#14. Бесконечно смертная Ева

— Что это за бог, которому нужны кровавые жертвы? — Тора задумчиво вертела в руках ритуальный нож и разглядывала со всех сторон, будто первый раз видела.

— Ты от меня ждешь ответа? — Райга закрутил хвост смоляных волос и заколол в пучок повыше, сама Тора не могла этого сделать. Пальцами нащупал основание черепа, удовлетворенно хмыкнул.

— Не жду я ответа. Это риторический вопрос, — она повела плечом и тяжело вздохнула. — Мне все кажется неправильным. Ножи эти, ритуалы, воды священные. Я. Даже я кажусь себе неправильной.

Райга не ответил. Отметил когтем нужные точки на трапеции, следом за ними у основания плеч. Последние перепроверил несколько раз, даже развернув Тору и уточнив их расположение. Грубоватые швы почти затянулись, вот только внутри восстановление проходило не так гладко. Но выбора не было.

— Значит так, — он еще раз перепроверил отметки. — Ритуал проведу я сам, повторять за мной ничего не надо, только контролируй себя. Я оставлю все от солнца, тебя проще разделить так, особенно учитывая в каком состоянии твои руки. Да и мне так будет проще, у меня резерв куда меньше, — Райга забрал из перевязи Торы два ритуальных ножа и примерился к трапеции. — Проведи энергию через хребет ровно.

Тора встала удобнее, качнула головой из стороны в сторону и послушно провела силу Самсавеила, как было сказано.

— Но ведь у тебя вполне приличный резерв. Это ведь ты сжег ту таверну и бордель заодно.

Райга перехватил ножи и разом перекрыл ими оба канала вдоль позвоночника. Тора только закусила губу.

— Откуда ты знаешь, что это был я? — сквозь зубы прошептал он.

— Там все сутки полыхало. У моря-то. А потом огонь исчез как раз после того, как Тай наведался к пепелищу, — Тора дернула головой, обернувшись. — Думали, если вы смогли это скрыть от Хайме с Химари, и я не догадаюсь? Что там произошло?

— Не твоих ушей дело, — огрызнулся Райга и силой повернул голову Торы обратно. — Так, на плечи, постарайся не вызвать тремор снова, только прошел.

Тора вздохнула, но послушно провела энергию. Кисти рук задрожали, но она крепко прижала кулаки к бедрам. Еще два ножа вошли со спины в раненые плечи, но на этот раз куда мягче.

Оставались последние два.

Тора огляделась, пока Райга перепроверял точки на затылке. Тайгон в полной до краев ванне походил на утопленника — высушенное пустыней тело размокло от воды, мерзостно разбухло. На самих бортах переливались гранями письмена и символы для трех шисаи. Яблоко. Череп. И сердце. Тора разглядывала череп и сердце, между которыми стояла у изголовья ванны. Почему-то оба символа казались важными. Как будто их непременно нужно было запомнить. Тора запомнила.

— Так, напоследок. Не голодна? — Райга положил руки ей на плечи. Горячие. Тора замотала головой. — Три дня без еды протянешь? — Тора кивнула. — Не тошнит? Голова не кружится? Лапы слушаются?

— Все в порядке.

— Отлично, когда я замкну голову — поток от солнца вниз. И, — он запнулся, тяжело выдохнул, — я не смогу говорить тебе, сколько прошло дней, сколько осталось терпеть. Поэтому просто держись, хорошо?

Тора медленно кивнула, закусила губу, по телу пробежали мурашки. Она сжала пальцы в кулаки и по одному разжала, а затем уперла ладони в высеченные символы.

Райга осторожно воткнул ножи у затылка вдоль позвонков, медленно отошел, проверяя симметрию. Ровно. Протянул нити от рукоятей и обвязал запястья. Тора едва различимо покачивалась на лапах, хвост ходил из стороны в сторону. Простоит. Райга кивнул своим мыслям, обошел ванну и остановился у высеченного символа яблока. Сжал и разжал кулаки. Пожалуй, не будь Тора сестрой по крови, все было бы сложнее. И если бы они с Тайгоном годами не учились ее контролировать в приступах ярости — тоже. Сейчас же это далось так же легко, как управлять собой.

— Повинуюсь воле твоей, Самсавеил, — Райга глубоко вздохнул, уперся руками в ванну и закрыл глаза.

***

После короткого стука дверь медленно отворилась, и в кабинет вошел Раун. Поклонился, раскрыв черные крылья, и дождался кивка императора. Выпрямился, сложил крылья по уставу, как всегда это делал при нем. Что-то вроде дани прошлому, которое сейчас вызывало столько вопросов.

В нос привычно ударил резковатый аромат кофе, и Раун вспомнил, как раньше сам приносил его Лиону, тогда еще генералу. Даже сейчас принюхался, пытаясь уловить едва различимый запах специй и коньяка. Но алкоголя и пряных трав не было.

Император сидел на стуле-жерди, опустив рыжие ястребиные крылья, и листал отчеты Алисы и Кираны. Эти касались только Нойко.

— Ты, наверное, ищешь Изабель.

— Нет, я искал вас, Лион, — Раун мотнул головой. — Хотя сперва я действительно искал леди Изабель. Мне необходимо было взять несколько дней отгула и как можно быстрее.

Император закрыл папку с бумагами и положил на угол стола.

— Чем вызвана такая спешка? — налил в старую черную чашку кофе и, открыв такую же старую шкатулку со специями, присыпал напиток пряностями. Бережно размешал и пригубил.

— В делах Имагинем Деи вроде все стабилизировалось, во мне, как в фактотуме, нет такой острой необходимости, а одна мысль не дает мне покоя, — задумчиво начал Раун. Император махнул рукой на стул-жердь у стены, предлагая присесть. Ворон повиновался, придвинул стул поближе к столу и, сев удобнее, опустил крылья.

— И ты хотел попросить о нескольких днях покоя? — Лион по-птичьи наклонил голову к плечу и глянул черными ястребиными глазами. С годами брови поседели, но взгляд от этого стал только резче.

— Изначально — да. Почти. Я хотел отправиться в край Осьминога к последним шисаи, — ворон искоса глянул на императора, сомневаясь, стоит ли вообще начинать разговор.

— Продолжай.

— У меня есть несколько вопросов к ним, но теперь я уже не уверен, что они согласятся на них ответить. Точнее, я хотел попросить письменного разрешения императрицы на допрос, ведь официально с них так и не сняты обвинения, прошлое не изменить. Те двое, Химари и Хайме, начали войну с ангелами и совершили переворот власти в округе Волка…

— Изабель не подпишет, — коротко бросил Лион и скептически посмотрел на фактотума.

— Я понимаю, — протянул Раун. Нет, не понимал. Совершенно не понимал, почему императрица отпустила тех, кто помогал Люцифере убить ее. Почему она просто отослала их, даже не наказав.

— И шисаи никому не рассказывают своих секретов. Эти двое и подавно. Ни добровольно, ни под страхом смерти. А уж смерти они не боятся, — император мотнул головой и, облокотившись на перекладину спинки жерди, блаженно втянул носом пар от пряного кофе.

Раун закусил губу и опустил глаза.

— Но почему ты пришел именно ко мне? — Лион пригубил кофе и обхватил чашку двумя руками.

— Потому что в этой империи есть всего один человек, посвятивший много времени изучению религии кошек и их культа Самсавеила. Ведь наша вера отличается от их, хоть и имеет одни корни, — Раун выжидающе смотрел на императора, боясь услышать отказ.

— И этот человек — я, — усмехнулся ястреб и разом осушил чашку горячего напитка. Глянул исподлобья и покачал головой. — Ты звал меня предателем, помнишь? Ты обвинял меня в бездействии. Ты говорил, что это я виноват во всем, что произошло семнадцать лет назад. Помнишь?

Он говорил спокойно и вроде даже равнодушно, вот только в черных глазах невозможно было разглядеть эмоции, залегшие морщины как будто тоже не выражали ничего. Ничего, кроме горечи.

Раун смог только склонить голову и поджать губы.

— А теперь ты просишь моей помощи?

Ворон кивнул, не поднимая головы.

— А ты поверишь моим словам? Поверишь? Лучше всех зная, как я проводил часы у клетки Химари, преступницы, убийцы, шисаи. Поверишь? Прекрасно помня, что это от ее яда ты чуть не умер, а поспособствовал этому именно я, воткнув ее иглы тебе в горло. Поверишь? — его голос был ровным, но Рауну казалось, что он кричал, до того больно и невыносимо слова били по ушам. — Зная, что я все архивы кошек перерыл в войну, почти каждого шисаи допросил, как мог. Поверишь?

— Только вам и поверю, — Раун провел рукой по шее, но от того ранения не осталось даже шрамов. — Я уже давно решил, что если вы поступили неправильно, а Изабель вас не казнила, это значит всего лишь, что что-то неправильно понял я. Так проще, — и спокойно взглянул императору в глаза.

Лион хмыкнул, аккуратно налил кофе в черную чашку, повторил специи, а затем полез в ящик стола.

— Тогда спрашивай о шисаи, — достал старую флягу и разбавил кофе. Терпкий запах коньяка тут же разлился по кабинету, навевая воспоминания.

— Не о шисаи. Я хотел спросить о Самсавеиле. Верховный Жрец по-своему трактовал мне фрески на стенах храма, но я не уверен, что то же самое подразумевали сами кошки, — Раун пошевелил рукой, подыскивая нужные слова. Так сразу. Он поверить не мог, что император согласится. Что он просто согласится! Даже после этих слов. Даже после всего, что было.

— Чем тебя смутила трактовка? — Лион неторопливо положил флягу на стол и поднял чашку с кофе.

— Тем, что она не вяжется с фресками. А фрески не вяжутся с тем, чему меня учили со скамьи Имагинем Деи, вот в чем проблема, — Раун развел руками.

— Что знаешь ты? — император пригубил напиток и, подумав, добавил еще специй.

— Меня учили, что мир и людей создал бог. Но люди были глупы и беспомощны. Они не могли даже общаться с богом. Тогда он послал серафима — Самсавеила. Он подарил самым достойным из людей крылья, он рассказал им, как устроен мир и как в нем быть счастливыми. Эти ангелы разошлись по всей империи и действительно пытались учить, передавать волю бога. Но им не поверили, — Раун поднял глаза на императора, пытаясь уловить хоть взглядом, где же кроется ложь. Но тот не выдал этого ничем, молча вертел кофейную чашку в пальцах, изредка делая маленький глоток. Раун продолжал. — И тогда бог наказал невежд, обратив их в зверей. Люди испугались и поняли, что ангелы им не соврали, и тогда они снова стали собой. Почти все. Некоторые так и живут зверьми из поколения в поколение. Остальные же так и не остались наполовину людьми, наполовину животными.

Лион, казалось, даже улыбался. Как будто насмешливо и вместе с тем грустно.

— А тебе, стало быть, чрезвычайно важно узнать, откуда на самом деле взялись мы? Все мы? — Лион отхлебнул горячий кофе и довольный самим собой, кивнул.

— Не совсем. Я хочу знать, чем живет Самсавеил. Он бессмертный — это очень долго. Не может же он вечность висеть в своем Райском саду, — Раун прикусил язык, боясь сказать лишнего. Он прекрасно помнил со времен учебы, что Самсавеил всегда был прикован в Райском саду. Всегда. И понимал, что никто не должен знать, что теперь все иначе.

Лион прищурился, будто заметив толику фальши в его словах.

— На этот вопрос Верховный Жрец должен был тебе ответить.

— И он ответил, — Раун поднял на императора глаза. Сейчас особенно было важно понять, в чем кроется секрет и как много знает Лион. — Самсавеил-де занят заботой о нас. Бережет нас, опекает, всячески поддерживает.

— Думаешь, не способен? — напрямую спросил Лион. И в голосе снова послышалась грусть.

— Думаю, что либо я не могу понять такой самоотверженности — висеть закованным в цепи столетиями и неизменно заботиться о потомках тех, кто тебя распял; либо это не то, чем кажется.

— У кошек есть много легенд о Самсавеиле. Много фресок, на которых он изображен без цепей, разгуливающим по Райскому саду и храмам. Много записей о том, как он учил их. Много книг с его изречениями и заветами.

Раун кивал, боясь, что император замолчит.

— Но не у нас. У ангелов нет ничего, написанного его рукой. Нет знаний, переданных из уст в уста, поведанных им лично. Ничего. Поэтому все мы верим в то, что утверждают в Имагинем Деи, — Лион повел рукой, едва не расплескав кофе.

— Во что верите вы, Ваше Императорское Величество? — осторожно спросил Раун.

Лион вмиг помрачнел, цокнул языком.

— Мы так не договаривались. Я отвечу, во что верят шисаи. И только шисаи. Во что верю я сам — сугубо мое личное дело, — он глянул исподлобья, и Раун невольно поежился, а после кивнул. — Кошки бережно хранят легенды о Еве. Это их священный долг, их предназначение и, пожалуй, вся их жизнь, какой бы длинной она ни казалась.

— Ева? — Раун непонимающе поднял левую бровь, в уме перебирая все священные писания, что ему довелось держать в руках. О Евы не было сказано ничего.

— Это возлюбленная Самсавеила. Он возрождает ее душу снова и снова. Она умирает и воскресает по его воле. Кошки же служат ему, находят Еву и воссоединяют их. Эта любовь длится и будет длиться вечность, — Лион искоса наблюдал за Вороном, и даже вздрогнул, когда тот беззвучно рассмеялся.

— То есть, он не всемогущ, да? Он не может найти ее сам и забрать к себе? — Раун непонимающе смотрел на императора и сам не мог понять, отчего смеется, но и перестать смеяться не мог. А потом вдруг эмоции просто-напросто исчезли, и он едва слышно произнес. — Только ли шисаи помогают ему в поисках этой Евы?

Губы Лиона растянулись в ухмылке, он едва заметно кивнул.

— Я вижу, ты догадался. Ответь мне вот что, Раун, — император поставил на стол пустую чашку и сложил руки в замок перед собой. — Почему вдруг тебя это стало волновать? Как ты пришел к этому вопросу?

Раун с ужасом ощутил, что император слишком спокоен. Как будто все знал с самого начала. Предвидел. Предполагал.

— Райский сад пуст, — ворон сжал и разжал кулак, боясь, что от этих слов рана вновь появится, ощерится лиловыми осколками и закровоточит. — И я, кажется, был ему нужен в поисках этой Евы.

— Хотим мы того или нет, но каждый в этой империи живет лишь затем, чтобы он был счастлив со своей возлюбленной, — император с горечью вздохнул и покачал головой.

Раун подскочил и попятился к двери. Но вовсе не от его слов. От молчания. Почему он не отреагировал на то, что сад пуст. Почему?!

Дверь кабинета распахнулась, и невыносимую тишину нарушил слишком резкий голос Изабель:

— Раун, оставьте нас, — она медленно, словно едва могла контролировать себя, вошла и так же медленно приблизилась к столу. Лион тут же вышел из-за него и, обойдя, подал руку.

Ворон молча выскочил за дверь, все еще не веря своим ушам. Осторожно закрыл за собой дверь дрожащей рукой. Последним, что он увидел, была Изабель, рухнувшая в объятья Лиона. Последним, что услышал, был ее шепот с надрывом «Ты — моя гавань, ты — моя пристань».

Руку невыносимо обожгло, Раун отдернул ее и с силой сжал зубы. Вдоль ладони снова сочилась кровью старая рана. Пульсировала. Горела. Скалилась лиловыми осколками. Словно говорила, что ему ничего не удастся изменить. Ничего и никогда.

***

Аньель перестала скакать по тропинке, размахивая мешком с провизией, и медленно, будто с опаской, подошла к цесаревичу. Нойко задумчиво и как будто даже тоскливо смотрел на небо, изредка о чем-то вздыхал и бормотал под нос.

— Эй, цесаревич, — окликнула его козочка и, не дождавшись мгновенной реакции, потянула за перья.

— Чего тебе? — Нойко встрепенулся, сложил крылья и обернулся. — Опять охотницы?

— Нет, мы прошли пост три часа назад. И полигон их прошли уже. Чисто все, — Аньель замотала головой и, попятившись, едва не запуталась ногами.

— Тогда что? — он остановился и непонимающе глянул на нее.

— Ты о Еве говорил, помнишь? — Аньель опустила глаза и неловко постучала кончиком копытца об другое.

— Говорил, — Нойко огляделся, понимая, что разговор в любом случае будет долгим. В нескольких метрах от тропы лежало рухнувшее дерево, вполне годившееся на роль лавки. Нойко направился к нему, махнув рукой козочке следовать за ним.

— Я не знаю такую. Но раз уж мы потом разойдемся по своим дорогам, я хочу найти ее, — Аньель осторожно подошла и, запрыгнув на дерево, свесила ноги. — Как ее искать? И где? Кто это вообще?

От обилия вопросов Нойко только развел руками, даже не зная, с чего начать. О Еве он никогда ничего не узнавал, она была с ним с самого начала. И пока она не покинула империю, казалась ему обыкновенной. На ум тут же пришли совсем крохотные воспоминания, вскользь брошенные фразы, обрывки историй, которые она иногда рассказывала. Картина не цельная, но отчего-то самая яркая в жизни.

— Ева — это, — Нойко запнулся и задумчиво почесал затылок. Кто? Она не была ему сестрой, но почему-то ощущалась родным человеком, сейчас — куда роднее всех остальных. Она не была его нянькой, не была прислугой. Гостья? Тоже нет. — Ева — это мой самый лучший друг, — вырвалось как-то само. — Она была со мной с самого детства, но всего два года.

Аньель недоверчиво скривилась.

Действительно. Всего два года и то в совсем юном возрасте, который большинство детей не вспомнят даже. А он помнил прекрасно. И почему-то та совсем детская дружба казалась настоящей, искренней, значимой. Даже сейчас казалось, столкнись он с Евой, роднее нее не будет никого.

— Она паучиха, — Нойко спохватился и принялся показывать, какая она, но вовремя понял по смеющимся глазам Аньель, что это — лишнее. Как выглядят люди клана Пауков уж она знала не понаслышке. — Но только у нее две руки.

— Она что — калека? — Аньель нахмурилась. — Таких обычно изгоняют в детстве, они медленно плетут, толку с них никакого, как провидицы тоже не очень.

Нойко задумчиво уставился в землю. Он никогда не воспринимал свою Еву калекой. Да и провидицей она была получше тех, которыми сейчас славится округ Быка. Во много раз лучше.

— Эй, цесаревич, чего замолк? — козочка толкнула его острым локтем в бок. — Ну две руки у нее, и? Мне так даже проще будет, двуруких пауков поди еще найди, не спутаю.

— Она отличная провидица, и может лечить раны. Даже если болеет не тело, а как у тебя — дух, — Нойко пожал плечами и укрылся крыльями. Зачем вообще говорить о Еве, если память о ней так легко растоптать копытами.

— Думаешь? — Аньель поджала губы и, зацепившись рукой, наклонилась, заглядывая в глаза. — Она правда поможет?

Нойко только кивал. Аньель спрашивала что-то еще, а он все продолжал кивать, не понимая, что творится в его голове. При мыслях о Еве весь мир как будто потускнел. Будь она рядом, все стало бы хорошо. Она знала ответы на любые вопросы, и уж точно бы помогла найти мать. Она бы образумила Изабель, ведь они часто разговаривали вдвоем на кладбище в ногах у Люциферы. Она бы рассказала всю правду о самой Люцифере и почему Нойко нельзя было видеться с родной матерью. Она бы объяснила, почему ему лгали. Она бы рассказала правду о статуе в кабинете Кираны, и почему все верят в эту чушь. Она бы все исправила. Она бы помогла все исправить.

— Эй, ты меня совсем не слушаешь, что ли? — Аньель бесцеремонно дернула за крыло, разворачивая цесаревича к себе.

— Что? — он как будто очнулся.

— Повторяю для особо глухих сизарей, куда она делась, твоя Ева? — Аньель уперла руки в бока.

— Улетела, — тихо отозвался Нойко, отворачиваясь снова.

— У тебя и мозги голубиные, небось, — козочка презрительно фыркнула. — Довожу до твоего сведения, что пауки не умеют летать, — язвительно бросила она. — Уж мне ли это не знать!

— На пегасе все умеют, если научить, — Нойко усмехнулся, вдруг вспомнив, как они вдвоем учились. Она — держаться верхом, он — на своих собственных крыльях. Пожалуй, ему было даже проще, страх перед лошадьми ему был неведом.

— Куда она улетела? Кто ей позволил? Покидать остров нельзя, — Аньель недоверчиво прищурилась, все так же уперев руки в бока и поджав копытца, чтобы не упасть.

— А кто ей запретит? — Нойко рассмеялся.

— Самсавеил, — серьезно отозвалась Аньель.

— Она улетела вместе с ним.

***

Всемогущего, всезнающего, всеслышащего и всевидящего не тревожили сны. Никогда. Только воспоминания. Словно древние незаживающие раны, стигматы, кровоточащие каждую ночь. Словно горький рок. И сколько ни тверди «Я сам себе судьба, я сам себе рок», воспоминания услужливо повторяли «Ты — судьба, ты — рок! Но не себе».

Самсавеил поднял глаза на черное небо, полное лиловых звезд. Глубоко вздохнул и снова закрыл глаза, позволив воспоминаниям сомкнуть руки на его горле. Старые стигматы заныли.

Он помнил, когда был по-настоящему счастлив в первый раз. Когда его Ева была весела и безмерно прекрасна. Помнил, как ему казалось, что другой мир не нужен. Да он и после не был нужен тоже.

Никто не был нужен, кроме Евы.

И казалось тогда, что счастье будет длиться вечно. Словно Ева не смертна. Словно больше никого нет.

А бесконечность оказалась длиной в миг.

Родился сын. Крохотный крылатый младенец перевернул все, что было, вверх дном. Всю жизнь. Он одним своим существом разрушил прежний мир.

Пока у Самсавеила была лишь Ева, он сам был божеством для всех. Недосягаемым. Неуязвимым. Совершенством. Но с появлением сына люди как будто изменились. Осознали, что совершенство доступно и им. Всем. И каждый сможет летать. Каждый сможет спросить у бога, любит ли он их. Самсавеил знал, что им никто не ответит — престол пустовал. Но никто не верил. Все хотели летать, пусть даже и пришлось бы заплатить высокую цену — никого это не волновало. И все, что ему оставалось — защитить возлюбленную и сына. Он даже был готов уничтожить хоть целый мир, лишь бы они были в безопасности, лишь бы никто не посмел очернить его счастье.

Но он не был готов к тому, что для него приготовила судьба.

И вот он снова прятал под своим крылом Еву с младенцем. Снова объяснял глупым, как дети, людям, что он не даст им крыльев никогда. Снова сжимал кулаки, зная, что стоит ему перейти от слов к делу, Ева повиснет на руке и будет умолять никого не трогать, а ему останется только стереть память пришедшим и вернуть их по домам, будто ничего и не было. До следующего раза. И он терпел раз за разом. Терпел глупую веру Евы в то, что люди достойны любви и понимания. Терпел, когда эти «достойные» приходили с оружием. Терпел, когда угрожали ему. Повторял, как безумец, что он не желает зла. Себе повторял, словно мантру, что шестикрылым серафимом он стал лишь потому, что хотел сделать мир лучше. Для кого лучше?! Это уже перестало быть важным, перестало быть нужным. Разумным. Понятным. Как будто даже достойным.

Но всемогущий не есть всестерпящий.

Когда угрозы перешли все мыслимые и немыслимые границы, и на Еву напали, уже никакие ее мольбы не смогли его остановить. И целую толпу он превратил в прах в одно мгновение. Всех, кто был возле нее. Всех, кто видел. Всех — в серую пыль под ногами. Растоптал сапогами, развеял, взмахнув крыльями. Стер, будто их и не было. Она рыдала, икала от страха, прижимая разрывающегося криком младенца к груди, и смотрела Самсавеилу прямо в глаза. Совсем не так, как раньше. Будто только тогда поняла наконец, кто перед ней. Будто лишь тогда осознала.

Самсавеил протянул к ней руку, но она попятилась. Он сделал шаг, она шагнула от него. Он не понимал. Он спрашивал ее, цела ли она, не ранена ли, прекрасно зная, что нет — только порвано платье от пояса, да на руке проступает синяк. Он говорил и говорил, пытаясь ее успокоить. Она смотрела зверем. Он опутал ее лиловым облаком, которое должно было унять страх, образумить. Она втянула носом терпкий дым и вдруг изменилась в лице. Вспомнила, кто она, кем всегда была. Вспомнила, кем всегда был он.

Ева рассмеялась. И от смеха его пробрало морозом по спине. А она повторяла «Что ты наделал? Что же ты наделал?».

Ей, вдруг вспомнившей, кто она, подчинилась природа. Растеклись по горам лиловые реки. Паутиной пронизав весь остров.

— До того, как мы обменялись местами, до того, как ты забрал участь Бога, ты твердил, что людей нужно любить. И вот ты — Бог! Люби их! Но ты не любишь. Прими их! Но ты не можешь. Пойми их! Но ты не хочешь.

Он бросился ее останавливать. Хоть что-то исправить, объяснить. Она раскрыла руки, и Самсавеил едва успел подхватить сына и прижать к себе. Она обхватила за шею, поцеловала, будто прощаясь, и прошептала тихо:

— Покорись. Так я хочу. Так велю. Вместо довода будь моя воля.

Сопротивляться Самсавеил не смог.

Он помнил, как она ушла. Помнил, как забрали сына. Помнил, как его, уже ничему не сопротивляющегося, забрали тоже.

Он знал, что она умерла в ту же ночь, а от нее осталось только нетленное сердце. Знал, что сын умер одновременно с ней. Знал, что из его плоти и крови будут созданы не только крылатые.

Он не понимал, отчего она так с ним поступила. Зачем? За что?!

Самсавеил снова открыл глаза и посмотрел на вечнолиловые звезды. Прижал к себе спящую Еву, погладил по рукам, закованным в черную паучью броню, поцеловал в волосы.

— Радость моя, — прошептал, укрывая ее крыльями. — Радость моя.

Она тихо спала и видела сны.

А он был снова счастлив. Прекрасно понимая, что это не вечно, Ева смертна. Но это было поправимо. Лишь бы только она не узнала, о чем он думает и куда исчезает, оставляя ее в убежище.

Ева не помнила, кем на самом деле была. Не знала, что на самом деле тогда произошло — ей и кошкам он рассказал совсем другую легенду. Она не должна была помнить. Уж об этом он позаботился, стерев воспоминания. Стереть бы и себе, но стигматы ныли каждую ночь.