ей завидно, словно. Хотя, что меня удивляет? Переходный возраст плюс разбитое сердце — её, кажется, вообще всё кругом раздражает. А если вдруг прыщ выскочит, — хана всем! Вымещает ненависть на весь белый свет!

Я свой переходный давно уже миновал, а ничего толком и не изменилось. Как был гадким утёнком, так и остался. Нет, прыщи-то прошли, и бриться по утрам приходится, но сказать что я прям возмужал к двадцати двум годам...

Тут, на днях, когда обещался Лёлику с пивом прийти, мне его даже не с первого абцуга, продали. В ларьке нашем сменилась продавщица, а паспорт я с собой не ношу. Пришлось в соседний двор тащиться, за «витаминами» другу. Вот так вот. Лёлик долго с меня угарал.

В общем, поправил ворот толстовки, проверил в сотый раз за час белую футболку на наличие пятен. Вернул очки в черной оправе на место...

Вот и толку, что глаза яркие? За очками не видать ни черта.

Махнул в общем на себя рукой, чистый, бритый, да и ладно. Как любит мой батя выражаться: «Мужчина не обязан быть краше обезьяны».

Обуваясь в прихожей, услышал шорох и даже не сразу обратил внимание, только когда вспомнил, что родители на работе, а Ксюха ещё не вернулась со своего склона. А потом, макиавеллистически подкравшийся шум стал яснее, и я понял окончательно, что это вновь началось. Затягивая шнурки зимних кроссовок на плоской подошве, внимательно вслушивался в шипящий лейтмотив. И что-то прям закололо левую руку в предплечье, аж мочи не было терпеть. Зачесался, а зуд, покалывание и прямо жжение какое-то, будто по венам текло. И шёпот стал нарастать; светильник в коридоре часто-часто заморгал, в зале заорал телевизор. Я не сознавая что вообще творю, словно не в себе, реактивно задрал рукав, готовый расчесать руку до крови, лишь бы унять эти ощущения...

Потрясение дало мне буквально под дых.

Я обмер.

В зале что-то издало слабый хлопок, свет вырубился мигом. Весь. Квартира погрузилась в кромешную тьму и звенящую тишину.

А я пошевелиться не мог.

Без понятий, сколько я простоял каменным изваянием посреди коридора, но отмерев наконец, в состоянии между шоком и паникой, я едва ли не на ощупь нашёл выключатель.

Щёлкнул — но свет не загорелся. В нервном порыве пощёлкал ещё раз пять, держа левую руку навесу перед собой.

У самого микроинсульт походу.

Глаза мало-мало привыкли к темноте, и я с раболепным ужасом рассматривал левую руку, как чужую — даже во мраке вокруг, я отчётливо видел витые узоры на коже, будто чёрные тлеющие татуировки.

Пулей сорвавшись в комнату, в темпе перерыл ящики стола, в поиске фонарика. Отыскав, подлетел к окну, сорвал с себя толстовку. Освещая руку, я просто не представлял, в ясном ли я сознании или давно уже нет.

От самого плеча по коже ползли мелкие чёрные узоры, словно выжигаемые незримой рукой. Расползались прямо на глазах, и шум-то в голове имел один с ними темп.

«Заволокло небо полчище тёмное...

И камнем вниз...»

Будто ветер промчался в ушах, оставляя слова.

Я сошёл с ума.

Узоры, неизвестными мне письменами оплетали мою кожу, почерком безумия. Вены вздулись, и пульсация отдавалась в голове; я ощутил, как поднималась температура, казалось, со скоростью градус в секунду, исходя от моей руки, жар, кровью бурля по артериям, растекался по всему телу. Тяжёлое дыхание, вырываясь из меня, оставляло запотевшее пятно на холодном оконном стекле. Как во сне я наблюдал за витыми угольными строчками, заполоняющими мою руку, а самого трясло, как бродячую псину на морозе. Я весь взмок, мне срочно нужен был воздух, стены, словно меня душили.

— Сын, ты дома?

Я уронил фонарик от голоса матери в коридоре. Горло, словно засыпало асбестом.

— Да, мам, — отозвался я, через силу, хрипящим голосом, и прокашлялся, ощущая, что должен увидеть облако белой пыли. Лишь после этого, поднимая с пола фонарик, сумел предупредить: — Осторожно, света нигде нет.

— Я знаю, вообще, везде в районе перебои какие-то...

Мама говорила что-то ещё, а я не в состоянии был её слышать. Шелест унялся, и начертания исчезли, будто бы в кожу впитались, оставляя лишь слабый зуд. Обхватив руками подоконник, заставленный мамиными агавами и алоэ в горшках, я прижался лбом к ледяному стеклу. Кругом непроницаемая тьма, я давненько не видал такой дегтярной черноты, обычно даже ночью еле звёзды видать от городских огней. А ведь только зимний вечер, а небо словно громадная бездонная чернильница, перевёрнутая вверх дном, и вот-вот готовая пролиться, от чего жар сошёл на нет, под натиском лютого мороза, хладных уз Фобоса.

Загорелся свет. Тёмное железобетонное царство плавно озарилось; прояснело небо, подёрнувшись лиловой поволокой, словно тончайший шёлк воспарил над крышами.

Переводя взгляд вдаль, полностью ожидая увидеть людей (или нелюдей) в чёрном, на соседней пятиэтажке, я даже мимолётно изумился никого не обнаружив.

На ватных ногах, совершенно вне тела и вне себя от потрясения, я вышел в прихожую, натягивая толстовку. Хотя, честно признаться, не думаю что на коже, в самом деле, было что-либо. Я, кажется, по фазе двинулся. И мне реально страшно, просто необъяснимый экзистенциальный ужас заполнил мой разум, пока я обдумывал свои шансы на попадание в дурдом. Покамест шансы стопроцентные.