Часть вторая. Другой мир. Неискаженная реальность. Глава третья. Дела семейные и прочие.

ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЫЙ ГОД.

… — Русиныч, подъем.

Седой оторвал голову от столешницы и, протерев глаз, посмотрел на вошедшего в котельную.

— Здорово Федор. С наступившим.

Тот повесил пальто на гвоздь и сел на стул, кинув на стол шапку.

— Не люблю праздники.

— Кстати, пиво будешь. Я тут тебе оставил.

— Да потом. Как тут у нас? — он перевел взгляд на кровать. — А там кто?

Тут из-под одеяла вылезла Ульянка, огляделась.

— Ой, здрасте, дядя Федя.

— Уля? Ты…

Алиса, подняла нечесанную голову, села на кровать и мутным взглядом посмотрела на мужчину.

— Федор… Иванович… А вы чего тут? Улька, мы где?

— Алиска?

Ульянка только схватилась за голову. Федор удивленно почесал затылок.

— Азад… Я не понял. А что они тут делают?

Тот вздохнул.

— Да, понимаешь… Ну семейные дела, типа. Я тебе потом расскажу. — он повернулся к девчонкам. — Одевайтесь быстрее и домой.

— Ну чего не бывает… А пиво-то где? А то с утра да после новогодней ночи…

Алиса откинула одеяло и тут же накрылась снова.

— ОЙ! Отвернитесь, блин. Улька, где джинсы?

— Костя, вы как, спите еще? Мы сейчас придем.

… Наконец одевшись и попрощавшись с Федором, вышли на пустынную улицу. Седой вдохнул морозный воздух.

— Пошли. Лиска, готовься к худшему.

Ульянка, склонив голову, недоуменно посмотрела на него.

— Это к чему?

— В угол поставлю. И выпорю.

— ОЙ!

Алиса только тяжело вздохнула.

… Дома их уже ждали.

— Явилась.

Подошедший Костя аккуратно постучал Алисе по лбу.

— ДУРА! Что на тебя нашло?

Алиса, опустив голову, всхлипнула и сев на пол заревела.

— Только не гоните, я… Я больше не буду.

— Совсем уже… черт. Кто тебя гонит…

Зевающая Мику присела перед Алисой и ткнула в нее пальцем.

— Ты… Ебанутое создание, бля. Знаешь об этом?

— Знаю…

Мику обняв, погладила ее по голове.

— Ну что ты… Лиска, ты не плачь только. Мы же тебя любим.

Седой тем временем заглянул на кухню, потом в зал, где стоял неубранный стол и наряженная елка. Повернулся.

— Не понял. Апач, ты про дебош говорил. Квартира целая…

Костя пожал плечами.

— Ну… тарелку с салатом на ковер кинула, бокал чуть не разбила…

— На пятнадцать суток это не тянет. Явно. Ладно. Лиска раздевайся, умойся. Уля… Самурайка, шампанское из сумки достань.

Сели за стол. Алиса потянулась было за закуской, отдернула руку.

— Можно?

Костя только хмыкнул.

— Поближе пододвинь да накладывай.

Хлопнула пробка. Азад оглядел стол.

— Бокалы давайте.

Ульянка нахмурилась.

— Лиске не наливай, а то опять…

— Уля, прекрати. Пусть хоть похмелится. Ну… С Новым Годом. Мику, а горячее будет?

Неожиданно раздался звонок в дверь. Костя поставил бокал.

— Кого там принесло? Вроде вчера сильно не шумели…

— Открой лучше.

Костя вышел в коридор, щелкнул замок. Потом раздалось «БУМ» и знакомые голоса.

— С НОВЫМ ГОДОМ!

— Юджи, блин, вот обязательно хлопушку надо было? Весь пол засыпала.

— Да ладно, подметем потом.

В комнату заглянул Саша.

— Здорово. что-ли.

— Привет. А ты чего такой мрачный?

Сашка только махнул рукой.

— Да ну… Это Женька все. Приперлась с утра пораньше, разбудила всех. Говорит, типа, нечего дома сидеть, пошли в гости. Пришлось идти.

Он достал из сумки бутылку вина.

— А это вам, ну то есть… Короче пришлось у родителей взять. Не с пустыми же руками в гости идти.

Посмотрел на стол.

— Хотя… Мог бы и не стараться.

— Костя, неси табуретки с кухни, Лиска, давай тарелки и остальное. Праздник же…

… — Что у нас сейчас?

— Каникулы вроде бы с утра были.

— Правильно. А что делают нормальные дети в зимние каникулы?

— Отдыхают, вообще-то…

— А что делаем мы?

— РЕМОНТ!

— И кто мы?

— Самурайка, заканчивай давай. Лучше ведро неси и кисть. Костя, стремянку. Я наверх полезла… И Ульянку кто-нибудь уберите от греха подальше.

… Седой поморщился, закрыв входную дверь. В квартире стоял запах краски и свежей известки, неубранные грязные газеты, в углу ведро с торчащими из него кистями.

— Хоть бы форточки открыли. Угореть же можно.

— Да открыли уже. — Костя вышел из комнаты. — Сутки проветриваться будет.

— А девчонки где?

— В ванной. Ульянку отмывают.

Оттуда послышался сердитый алисин голос.

— УЛЬКА! Объясни, откуда у тебя на попе известка?

— ГДЕ? Дай посмотреть.

— Не вертись.

— И краска. — добавила Мику. — И трусики… Проще выкинуть, не отстираешь уже. Как вляпалась?

— Чего… Я же помогала…

Седой, подойдя к двери, постучал.

— Как вы там, как успехи?

— АЙ! Не заходи, я голая!

Алиса высунулась из ванной.

— Здорово. И лучше не спрашивай.

Азад почесал лоб, типа подумал.

— Есть идея.

— Какая еще идея? Мы уже все попробовали.

— Можно, например, наждачкой оттереть.

Проморгав, Алиса вздохнула.

— А что еще остается? Придется. Костя, где у нас наждачная бумага?

Тот прыснул со смеху.

— Сейчас принесу, подожди.

— ААААА! — раздалось из ванной. — Не надо! Это же попе больно будет. И мне тоже. Вы что, совсем уже?

— Потерпишь. В другой раз не будешь лезть куда не надо.

— Я больше не буду!

Алиса подумала.

— Ладно, поверим. Тогда наждачку на крайняк оставь. А теперь… Не мешай.

… — Уля, сиди спокойно я тебе сейчас волосы высушу. И колготки одену со свитером. А то еще продует.

Еще через несколько минут Ульянка насупившись вышла из ванной.

— Дурак, вот. Придумал тут. — она покачала головой. — Ты же не взаправду это сказал?

Седой погладил ее по голове.

— Ну я же в шутку сказал. Прости.

Девочка было нахмурилась, но тут же обняла его.

— Да знаю. Я тогда, наверное, и не сильно обиделась, вот.

— Самурайка, звонят. Открой.

Щелкнул замок. Послышался удивленный голос Мику.

— Ой… Мама, папа, здрасте. А вы чего?

В комнату вошли Мицуи и мужчина. Он снял полушубок, оставшись в джемпере с оленями.

— Седой, познакомся. Это мой папа.

Мужчины пожали друг другу руки.

— Виталий.

— Азад.

Мику недоуменно посмотрела на родителей.

— Мам, а вы в гости что-ли?

Женщина нахмурилась.

— Мику, ты как с родителями разговариваешь? Мы вообще-то помочь пришли. Вам же все убирать надо. Мебель… Где моя сумка? — она достала и одела черный рабочий халат. — Начали.

— Алиса газеты собери. Мужики шкаф осторожней…

— Улька, под ногами не путайся. Лучше Мику помоги стулья таскать.

Примерно через час все, отдышавшись, сели на диван.

— Мам, могла бы уж и похвалить нас.

— Ну молодцы конечно. А теперь одевайтесь.

— Зачем?

— К нам пойдем. На пару дней, а у вас пусть проветрится. Кстати, Микусенька, дома полы бы помыть надо и в своей комнате прибраться.

Мику только вздохнула.

— Мама…

— Собирайтесь давайте. У нас чаю попьем с тортиком. После того как Микуся уборку сделает.

— МАМА…

… — Что там?

Алиса подышала на замерзшее окно, вгляделась.

— Вроде тридцать пять в минусе. Ой, бля.

— Ну говорили же, что типа арктический фронт.

— Хорошо хоть окна успели осенью заклеить.

Ульянка, подойдя к окну, подергала Алису за халат.

— А папа?

Та лишь вздохнула.

— На работе. Морозы эти, а Федор приболел. Короче… Жо… аврал у него. Думаешь почему ты по дому раздетая носишься? Ладно, что делать будем?

Костя только пожал плечами.

— Мы в школу, Уля дома. А ты…

— Чего я?

Мику, склонив голову набок, официальным скучным голосом проговорила.

— Ученица девятого А класса Алиса Двачевская решением школьного педсовета на период морозов освобождается от занятий по уходу за младшей сестрой. Приказ, печать, подпись. Как обычно.

— Короче, я одеваться пошел.

— Куда, стоять. Кальсоны не забудь. Не заставляй, сука, проверять. Хуже будет.

— Лиска, ты совсем уже? Скажите вы ей. Самурайка?

Мику задумчиво посмотрела на него.

— Костик… Если ты не подденешь эти… каждый раз забываю, кальсоны… Ты же себе яйца отморозишь. Прикинь. И что тогда, а? И ведь каждую зиму, блин, такая байда происходит.

— Ты бы хоть Ульянку постеснялась.

— Ой, да ладно тебе. Слушай ну… Мы ведь никому не скажем. Честное слово.

— Хватит трепаться. Давайте собирайтесь уж, а то еще опоздаете. И… Микуся… Теплые колготки быстренько нацепила. Тебе, мать, еще рожать.

— Да поняла я.

… Седой отставил лопату. Подошел к столу, плеснул в кружку чифиря. Уф… Главное, чтобы угля в кочегарке хватило. Не хватало еще его на улице мерзлым колоть. Заибешься же… Тут внезапно дверь в котельную распахнулась и в помещение буквально вкатился некто похожий на Колобка.

— Ты кто?

В ответ раздался знакомый голос.

— ЛИСКА! Он меня уже не узнает!

Следом в облаке морозного пара вошла Алиса с термосумкой в руках.

— Конечно. В таком виде.

— Тогда… Раскутывайте меня скорее.

— Подожди.

Она поставила сумку на пол, сняла куртку с шапкой.

— Помоги ее раздеть.

Когда на кровати образовалась небольшая кучка одежды, Ульянка обняла Седого.

— Здравствуй, что-ли.

— Здравствуй. Ты поосторожней обнимайся, а то испачкаешься. И… вы же замерзли поди. Сейчас. — он налил в стаканы чай, достал с полки пачку печенья, сахар. — Давайте.

Ульянка вцепилась в стакан.

— Горячинький… Вкусненький.

— Как дома?

Алиса только сделала вид, что отерла пот со лба.

— Если коротко, то курорт. Спасибо.

— Еда-то хоть есть какая?

— Конечно. Полный холодильник. На месяц хватит… ну если Ульянку не подпускать близко. Кстати, хорошо напомнил. Вот. — она показала на сумку.

— И откуда это чудо прогресса?

— Микусе дед прислал. Еще год назад. Пригодилась.

— А что там?

Алиса достала из сумки кастрюлю с завязанной крышкой и гордо поставила ее на стол.

— СУП! Сама варила… с Улей конечно. Это тебе.

— Ну вы… Мне же из школы приносят.

Алиса, нахмурившись, погрозила ему пальцем.

— Совсем уже? То столовское, а это домашнее. Чтобы все съел. А посуду потом принесешь.

Подхватив кастрюлю она перенесла ее к плитке, по хозяйски оглядела полки.

— Я смотрю ты вообще богато живешь. Чай, сигареты… — подошла к окошку. — А там что за форточкой? Колбаска, сальце что ли… Откуда?

Седой пожал плечами.

— Да… Хмурый с Крестом вчера забегали.

Алиса засмеялась.

— Подогрели типа… Ну ты же сейчас самый нужный человек. Весь микрорайон на тебе.

— Кстати, что там говорят. Надолго этот Рагнарек? А то радио включить некогда.

— По телевизору сказали не меньше недели. Ничего, терпи скоро лето наверное… Ладно, мы обратно. Обед надо еще готовить.

Ульянка, отставив стакан, всплеснула руками.

— АЙ! Укутывайте меня обратно. Там же холодно.

Снова превратившись в Колобка в двух свитерах, меховом жилете, пальто, платке, завязанном на животе и прочим, она пошмыгала носом.

— До свидания наверно. А ты давай домой приходи, вот. Мы уже соскучились.

… — Федор, ты как?

— Да нормально. Температуры уже нет. Сам-то… Когда последний раз спал?

— А черт его знает. Неважно.

— Слушай, ты же на ногах еле стоишь. До дома-то дойдешь? А то давай Петру позвоню. Он отвезет.

— Обойдусь. Тут идти-то… Сейчас только домой звякну, скажу. Опаньки, чуть кастрюлю ведь не забыл, взять надо, а то Алиска пришибет. Бывай…

… Седой буквально ввалился в квартиру и остановился на пороге.

— Есть кто дома?

Из комнаты выскочила Ульянка.

— ПАПА!

Квартирира сразу же наполнилась шумом.

— Седой, раздевайся. Да на пол бросай, потом… Костя, неси скамеечку. Давай садись.

Ульянка, присев перед мужчиной, расшнуровала ему ботинки.

— Сейчас помогу.

— Самурайка, бля, ванну готовь давай.

Наконец раздевшись и разувшись, держась за стенку, Седой направился в ванную.

— Мыло, шампунь на полке. Дверь только не закрывай.

… Лежа в бело-серой пене, Седой прикрыл глаз. Хорошо… Я дома. Я ведь дома… Из состояния дремоты его вывел знакомый голос.

— Кончай спать. — перед ванной стояла Алиса. Она покачала головой. — Давай мыться будем.

Она окатила Седого из ковшика, намылила руки.

— Сначала голову. Вот… Теперь шампунем. Шею давай… Охренеть, ты в том угле спал что-ли? Зря спросила. Руки давай. Где мочалка?.. Теперь посиди, я воды заново наберу.

Она показала на левое плечо мужчины.

— Слушай, а я все спросить хотела за твои наколки. Можно? — она дотронулась до своей шеи. — Ну там круто конечно выглядит, а что еще за Донбасс — Новороссия?

Азад только пожал плечами.

— Понятно. Не помнишь. Тогда извини и забудь, что спрашивала.

Потом задумчиво посмотрев на Седого, Алиса вздохнула.

— После тебя ведь ванную не очистишь. Вот не подумали. Надо было работу почище какую-нибудь найти. Бухгалтером каким-нибудь например… Хотя какой из тебя бухгалтер? Ладно, проехали. Теперь вставай, повернись, я тебе спину потру. Передом давай. Да руки опусти. Стеснительный он, блядь. Что у тебя там такого чего я не видела и не знаю? — она шмыгнула носом и слегка покраснела. — И вообще. Могу я хоть на своего любимого мужчину в натуральном виде посмотреть? Имею право? И нечего тут…

Закончив она отступила назад, покачала головой.

— Вот это другое дело. Чистенький, розовенький поросе… Неважно. Вылезай, держи полотенце. Давай помогу. Теперь и одеваться можно.

— А чистое откуда?

— Да Костя у отца взял. Садись на табуретку, я тебе хайр расчешу…

Когда они вышли из ванной, Алиса гордо посмотрела на Мику с Костей и Ульянку.

— НУ КАК? ОТМЫЛИСЬ?

— ЗДОРОВО. — ответили все трое вместе.

— А то… Теперь на кухню.

Посадив Азада за стол перед тарелкой с исходящем паром супом, Алиса вопросительно посмотрела на Костю.

— Апач, чего встал?

— А ну да. — открыв холодильник, тот достал с полки бутылку водки. — Где рюмка?

Налил. Алиса села рядом, по бабьи подперла щеку.

— Кушай. Еще второе будет. Микуся…

Седой, выдохнув, откинулся на табуретке.

— Может не надо?

— Надо. Костя, налей ему еще рюмку.

… Наконец Азад отложил вилку и поднял руки. Мол все, хватит. Перекусил, типа. Встав из-за стола, прошел в комнату и сел на раскладушку. Спать. Он кое-как разделся, лег и, закрыв глаз, провалился в сон.

— Улька, ты… Не вздумай шуметь, больно будет.

— Я тихонько посижу. Честно. — она забралась с ногами в кресло-качалку и, улыбнувшись, посмотрела на спящего мужчину. — Спи, вот.

— Микуся, пошли в ванную. Убраться надо, грязное замочить.

— Слушай, а ты его про татуировку спрашивала?

— Ага. Только он не помнит откуда она у него.

— Ну и ладно. Стирать завтра уж будем…

«Перегудом-перебором

Да я за разговорами

Не разберу, где Русь,

Где грусть.

Нас забудут да не скоро,

А когда забудут

Я опять вернусь…

(А. Башлачев. «Сядем рядом» .)

… С наступлением темноты к котельной, стоящей у старой школы потихоньку начинал подтягиваться народ. Подростки и молодежь постарше. Из летящих мокрых снежных хлопьев возникали человеческие фигуры. Подходили по двое, по трое. Оглядывались словно ища кого-то, здоровались. Кто-то проходил вовнутрь, кто-то оставался покурить у входа.

— Эй, куда прешь? Я тебя не знаю.

— Смуглый, ты что, это же Валек. Свои.

— Извини.

— Здорово Федос… Как оно?

Алиса, помахав рукой, протиснулась сквозь толпу собравшихся.

— Славка, привет. Баська и ты тоже? Вы то как тут?

Та кого она назвала Славкой отряхнула налипший снег с длинной русой косы.

— Лиска, привет. Да вот, Бася, кассету покажи. Ну а Темку с Тошкой помнишь?

— Еще бы. Тех кто меня на коняшке катал. — Алиса, улыбнулась и потрепала по голове тринадцетилетнюю девочку, стоявшую рядом с парнем и испуганно оглядывающуюся вокруг. — Здравствуй, Нюрыч. Проходите.

Неожиданно послышался возмущенный крик Мику.

— Вы… Какого хера? Апач, смотри кто, сука, приперся?

— Чего орешь? Опаньки… Чего забыли тут, давно не получали?

Невысокий парень ткнул в спины пришедших с ним.

— Да тихо ты, не шуми, мы уже уходим. И не бойтесь, не заложим.

Подошедшая к ним Алиса, прищурясь посмотрела и только хмыкнула.

— Как челюсть, не болит?

— Нормально, блядь… — парень сунул руку за отворот куртки.

— Лучше не надо. Не уйдете ведь живыми.

Тот вытащил из-за пазухи кассету.

— Вот. А ты что подумала?

— Неважно. Ладно, пусть проходят. И учти Лерочка, я лично за вами пригляжу.

— Ольга… Дмитриевна… Ты-то чего тут забыла? С пионерской комнатой перепутала?

— Не Ольга я. Дженис меня зовут. Пустишь?

— Не хрена не понятно, но заходи раз в гости пришла… Дженис? Слушайте, а Седой ведь что-то говорил про это. Помните?

… Помещение тем временем заполнялось.

— Окошко откройте.

— Осторожней, провода не зацепи. Джордж, куда микрофон? Раз, раз, раз… Проверка… Нормально.

Седой сел на табуретку, огляделся.

— Все собрались вроде? Ну вообщем мы тут попоем немного. Не филармония конечно. Курить можно, но лучше на улице. Кому приспичит, вон, типа, удобства или за угол…

Неожиданно дверь открылась. Раздался чей-то испуганный вскрик. На пороге стоял мужик в милицейской куртке и недоуменно смотрел на собравшихся. Один из подростков вскочил с места.

— Народ… Я… Папа! Ты чего тут?

— Чего? Это я тебя спросить должен. Значит это ты на дне рождения, да? И младший с тобой? — мужик глянул поверх голов. — Азад… Что тут происходит? А микрофон зачем? Концерт устроили что-ли?

— Типа того. Ты один пришел? Просто для спокойствия.

Мужчина только пожал плечами, мол, а кого ты еще хотел увидеть?

— Ну это ладно. Слушайте… А домой бы позвонить, сказать, что все нормально. Можно, разрешите?

— Конечно. Телефон на столе. Пропустите человека. И тихо там.

Протиснувшись к столу, мужчина снял трубку, набрал номер.

— Таня… Это я. Они тут на дне рождении. Да из другого района пацан. Ты не волнуйся, я с ними буду, прослежу, чтобы… Слушай, ты же меня знаешь. Поэтому ложись спать спокойно. Посидим да придем. Отбой.

Он повернулся.

— Где мне сесть можно? Смуглый, подвинься.

Тот было напрягся, но только махнул рукой.

… — Ну что начнем?

«Я потом расскажу тебе, Родина.

Я потом расскажу тебе все, Родина.

А сейчас я попою лучше, Родина, —

Мне честнее так по жизни танцуется.

Я потом расскажу тебе, Родина,

Как плясал, как летал над ромашками,

Как свисал над березовой пропастью,

Как любил за окном ночкой до зари.

Я потом расскажу тебе, Родина.

Я потом расскажу тебе все, Родина.

А сейчас я попою лучше, Родина, —

Мне честнее так верить тебе, милая.

Я потом расскажу тебе, Родина, —

И не надо меня исповедовать,

И не надо меня излечивать,

И не надо, уймись — покалечишь ведь.

Не уроды мы, просто все разные,

Звери, птицы, и лес у нас сказочный,

А кто полезет со всеобщею правдою

Просвещать, так нарвется ж, бедный, на обрез.

И полетят клочки по закоулочкам,

И запылают ограды и маковки,

И в книгах всех вавилонских библиотек

Не найдут вороны умные про нас ничего.

Так и уйдем в лес никем не опознанными,

И зарастут буреломом тропинки все,

А вы останетесь… И только бабочки

Будут плясать да летать над ромашками

Ты прости меня, глупая Родина,

Я потом расскажу тебе все, Родина.

А сейчас я попою лучше, Родина,

Про то, как пляшут над пропастью бабочки.

Ниже ада, выше рая бабочки,

Ниже рая, выше ада бабочки.»

— Смуглый… Это что сейчас было?

— Слышь мент… Ты помолчи лучше и сигарету дай. И молчи…

… «Говорила мне звезда про любовь

Да про острый серп, что сердцу беда

Да про белый неземной огонек

Да про выбор мой, что был навсегда

Ох, не виновен я, я участвовал в войне, я был телом для штыка

Ох, да не легче мне, если тает в синем небе затаенная река

Да напомнит мне о снеге из иного далека

Стая воронов, стая воронов тучка черная

Стая воронов, стая воронов тучка черная

Ох, невиновен я, ох, да не легче мне

Говорила мне звезда про войну

Да про черный луч, что сердце кольнет

Да про бедную родную страну,

Что победа за ненастьем грядет

О, не виновен я, я участвовал в войне, я был телом для штыка

Ох, да не легче мне, если тает в синем небе затаенная река

Да напомнит мне о снеге из иного далека

Стая воронов, стая воронов — тучка черная

Стая воронов, стая воронов — тучка черная

Ох, невиновен я, ох, да не легче мне…»

Седой выдохнул.

— Сейчас песня длинная будет. Отвлекусь немного. — он встал, перешагивая через чьи-то ноги, подошел к топкам, взял лопату. Закончив кидать уголь, вернулся к табурету, взял гитару.

«Как горят костры у Шексны — реки

Как стоят шатры бойкой ярмарки

Дуга цыганская да ничего не жаль

Отдаю свою расписную шаль

А цены ей нет — четвертной билет

Жалко четвертак — ну давай пятак

Пожалел пятак — забирай за так расписную шаль

Все, как есть, на ней гладко вышито, гладко вышито мелким крестиком.

Как сидит Егор в светлом тереме

В светлом тереме с занавесками

С яркой люстрою электрической

На скамеечке, крытой серебром, шитой войлоком

Рядом с печкою белой, каменной, важно жмурится,

Ловит жар рукой.

На печи его рвань-фуфаечка

Приспособилась

Да приладилась дрань-ушаночка

Да пристроились вонь-портяночки в светлом тереме

С занавесками да с достоинством

Ждет гостей Егор.

А гостей к нему — ровным счетом двор.

Ровным счетом — двор да три улицы.

— С превеликим Вас Вашим праздничком

И желаем Вам самочувствия,

Дорогой Егор Ермолаевич,

Гладко вышитый мелким крестиком

Улыбается государственно, выпивает он да закусывает

А с одной руки ест соленый гриб,

А с другой руки — маринованный

А вишневый крем только слизывает,

Только слизывает сажу горькую, сажу липкую.

мажет калачи — биты кирпичи.

Прозвенит стекло на сквозном ветру

Да прокиснет звон в вязкой копоти

Да подернется молодым ледком

Проплывет луна в черном маслице

В зимних сумерках

В волчьих праздниках

Темной гибелью

Сгинет всякое Дело Божие.

Там, где без суда все наказаны

Там, где все одним жиром мазаны

Там, где все одним миром травлены.

Да какой там мир — сплошь окраина

Где густую грязь запасают впрок

Набивают в рот

Где дымится вязь беспокойных строк

Как святой помет

Где японский бог с нашей матерью

Повенчалися общей папертью.

Образа кнутом перекрещены

— Эх, Егорка ты, сын затрещины!

Эх, Егор, дитя подзатыльника,

Вошь из-под ногтя — в собутыльники.

В кройке кумача с паутиною

Догорай, свеча!

Догорай, свеча — хуй с полтиною!

Обколотится сыпь-испарина,

И опять Егор чистым барином в светлом тереме, с занавесками

Все беседует с космонавтами,

А целуется — с Терешковою, с популярными да с актрисами —

Все с амбарными злыми крысами.

— То не просто рвань, не фуфаечка, то душа моя несуразная

Понапрасну вся прокопченная,

Нараспашку вся заключенная…

— То не просто дрань, не ушаночка, то судьба моя лопоухая

Вон — дырявая, болью трачена,

По чужим горбам разбатрачена…

— То не просто вонь — вонь кромешная

То грехи мои, драки-пьяночки…

Говорил Егор, брал портяночки.

Тут и вышел хор да с цыганкою,

Знаменитый хор Дома Радио

И Центрального телевидения,

Под гуманным встал управлением.

— Вы сыграйте мне песню звонкую!

Разверните марш минометчиков!

Погадай ты мне, тварь певучая,

Очи черные, очи жгучие,

Погадай ты мне по пустой руке,

По пустой руке да по ссадинам,

По мозолям да по живым рубцам…

— Дорогой Егор Ермолаевич,

Зимогор ты наш Охламонович,

Износил ты душу

Да до полных дыр,

Так возьмешь за то дорогой мундир

Генеральский чин, ватой стеганый,

С честной звездочкой да с медалями…

Изодрал судьбу, сгрыз завязочки,

Так возьмешь за то дорогой картуз

С модным козырем лакированным,

С мехом нутрянным да с кокардою…

А за то, что грех стер портяночки,

Завернешь свои пятки босые

В расписную шаль с моего плеча

Всю расшитую мелким крестиком…

Поглядел Егор на свое рванье

И надел обмундирование…

Заплясали вдруг тени легкие,

Заскрипели вдруг петли ржавые,

Отворив замки Громом-посохом,

В белом саване Снежна Бабушка…

— Ты, Егорушка, дурень ласковый,

Собери-ка ты мне ледяным ковшом

Да с сырой стены, да с сырой спины

Капли звонкие да холодные…

— Ты подуй, Егор, в печку темную,

Пусть летит зола, пепел кружится,

В ледяном ковше, в сладкой лужице,

Замешай живой рукой кашицу

Да накорми меня — Снежну Бабушку,

Да накорми меня — свою Снежну Бабушку…

Оборвал Егор каплю-ягоду,

Через силу дул в печь угарную.

Дунул в первый раз — и исчез мундир,

Генеральский чин, ватой стеганый.

И летит зола серой мошкою да на пол-топтун да на стол-шатун,

На горячий лоб да на сосновый гроб.

Дунул во второй — и исчез картуз

С модным козырем лакированным…

Эх, Егор, Егор! Не велик ты грош, не впервой ломать.

Что ж, в чем родила мать, в том и помирать?

Дунул в третий раз — как умел, как мог,

И воскрес один яркий уголек,

И прожег насквозь расписную шаль,

Всю расшитую мелким крестиком.

И пропало все. Не горят костры,

Не стоят шатры у Шексны-реки

Нету ярмарки.

Только черный дым тлеет ватою.

Только мы сидим виноватые.

И Егорка здесь — он как раз в тот миг

Папиросочку и прикуривал,

Опалил всю бровь спичкой серною.

Он, собака, пьет год без месяца,

Утром мается, к ночи бесится,

Да не впервой ему — оклемается,

Перемается, перебесится,

Перебесится и повесится…

Распустила ночь черны волосы.

Голосит беда бабьим голосом.

Голосит беда бестолковая.

В небесах — звезда участковая.

Мы одни не спим.

Пьем шампанское.

Пьем мы за любовь

За гражданскую.

Пьем мы за любовь,

А еще за гражданскую… “

… В котельной стояла мертвая тишина.

— Валерка, что с тобой?

Парень, что сцепился с Алисой, потряс головой.

— Как он такое петь может? Такую боль в себе…

Сидящая рядом Ольга только вздохнула.

— Они ведь живут с этим.

— Кто они тогда?

… — А следующая песня для моей дочери, моей донечки. Я люблю тебя.

» Как ветра осенние подметали плаху

Солнце шло сторонкою да время — стороной

И хотел я жить, и умирал — да сослепу, со страху

Потому, что я не знал, что ты со мной

Как ветра осенние заметали небо

Плакали, тревожили облака

Я не знал, как жить — ведь я еще не выпек хлеба

А на губах не сохла капля молока

Как ветра осенние да подули ближе

Закружили голову, и ну давай кружить

Ой-ей-ей, да я сумел бы выжить

Если б не было такой простой работы — жить

Как ветры осенние жали — не жалели рожь

Ведь тебя посеяли, чтоб ты пригодился

Ведь совсем неважно, от чего помрешь

Ведь куда важнее, для чего родился

Как ветра осенние уносят мое семя

Листья воскресения да с весточки — весны

Я хочу дожить, хочу увидеть время

Когда эти песни станут не нужны.

Я хочу дожить, хочу увидеть время

Когда эти песни станут не нужны.

Да я не доживу, но я увижу время

Когда эти песни станут не нужны. «

Ульянка подойдя, уткнулась ему в колени.

— Папа…

Седой погладил ее по голове, повернулся.

— Лиска, петь будешь?

Она кивнула.

— Да, сейчас. Ты отдохни пока.

— Что споешь? Новое?

— Да, вчера увидела. Костя, Мику, Уля…

Та оторвалась от Седого.

— Ой, а где эти… барабанчики мои. Вот же они хорошенькие. — она погладила бонги. — Давайте.

Алиса вышла к микрофону.

«По перекошенным ртам, продравшим веки кротам,

Видна ошибка ростка.

По близоруким глазам, не веря глупым слезам,

Ползет конвейер песка.

Пока не вспомнит рука, дрожит кастет у виска,

Зовет косая доска.

Я у дверного глазка, под каблуком потолка.

У входа было яйцо или крутое словцо.

Я обращаю лицо.

Кошмаром дернулся сон.

Новорожденный масон

Поет со мной в унисон.

Крылатый ветер вдали верхушки скал опалил,

А здесь ласкает газон

.

На то особый резон.

На то особый отдел,

На то особый режим,

На то особый резон.

Проникший в щели конвой заклеит окна травой,

Нас поведут на убой.

Перекрестится герой, шагнет раздвинутый строй,

Вперед, за Родину в бой!

И сгинут злые враги, кто не надел сапоги,

Кто не простился с собой,

Кто не покончил с собой,

Всех поведут на убой.

На то особый отдел,

На то особый режим,

На то особый резон…»

Она постояла молча, опустив голову.

— ОООООО!..

» Ох, дело за полночь…

Ох, раным рано.

Море-глаза полны

Слезою пьяной.

Звон-слова, сон-трава, зелье чертово…

Сквозь боль выпрямлялись застывшие кости,

Сквозь боль разрывали казенные цепи,

Сквозь боль раскрывались невольники-крылья,

Сквозь боль поднимали до самого неба…

Под звон колоколен пылали костры,

Дымились суставы от жаркого бега,

И новым обманом случались мосты

До самого неба…

Раздувал ветер пламя гордое,

Завывал, летел смерчем-вороном, —

Лесом, болотами, черными тропами,

Диких да певчих звал…

Узнавший свободу узнает любовь!

Принявшие смерть да не примут за небыль.

Смотрите наверх, да поможет вам Бог! —

До самого неба…

Ох, кому ж ты теперь горе выплачешь…

Ох, к кому пойдешь успокоиться…».

«Красный пояс вокруг небес,

Темный поезд пронзивший лес,

И ночь без огня.

Мертвый холод и белый снег,

Острый голод и быстрый бег,

Сухие глаза, без дна, без дна,

И долгая ночь без сна, без сна.

Я дарю их, я дарю на счастье.

Я дарю их, я дарю на счастье.

Горький сахар, огонь воды,

Утро страха и день беды,

Шаг в темноту.

Поцелуи холодных стен,

Крики боли и вой сирен.

Сухие глаза, без дна, без дна,

И долгая ночь без сна, без сна.

Ты возьми их, ты возьми на счастье.

Ты возьми их, ты возьми на счастье.

Я сотру следы на камне,

Я сотру следы на камне,

Я сотру следы на камне,

Их тебе не отыскать.

И снова то что есть

Останется с тобой.

И то что будет,

Все оставлю я тебе на счастье,

Все оставлю я тебе на счастье.

Сухие глаза, без дна, без дна,

И долгая ночь без сна, без сна.

Я сотру следы на камне,

Я сотру следы на камне,

Их тебе не отыскать.

И то что будет,

Все оставлю я тебе на счастье…

Поцелуи холодных стен…

Крики боли и вой сирен…»…

В тишине был слышен только чьи-то всхипывания.

Алиса зажмурилась.

— АААААА! — то ли плач, то ли вой…

» На небе вороны, под небом монахи,

И я между ними, в расшитой рубахе.

Лежу на просторе, светла и пригожа.

И солнце взрослее, и ветер моложе.

Меня отпевали в громадине храма.

Была я невеста, Прекрасная Дама.

Душа моя рядом стояла и пела,

Но люди, не веря, смотрели на тело.

Судьба и молитва менялись местами.

Молчал мой любимый, и крестное знамя

Лицо его светом едва освещало.

Простила его, ему все прощала.

Весна, задрожав от печального звона,

Смахнула три капли на лико иконы,

Что мирно покоилась между руками.

Ее целовало веселое пламя.

Свеча догорела, упало кадило,

Земля, застонав, превращалась в могилу.

Я бросилась в небо за легкой синицей.

Теперь я на воле, я — белая птица.

Взлетев на прощанье, смеясь над родными,

Смеялась я, горя их не понимая.

Мы встретимся вскоре, но будем иными,

Извечная Воля, зовет меня Стая.»…

— Лиска, не надо. — крикнула, побледнев, Славка. — Пожалуйста, не надо, прошу тебя.

Алиса только горько улыбнулась.

— Ты же сама все знаешь.

Смуглый откинул голову назад, прикрыл глаза. Женя обняла его.

— Леша…

— Ястреб клекочет, в небо меня зовет. Скоро уже… Прости, любимая.

… Седой снова подбросил угля, вернулся, взял гитару…

«Как из золота ведра каждый брал своим ковшом

Все будет хорошо, ты только не пролей.

Страшно, страшно, да ты гляди смелей, гляди да веселей.

Как из золота зерна каждый брал на каравай

Все будет хорошо, велика казна.

Только, только, ты только не зевай, бери да раздавай.

Но что-то белый снег в крови, да что-то ветер за спиной.

Всем сестрам — по любви, ты только будь со мной

Да только ты живи.

Только не бывать пусту, ой да месту святому.

Всем братьям — по кресту виноватому.

Только, только подмоги не проси, прими и донеси.

И поутру споет трубач песенку твоей души,

Все будет хорошо, только ты не плачь

Скоро, скоро, ты только не спеши… Ты только не спеши…»

— Пап, ты что, не понравилось?

— Песенки попеть, да…

… « В русском поле растет поебень-трава

Поебень-трава

Постели мне постель, спой мне песню про ямщика,

Уложи меня спать-забывать,

Грудь в крестах, в кустах голова,

Мертвой воды налей в граненый стакан.

В русском поле растет поебень-трава,

Выше пояса плещется поебень-трава.

Ничего не страшно отныне мне,

На губах моих ржа, я дую в дуду,

По земле раскисшей иду-пойду,

Много белых грибов уродило в этом году

Говорила бабка — это к войне.

В русском поле растет поебень-трава,

Хорони меня в поебень-траве,

Мертвая вода течет в головах,

Черноземом становится человек.

Забывай меня, забывай меня, забывай.

В русском поле растет поебень-трава…»

… — Ну… Хватит на сегодня. Спасибо что пришли.

» Отвори окно, да разлей вино,

Раздавай на всех, хоть в глазах темно

Не видать, где кто, кто чужой, кто свой

Хочешь — песни пой, а хочешь — волком вой.

Завертись волчком, угоди на всех.

Загляни в глаза, да обидный смех

Обожжёт огнём, защемит в груди

Отряси, как снег, что с сапог твоих.

По избе водой талой стелется

Али слёзы то льёт метелица

По мечте твоей, что как свет в ночи.

Показалось раз, да ищи свищи.

Ой, не тужи, браток. Аль не верится

Перебьётся всё, перемелится.

Да не сбудется, вишь, огонь погас

Что фортуна-мать позабыла нас.

Вставай. давай, вставай.

Вставай, нас всё равно не пустят в рай.

Не засыпай

Не засыпай.

Снег да степь кругом, ты смотри не спи.

Летним солнышком замутит мозги

Только стынет жар от немой тоски

Да под снегом тем не сыскать пути.

Эх, на лихом коне под закат уйти

Девку красную завести в кусты.

Встать бы в полный рост во спасение

Да горбатый я от рождения.

Шапку набекрень, да фуфайку в снег

Топором хлещи, только кровь на снег

Оборвался свет, даже ветер стих

Только зря ведь всё, не окончен стих.

Вставай. давай, вставай.

Вставай, нас всё равно не пустят в рай.

Не засыпай.

Не засыпай…»

Группа «Azadi» акустический концерт «Кочегарка».

«Такие дела, брат, любовь…»

… Выйдя из котельной, останавливались, переводя дух, закуривали…

— Пап, ты это… Матери не говори.

— Да не волнуйся, не скажу. Только потом дашь послушать еще.

— Кто куда? Я двоих могу вписать.

— Давайте с нами…

— Майк, вы…

— Да мы сейчас, уберем. Часть с собой прихватим и к Джорджу. У него и впишемся. Остальное днем заберем. Сашка, ты с нами?

— Женя… С ними иди.

— Леш… А ты?

— Да мне подумать надо. Все нормально. Черт… Сказали бы, что я с ментом рядом сидеть буду, одни песни слушать. Плюнул бы…

Алиса, улыбнувшись, посмотрела в ночное небо. Обернулась.

— Славка, пойдемте к нам. А то Ульянка с Нюрычем уже на ходу спят. — окликнула парней, стоящих у котельной. — Эй, вы… Ну что смотрите? Валерка, пошли…

Тот напрягся, шагнул вперед. Алиса только развела руками.

— Да расслабьтесь. Просто… Что вы по ночи шароебится будете? Апач, ты как?

Костя пожал плечами. Мол, как скажешь. Потом подошел к парню, помолчал…

— Валерка, ты знаешь… Я вот тут прикинул, что пора бы нам наши детские драчки заканчивать. Взрослые дела начинаются, серъезные. Вот и поговорим за это… Как вы?

Тот кивнул.

— Согласен.

Один из валеркиной компании подошел к Мику.

— Самурайка…

— Чего тебе, блин?

— Гитару дай.

Та удивленно вскинула брови.

— На хрена?

— Понесу, типа.

Она только хмыкнула.

— Ну возьми.

Алиса подошла к Славке, держащую за руки девочек.

— Нюрыч, ты как?

— Дремлю. И вообще… По ночам спать надо, а не шляться.

— Ну потерпите. Сейчас домой придем, ляжете. Завтра воскресенье, выспитесь.

Валерка догнал их.

— Уля, хочешь на руки?

Она сердито посмотрела на него.

— Не хочу… А вы больше драться не будете?

— Не будем. Честно.

— Тогда… — она посопела. — Уговорил. Давай, неси меня.

— Лерка, ты чего лыбишься?

— Да… Всегда младшую сестренку хотел.

Алиса и Мику с Костей засмеялись.

— Не ты один. Ульянка у нас вообще… Дочь полка.