8.

Бессонница открыла на меня охоту. Подобно тёмному ассасину, какая-то паранойя пасла меня всюду. И все — все кругом видели это, ведь я сам на себя перестал походить. За считанную неделю, я превратился в раздражительного отшельника, замкнутого в себе под громадный амбарный замок. Я перестал нормально есть, спать, думать, меня преследовал шум, он с маниакальным упоением шептал мне откровения, смысла которых я в упор не понимал. Да и не хотел. Я не хотел всей этой жути, я мечтал воротить назад удела своей жизни, своей нормальной размеренной жизни, плоской и наполненной сотнями старинных книг и родными людьми. Но треклятая делирия просто вбила меня в тёмный угол, сломав волю, оставляя тряпичной куклой, жалким подобием человека, читать мантры пустоте, только бы не слышать гласа дьявола. Всегда знал, что зло творение рук человеческих, что не существует никакого тотального высшего зла — человек и есть зло. Порой сам себе.

Вероятно, не будь я таким упёртым, и поберег бы себя от самобичевания учением, с моей головой сейчас всё было бы в порядке. Вот только учёба никогда не была мне пыткой, я не истязал себя, я всегда впитывал знания с пристрастием наркомана, наслаждаясь информационным наркотиком, так где же и когда гранитный камень врезал мне по темечку? Врезал до той степени, что во мне заговорил дьявол, открывая мне страшные видения, что адом сущим вторгались в мою привычную укомплектованную реальность.

Я отключил телефон, прекратил выходить из дома, даже в универ, проходя учебную программу не покидая стен квартиры, ссылаясь на трудоёмкую работу над дипломом, хотя и не касался его, зная, что только всё испорчу, пока в столь шатком состоянии. Но у меня всегда были книги, которые меня понимали с полуслова. Только это занятие и спасало меня — чтение. Едва заслышав шёпот, я начинал читать вслух, сталкивая в жестокой сече свет науки и мракобесие предрассудков. А треклятые строки стали проявляться на коже, с бравурным постоянством, и одной рукой уже не ограничиваясь — начертания проносились в такт чёртовым исповедям: по шее, рукам, торсу, — я чувствовал эти жала, ощущал, как они вонзались в мою плоть, проявляя неведомые знаки на коже; слышал их, видел! Но отрекался от всей этой фатальной ереси, читая вслух, пока в один из воскресных вечеров, в мою дверь не постучало спасение.

— Клим, тут к тебе гости.

— Мам, я занят! — крикнул я, продолжая читать, сидя прямо на полу своей комнаты, погруженный во мрак. —… в тот же год, договор между...

— Клим! — вновь окликнула мама, тихо добавив: — Обожди минуточку, ладно?

Матушка вошла в мою комнату, и вырвала книгу из рук.

— Клим, ну оторвись ты от своих книжек хоть на мгновение.

— Да мама, ё маё, — бросился я, тут же, возвращать учебник истории, вскочив на ноги, — ну, что ты...

Я заткнулся незамедлительно.

— Привет, — и хрипло-сладкий голосок, обрушил мою крепость, обжигая светом демонов, захвативших мой разум.

Немного смущенная девушка стояла за спиной моей матери, в дверях комнаты, и теребила серебряный жетон на браслете-цепочке.

— Здравствуй, Юль.

Ком, застрявший мне поперёк горла, от нахлынувших воспоминаний, прекрасных и ужасных, мешал говорить, а сердце отчаянно забившись в груди пленной птицей — ясно мыслить.

Мама отложила книжку на стол и неодобрительно зыркнула на меня, прежде чем бросить уходя:

— Ну, я пойду.

Покидая мою комнату, матушка улыбнулась Юле, проходя мимо, и оставила неловкую тишину, которую только мгновение спустя, нарушила девушка, негромко спросив:

— Ты забыл, да?

Кармическая трансляция Лёлика, в моём подсознании, едва ли не билась головой об стену, изощрённо матерясь, когда до меня дошло.

Сегодня.

Я ведь сам, ещё в начале недели пригласил её — хотели сходить сегодня на каток.

— Прости, — вот и всё, что я сумел сказать. Не найдя более подходящих слов в своё оправдание, я тяжело бухнулся на край кровати. Я устал, кто бы только знал, как я был истощён и морально и физически от этого сумасшествия. И даже не знал наверняка, безумец я, или провидец. Но раз задумывался о втором варианте, то ответ очевиден. И, сдаётся мне, я начал понимать сумасшедших, кончающих с собой — они просто устают. В безумии нет ничего увлекательного, ничего изысканного и возвышенного, оно загоняет в угол, лишая нормальной жизни, заставляет прятаться от мира, швыряя в беспросветное одиночество, и пожирает человека изнутри, медленно смакуя его страх. Безумие не питается разумом, оно питается страхом.

Юля несмело прошла в комнату, кочуя взглядом где угодно, только бы не смотреть на меня. Я, наверное, сильно её задел, обидел, уверен, нет таких кретинов на свете, способных забыть о такой очаровательной девушке, светлой, как утренняя Киприда.

Она подцепила издание Грибоедова со стола, рассматривая обложку, заправила кудрявый локон за ушко.

— «Горе от ума»...

Наши глаза встретились, и в её, пусть встревоженных, было столько тепла, и какой-то щемящей нежности, что заставляло моё сердце биться чаще, и мне становилось безумно стыдно, за своё упущение.

— Да, пожалуй.

***

Я не желал знать, почему эта удивительная девушка остановила шаг своей истории для меня. Почему просто не ушла и не вычеркнула навсегда, прождав меня десять минут — я не желал знать. От чего, тревожилась обо мне, ведь я совсем ничего не сделал, дабы заслужить эту заботу во взгляде янтарных, как заходящее солнце, глаз — я не хотел этого знать, ибо рассыпался от счастья снизошедшего на меня, и мракобесие отступало, в ужасе сбегая от света, ореолом окружающего мою маленькую Аврору.

Она не была моей, не принадлежала мне, и я не имел ни малейшего права даже мысленно клеймить её, нарекая своей, но моё сердце принадлежало ей. Тусклое, никому не нужное, оно пылилось на заброшенной книжной полке, пока она не забрала его в свои ладони, и не отряхнула от пыли. И страшит меня то, что когда она откроет это сердце, ей предстанут все те отвратительные лики демонов, что засели в моей душе возведя тёмный пантеон.

Я был испит до дна, удушающим мраком, слишком устал, чтобы двигаться дальше, но не настолько, чтобы совершенно жокрисовским образом упустить второй шанс. Пусть даже я, в принципе, неважный фигурист, и не самый интересный человек, обитающий в своём обособленном моно-мирке, — всё это не имело значения, пока она улыбаясь и звонко смеясь, тянула меня за руку по скользкому льду.

Ледовую коробку освещали прожектора, и гирлянды крупных жёлтых ламп по всему периметру. Влюблённые пары, шумные компании друзей, семьи с детишками, давали весёлый бал, оживляя это место. А я просто радовался этой отдушине, позволяющей мне перевести дыхание, в побеге от своего сумасшествия.

Отпустив мою ладонь, Юля затормозила, входя в поворот, прямо передо мной, и мелкие всплески ледяной стружки осыпали меня с ног до головы.

Вязанная шапочка на ней, яркого лазурного цвета с помпоном и буйные каштановые кудри покрылись инеем; им же были тронуты подвитые ресницы, заставляя взгляд искриться и мерцать. Её лицо раскраснелось от лёгкого мороза; особенное внимание февральский вечер уделил малость вздернутому носу. Уверен, мой шнобель, он тоже вниманием не обошёл.

Я успел остановиться, на расстоянии раскрытой ладони от неё. Клубы нашего морозного дыхания сплетаясь в танце, стремились ввысь и сияли, подсвеченные светом. Очки немного запотели, оставляя взору, лишь смутные очертания. Впрочем, без очков я видел ещё хуже чем сквозь запотевшие линзы — светлое девичье лицо так или иначе будет размытым, словно лёгкий акварельный набросок.

Не иначе эфемерная аура лучилась вокруг Юли, создавая свечение. Она не была красавицей, она была феей.

— Кажется… — немного задыхаясь, сказала она с улыбкой, — кажется я устала.

— Немудрено, — усмехнулся я, — мы, уверен, набили здесь колею!

Кто-то проехал слишком близко за моей спиной, и немного пихнул в плечо. И без того крохотное расстояние сократилось в разы, и казалось, взмах инкрустированных мелкими, зимними бриллиантами, ресниц — всё, что отделяло нас.

Протянув руку, спрятанную в варежке цвета сочной бирюзы, Юля стёрла с линз тончайшую пленку наледи. Маленькая ладонь, облачённая в мягкую бирюзу, легла на мою щеку. Юля блуждала взглядом в моих глаз, словно желая отыскать что-то важное. Она казалась мне слишком юной в этом мгновении, просто я помню этот тёплый жест.

Лет в одиннадцать, я здорово шваркнулся с велика во дворе (раз сотый на своём веку), да так неудачно, что пробороздил мордой лица, метра три. Естественно ободрал пол многострадального, и без того, не особо-то привлекательного. И я прекрасно помню этот момент, когда Юля заботливо обрабатывала, если это можно так назвать, ваткой, смоченной чистой минеральной водой, мои боевые ранения. Это запомнилось особо ярко, ведь то, был миг, определивший вечность — я остро почувствовал, что меня невыносимо тянет к ней, и что я хотел поцеловать её, не блезиру ради, и не из любопытства, а, действительно, при одной лишь мысли об этом, ощущал необъяснимый трепет и страх. И что-то ещё, непередаваемое, томное, слишком сложное, то, что дух захватывает, и поджигает кровь. Тогда я не особо ясно сознавал что это за ерунда такая, но представления, в целом, имел.

Естественно, я постеснялся поцеловать её тогда. Но то было полжизни назад, где мы — беспечные дети, слепыми были ко всем ужасам мира сего, и сердцем ещё не прониклись к страстям.

А сейчас, мне знакомы многие стороны этого мироздания, даже те, походу, что не каждому увидеть дано, и мне страшно, коснуться этих губ, не от того, что не смел, а потому лишь, что будет слишком больно вновь увидеть её смерть.

Я столь долго убивал в себе эту мысль, но она вновь и вновь пророчила гибель, начертаниями неведомым почерком на моей коже, вселяя ощущение, словно бы её кровь на моих руках.

— Юль!

А ведь, я почти решился наплевать на риск галлюциногенной атаки...

Юля встрепенулась, будто только что очнулась, и выглянула из-за меня. Девушка изумлённо округлила глаза, широко, приветливо улыбнулась, и я обернулся, чтобы узреть причину этого удивления.

— Привет! — воскликнула Юля.

К нам, на коньках подкатилась девушка в бело-синей «горнолыжке». Высокая, темноволосая с прямой, густой чёлкой. Заместо шапки, пуховые белые наушники. На лицо симпатичная, но неприятная, хотя, уверен, если стереть высокомерие, ситуация изменится в лучшую сторону.

— Привет… — протянула брюнетка, улыбаясь, но не искренно. Карие глаза мигом прошлись по мне оценивающим взглядом, долго задерживаясь, не в глазах даже, а на оправе очков. — Вот так встреча!

Мне казалось, я её знал, и судя потому, что приветствие брюнетки относилось и ко мне тоже, мы определённо были знакомы. Но я хоть убей, не помнил кто она такая.

Девушки завели стандартный разговор: какими судьбами, как дела, что новенького, и всё в таком духе. Я чувствовал, что брюнетка, не испытывает огромного энтузиазма от этой встречи, хотя Юля была с ней предельно мила. Мне казалось, что цель эта встреча имела только одну, и когда брюнетка, выпытав информацию из Юли, принялась хвастать своими достижениями, подозрения оправдались — обыкновенное павлинье дефиле. Я, к тому времени, уже вспомнил девушку — она училась с Юлей в одной школе, в параллельном классе, и я пару раз видел её с Юлей, просто пять лет уже прошло, я её сразу-то и не узнал. И судя по её реакции, я — вообще последний парень, которого она ожидала с Юлей увидеть.

Но тут уж ничего не попишешь. Даже, если снять с меня очки и приодеть — ничего не изменится. Ботан — не жизненное кредо, не хобби и не черта характера. Ботан — это состояние души. Я всегда буду гнаться за знаниями. Всегда буду думать больше, нежели говорить. Буду любить тишину, позволяя говорить только мысленному чтецу, чей голос — мой собственный внутренний голос, — пишет летопись в памяти, запечатлевая прочтённое.

И мне нравится это, мне так уютно, удобно, я привык так жить, такова моя суть и вся моя житейская философия. А если я вот такой, какой есть не устраиваю кого-то, есть ли смысл наступать себе на горло, чтобы измениться?

К тому же где-то глубоко внутри, я всё же лелею надежду, что кое-кому я нравлюсь и так — молчаливым чудиком. Хотя, в моей тяге к ней была толика эгоизма. Она же и не подозревает, что стала объектом притязаний безумца.

***

Обратной дорогой, мы шли через парк. Фонари блёкло освещали нам путь, отбрасывая вытянутые тени на притоптанном снегу. Белизна искрилась в спектре радуги, тронутая тусклым светом, так же как загоралось сердце от её голоса и смеха.

Резвясь, Юля запустила в меня очередной снежок. Ответил залпом нарочно целясь мимо, что она заметила и принялась возмущаться:

— Ну! Так не честно!

— Нет? — протянул я с сомнением.

Пятясь от меня, Юля изобразила крайнюю степень негодования на своём лице, тыча в меня маленькой ладошкой в варежке.

— Не честно! Ты нарочно поддаёшься!

— Чем докажешь?

Юля загребла в ладошки снег из сугроба вдоль дорожки, и наскоро слепила ещё один снаряд.

— Встретимся в суде! — гордо вскинула подбородок, девушка, и запульнула в меня снежок. — Нанимай адвоката, мошенник!

Мигом ринувшись к Юле, я предотвратил сооружение очередной снежной гранаты, перехватив девушку за талию.

— У меня уже есть адвокат!

Взвизгнув, Юля засмеялась, и узурпаторской подсечкой под мои ноги, ужасно не грациозным образом, определила нас в сугроб.

И, клянусь, я не представлял её в роли адвоката. Её живой характер, никак не вязался с прагматичным образом адвоката. Она могла бы стать фотографом, дизайнером, да просто даже арт-директором где угодно. Просто художником

она была по своей натуре, была в корни творческой, креативной личностью, но адвокат… Неужели Юлин отец не видит этого? Или всегда видел, но не желал замечать? Что такое с людьми? Почему каждый третий норовит изнасиловать чьи-то мечты? Что за блажь такая? Неужели так сложно сделать хоть что-то, дабы воплотить свои собственные грёзы в жизнь? Это же куда лучше, чем видеть воплощение мечты на странице не своего дневника.

Хихикая в варежку Юля устремила свой взор ввысь, и я услышал тихую трель, прежде чем заметил на ком заострила своё внимание девушка. Снегири — две красногрудых птахи нахохлившись сидели на голой кленовой ветке. Так странно, что мы не спугнули их бухнувшись в сугроб. Шум вечернего города заглушал птичьи позывки — короткие свисты «фю» с красивым меланхолическим оттенком. Никогда прежде не задумывался как поёт снегирь, просто я мало смотрю по сторонам, моя вселенная сужена до размера буквы. Всегда так было, а сейчас что-то случилось со мной, и центр вселенной сместился, концентрируясь на кучерявой маленькой авантюристке. Но в какой-то миг, забвение улетучилось — я почувствовал, что девичий смех искажён дыханием. Тяжелым хриплым дыханием.

Подскочив на ноги, я вытянул девушку из сугроба, её лицо ранее лишь тронутое румянцем, сильно покраснело, медовые глаза Юли немного слезились. Она обшарила карманы, и хмурость взгляда, сменилась испугом, молнией пролетев в глазах.

— Выронила… — её сильно осипший голос, был пронизан еле слышным свистом. Юля согнулась упираясь руками в колени, ловя ртом холодный воздух.

Я растерялся. Испугался.

Сметая секундный ступор, я бросился к сугробу, но перерыв злосчастный снег, так и не отыскал ингалятор.

Осматриваясь вокруг, зная что ни единой аптеки нет в ближайшем километре, я пытался вспомнить хоть один из безумных слайдов, что мог помочь мне сейчас. Но ничего, совершенно никаких намёков на эту ситуацию, никаких зацепов, подсказок. Я видел что угодно, кроме своей жизни, и был крайне беспомощен пред негаданно возникшей бедой.

Я бросился вспять, не заботясь об утраченной в ходе поиска, шапке, туда откуда мы шли, рыская взглядом по запорошенной снегом тропе. Сам не понял, как сумел выцепить взглядом на белоснежном покрывале ингалятор, он лежал посреди аллеи сливаясь с белым снегом.

Подхватив белую изогнутую трубку с баллончиком препарата, я поспешил к девушке. Юля, сидела на скамье, откинувшись назад. Запрокинув голову, она смотрела в небо, клубы пара улетая ввысь, цеплялись за голые ветки клёна. И тут я с ужасом понял, что не приближаюсь.

Я шёл достаточно быстрым шагом, если не бежал, но ни один шаг не вёл меня к Юле. Я просто шагал на одном месте!

Всё, абсолютно всё кругом замерзло в февральской стуже: редкие прохожие, частички снега в воздухе, пар запутался в ветках дерева, один я бессмысленно шагаю по хрустящему снегу, словно я персонаж компьютерной игры, застрявший в текстурах.

«Бо-о-ом-м...» — давящий тяжёлый звук, глухой ударной волной обрушился на меня, он был осязаемым, и буквально придавил меня к земле, так что аж колени подогнулись.

Я задрал голову вверх и отчетливо увидел огоньки в небе, красные огоньки присущие самолёту, но они не моргали. Самолёт в небе не двигался, будто завис над головами мертвой железной птицей.

Переживая совершенное внутреннее крушение, я воротил взгляд перед собой и ослеп от яркого света. А в голове волчком закрутилась одна единственная мысль — она умрёт.

— Может, скажешь мне, наконец, что мы делаем здесь? — тут же, услышал я незнакомый голос, не видя его обладателя в бесконечном море света. Но интонация, резанула мой слух идеальным калёным лезвием.

— Есть точка, есть приказ — ждать. — ответил голос, более низкий и бесстрастный, но эти нотки в тоне… — Что, конкретно, тебе не ясно?

Моё зрение привыкло к белому зареву, проявляя всё вокруг и оставляя размытые пятна перед глазами. Белые туманные разводы на хмуром, едва рдеющем в рассвете раннего зимнего утра, небосводе, и я мгновенно осознаю где я — я на крыше! На крыше пятиэтажки родного двора, той что напротив нашей! И в нахлынувшем чувстве дежавю, я не ощущал более ничего: ни холода, ни стылого ветра, ни свежего, морозного запаха зимы; я смотрел на свои руки, но не видел их, будто бы я бестелесный. Это не на шутку меня напугало, я завертелся, в поисках ответа, опоры, помощи, и всё это вмиг стало неважно.

Этого не может быть...

— Неужто, он даже тебе ничего не сказал?

— Так говоришь, словно я особенный, — слегка надменно, парировал один из носителей чёрного плаща, обращаясь к другому.