1.

Языки, диалекты, наречия — сколько же вас?

Человеческая речь, подобно огромному мифическому Кракену оплетает целый мир. Некогда, ещё по школе, будучи недорослем четырнадцатилетним, я впервые задался вопросом — какова же голова этого Кракена? И с тех самых пор, я неустанно думаю о нём — о первом языке.

Существует воистину великое множество теорий происхождения всех языков, вроде бы всё изучено вдоль и поперёк, но какой же был первым?

Матушка моя, да и сестрица тоже, думают, что я здорово сглупил. Они просто совершенно не видят смысла в моём детище. Когда я, окончив школу, поступил на факультет лингвистики, мама всерьёз обеспокоилась. По её мнению, у меня были все шансы стать успешным политиком, дипломатом, или предпринимателем, на худой конец. «С твоим умом, Климушка, мог бы и презентабельнее выбрать профессию» — вот, что она мне заявила, когда я подавал документы в институт.

Сестра — Ксюша, сейчас уже шестнадцатилетняя пигалица, окончательно убедилась в том, что её старший брат — натуральный ботаник. Она вечно меня этим подначивает.

Один отец всегда поддерживал мою страсть. Он всегда покупал мне книги, которые я хотел, порой добывал такие редкие коллекционные издания, каких даже в городской библиотеке нет. Что довольно странно, при его офицерской протекции в воспитании, я, казалось, всяко не должен был увлечься наукой. Даже лет в десять, помнится, был твёрдо уверен, что стану военным, как отец. Но не сбылось. Уже и не вспомню, что именно повлияло на меня. Хотя, от чего же — помню. В первую очередь, наверное, сказался особый говор селян в деревне, куда я отправлялся на лето к дедам в течении всего своего детства. Эдакий отечественный аналог американского Клондайка начала прошлого века — Ханты-Мансийский

автономный округ — Югра, там в пригороде, есть небольшая деревенская глубинка, а народность в тех местах и по сей день сохранилась весьма занятная — Манси и Ханты. Естественно, меня заинтересовали рассказы старшего поколения, легенды, мифы, и вся эта своеобразная шаманская эклектика только усилила эффект. Я увлёкся, а чуть позже, когда я стал четко различать грань между историей и мифологией, одних лишь рассказов и баек мне стало мало. Помню, первой серьёзной книгой, которую я взялся прочитать, был роман Арсеньева «По Уссурийскому краю». И это сейчас мне смешно, сколь сильно я в то время дуру дал — где ханты с манси, а где гольды! И лишь сейчас я могу вне сомнений сказать, что Горький, в письме к писателю, предельно точно отметил, что ему удалось объединить в себе Брэма и Фенимора Купера. Тогда я этого не понимал, но был очарован этой книгой, я просто прожил её, словно вместе с автором путешествовал в горную область Сихотэ-Алиня. Словно видел эти девственные леса, и чувствовал растерянность от перемен: «Там, где раньше ревел тигр, — ныне, свистит паровоз, где были редкие жилища одиноких звероловов, появились большие русские селения; туземцы отошли на север, и количество зверя в тайге сильно уменьшилось».

Столь сильно это тронуло меня, и восхитило, — и следом в моих руках оказалось второе издание романа «Дерсу Узала», — вот где всё началось по-настоящему, ведь вся серия романа изобилует гольдским, ныне уже нанайским, языком.

Сами мы, всей семьёй живём южнее таёжной красы Уральского округа, близ военной части, почти на отшибе города. Отцу как-то раз предлагали перевестись в другой город, но матушка настояла, что переезжать мы ни в коем случае не станем. Мол, все родственники здесь, все друзья, куда и зачем мы поедем? А пара другая тысяч надбавки к зарплате, погоды не сделают. Вообще, не сказал бы, что мы живём на широкую ногу. Мама у нас швея на фабрике, порой может брать подработку на дом. От Ксюхи, понятное дело, пользы не жди ещё лет пять. А я, максимум комп могу кому-нибудь починить, за скромную плату, впрочем, мне хватает, всё из родителей на личные расходы не тянуть. Вот такой вот простецкий быт, как сибариты, мы навряд ли когда заживём, зато семья у нас дружная.

На носу диплом — четвёртый курс как-никак. Вообще, времени ещё полно, но это лишь видимость. Время коварно — стоит расслабиться и пустить всё на самотёк, как оно пролетит, ты и оглянуть не успеешь. Защита через пять месяцев, а там, глядишь, и аспирантура не за горами.

Двадцать два года… Мне двадцать два года, а я в пятничный вечер заместо времяпрепровождения в компании приятной девушки, перерывал номенклатуру в пыльной университетской библиотеке.

Не сказать, что это особо меня расстраивало, любимым делом, как ни как, занимался. А то, что девушки нет, может оно и к лучшему? Друг мой — Лёня, или просто Лёлик, говорит, что я ничего особо и не теряю. Тот ещё чудик, вообще-то, мне под стать, мы потому, наверное, со школьной скамьи, как Поллукс и Кастор, — друзья не разлей вода. Хоть мы с ним и разные, у Лёлика и характер другой совсем, и увлечения — кроме компов его вообще, мало что интересует. Если я — червь книжный, то Лёлик — цифровой. От него-то я и нахватался навыкам укрощения компьютерной техники.

В общем, Лёлик глубоко убеждён, что от баб одни беды. Он не женоненавистник, нет. Просто на такого рохлю и раздолбая, как Лёлик, ни одна девушка не позарится. Вообще, хотел бы я посмотреть на ту, что будет терпеть такого затворника номенклатурного, как я. Если я не на парах, то с головой в очередном опусе. Или же, как сегодня, в библиотеке, с лупой пытался изучать тексты манускриптов в одном из собраний.

Глаза уже порядком устали от напряжения, строчки немного плыли перед взором, как сквозь пламя костра, мозг закипал, пытаясь перевести германо-скандинавские каракули на русский. Меня поди и не видать было за стопками книг на столе.

— Клим, закругляйся, — негромко окликнул меня Сан Саныч — университетский сторож. — Время одиннадцать уже, я сейчас обход сделаю, и на боковую.

Оторвавшись от книги, взглянул на полноватого мужчину в дверном проёме. Широкое увядающее в силу возраста, лицо, покрывали ощутимые оспенные рытвины, заработанные ещё в юности. Тёмные волосы потеряли яркость под натиском серебра, инеем покрывающим голову мужчины. Водянистые серые глаза, поражённые катарактой, без какого-либо энтузиазма, осматривали библиотеку.

Что всё-таки с нами делает время...

— Пять минут, ещё.

— Ну, давай, — махнул, Саныч, рукой, выходя из библиотеки, — Пойду, покамест, здание обойду… — его осипший голос затерялся в пустынном коридоре.

Вообще, спасибо ему, конечно. Помнится, курсе на втором, была тётка на вахте. Та, вот не разрешала в библиотеке сидеть допоздна. Семь часов вечера — будьте добры покинуть здание. А Саныч, мужик славный, халатный малость, но в этом есть свои плюсы.

Моё внимание привлёк отдалённый шорох за спиной. Обернувшись, прошёлся взглядом по рядам стальных этажерок, битком забитых книгами, но никого не обнаружил. Дальняя стена, забытая светом ламп, сиротливо проглядывая в проходе, купалась в таинственной тьме. В этом было нечто завораживающее и устрашающее одновременно. Не припомню, чтобы боялся темноты, но прямо сейчас, густые потёмки в дальнем конце библиотеки, вызывали лёгкое чувство тревоги.

Вздохнув, даже не осознавая до этого, что задержал дыхание, я вновь уткнулся в книгу. Переводя очередной отрывок, совершенно не понял сам себя. Перечитал ещё раз, но выходила полная ахинея, не имеющая никакого отношения к тексту. Кажется, я слишком устал. Глаза и впрямь уже горели и слезились от строк и пыли, с лихвой подтверждая, что пора бы сворачиваться.

Отложил лупу и, сделав пару заметок в блокноте, задрал окуляры в чёрной оправе на макушку и потёр утомлённые глаза.

Свет от настольной лампы слегка дрогнул, как если бы сквозняк колыхнул огниво свечи. Лампочки в библиотеке явно давненько не заменяли. Освещение здесь тусклое, молочного цвета плафоны под потолком скопили море пыли, от чего кажется, будто большая тень висит над головой. Светло-зелёные стены покрытые дешёвыми обоями под покраску, посерели, словно седым пеплом покрылись. Потёртый драный линолеум цвета светлого ореха, местами небрежно залатанный кусками более тёмной расцветки, но вроде как не особо заметно, никто не спотыкается, да и нехай с ним. Думаю, именно этим успокаивался ректор, сквозь пальцы смотря на деятельность вороватого завхоза. Вроде как: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу, и ты, будь добр, помалкивай про чёрную бухгалтерию и печатный конвейер зачётов по блату.

Три ряда столов из ДСП, выданного за светлое дерево; стулья, сидения, которых обиты грубой тёмно-зелёной, как бильярдное сукно, тканью. Запах полиграфной краски смешался с чем-то ещё, непередаваемым, похожим то ли на ладан, то ли на какой-то душистый травяной сбор.

И тишина. Мудрая, мирная тишина, воспевающая гимны Афине.

Сложив все книги на столе в одну стопку, направился расставлять их по местам. Запылённые стальные этажерки приняли в свои чертоги толстые сборники скандинавских легенд и мифов, на ряду с историческими летописями. Конечно же, в этих сборниках больше воды, чем реальных документов, но выбирать особо не приходится.

Я больше люблю историю, в сравнении с вереницей мифов, история всегда казалась мне безопасной. Факты, куда безопаснее домыслов.

Расправившись с литературой, зацепил локтем стеллаж — с верхней полки повалились книги. Здоровый том в кожаном переплёте едва меня не зашиб, пролетев в мизере от головы. Пережив сход бумажной лавины, вжав голову в плечи, бросил взгляд на тёмный фолиант.

Библия.

То есть, это так нынче еретиков карают — Священным Писанием по шапке?

Подобрав все книги, расставил их, долго задерживая в руках том Библии. Открыл на заложенной тонкой красной ленточкой странице.

«И после сего видел я четырех Ангелов,

Стоящих на четырех углах земли,

Держащих четыре ветра земли,

Чтобы не дул ветер ни на землю,

Ни на море, ни на какое дерево»

Откровение Иоанна, глава седьмая, между прочим.

Слог хорош — не поспоришь.

Хотел было вернуть еврейскую сказку на полку, да места ей не обнаружил. Глянул на табличку реестра — «Итальянская средневековая литература. А-З».

Мельком, приметил творение Алигьери, думая, какой же нерадивый студент, Библию к средневековой поэзии приравнял. Впрочем, было в этом нечто забавное. Никто походу и не воспринимает эту книгу всерьёз, а ведь надо отдать ей должное, быль это или нет, но в её переплёте сквозь тысячелетия дошли до наших дней труды древних авторов.

В периферии зрения мелькнула тень, но осмотревшись, я только очки машинально поправил. Здесь никого не было, но что-то вроде эффекта присутствия, не давало мне покоя — чувство, что я вовсе не один.

Отдёрнув себя от абсурдных мыслей, унёс старушку древнюю, в обличии печати 1998-го года, на полку религиозной литературы, и засобирался домой. Убрал тетради в чёрный холщовый рюкзак, шагнул за порог библиотеки, в прохладный коридор, и уловил шум со второго этажа. Крикнул Сан Санычу в пустоту лестничного пролёта:

— Сан Саныч? Я ушёл! Спокойной ночи!

— А? Ага, давай, давай… — донеслось эхом в ответ. Но из смежного коридора, почему-то. Подозрительно покосился на лестницу, — но только тишина в ответ, и в свете фонарей, за огромным окном в пролёте, кружились крохотные снежинки. Причудилось, видимо.