"Остромов" Дмитрия Быкова

Пытаясь ухватить за хвост ускользающую память, всё же хочу собраться и написать какие-то свои замечания о романе Дмитрия Львовича Быкова «Остромов или Ученик чародея». Читал я его поздней осенью, сейчас на дворе весна и почти уже лето, то есть, времени прошло довольно и для того, чтобы мысли уложились, и для того, чтобы я изрядно подзабыл прочитанное. И всё же попытаюсь.

Роман написан о России второй половины двадцатых годов, и скорее являет собой галерею портретов самых разных людей, живших в это время в нашей стране. Безусловно, есть и основной сюжет, вполне динамично развивающийся по нескольким направлениям: перед нами, в первую очередь, сам Остромов — маг, колдун, теософ и древний дух в одном лице: то есть, мошенник, изобретательный и артистичный, новый Остап Бендер или Чичиков. В Ленинграде, договорившись, предварительно, с вездесущим ЧК, Остромов собирает эзотерический кружок, читает лекции и проводит практические занятия, вешая своим слушателям на уши лапшу, настриженную из старых теософских журналов, собственных его придумок и заметок, рассказов его учителя. Остромов врёт самозабвенно, его уносит куда-то высоко и он сам уже не знает, что скажет в следующее мгновение. Вот тогда он хорош — он артист, он почти что поэт! Но Остромов из тех, кто считает, что может выкрутиться из любого затруднительного положения с помощью своего хорошо подвешенного языка и быстрого ума. Это, разумеется, его и губит, и ЧК накрывает весь кружок, щедро раздавая наказания его участникам. Времена ещё не те, и потому граждане отделались порицанием и ссылкой.

Среди учеников Остромова, например, есть Тамаркина — баба из простых, ершистая какая-то, говорливая, а то и докучливая, надоевшая соседям по коммуналке, но, в общем-то, добрая. Есть Даниил Гранин, восторженный юноша, размышляющий над теорией стихотворных размеров, дышащий литературой — он приехал из Крыма, а там его, ребёнка, ласкал Волошин, рассказывал свои сказки Грин. Есть Надя — добрая девушка, она приглядывает за стариками по пятницам, когда нет занятий, и автор, разумеется, не упускает возможности провести перед читателем вереницу стариков — вот уж где начинаются образы яркие до пародийности. Один старик только тем и занят, что радуется пробившейся травке и пению птиц, и видеть ничего больше не хочет, и знать не знает, другой давно тронулся умом, подозревая всех и во всём, третий с великолепной художественной силой описывает особенности своих ощущений в области сердечной мышцы и озабочен только лекарствами и ничем более, четвёртый — из бывших — собирает порой салон, у него беседуют и спорят, вот там-то герои часто встречаются. Есть среди них мрачноватый и загадочный немец-старьёвщик, который — единственный из всех — и впрямь похож на древнего колдуна. Словом, портретов хватает. Захоти я, скажем, сказать хотя бы по нескольку слов о каждом герое романа, мне не хватило бы, пожалуй, пяти страниц. Их много, порой даже слишком. Они описаны очень живо и ярко — и чем дальше они от авторского взгляда, тем карикатурнее, пародийнее они написаны, и, напротив, чем ближе герой, тем любовнее и тоньше, с различением оттенков, он прописан.

Нужно сказать, что есть в романе сцены, замечательные сами по себе. Их вполне можно было бы вырезать и превратить в отдельный рассказ, но, вплетённые в роман, они его украшают. Таковая, например, сцена съёмок фильма: режиссёр задумал сцену, которая смешает с грязью бывшую знать — собравшееся за роскошным столом, в богато убранном зале, дворянство, должно, блистая украшениями и тонкостью манер вдруг, постепенно, со всё нарастающим зверством, начинать жадно жрать, вырывая друг у друга лучшие куски. Застолье должно перерасти в вакханалию бесноватых, и вот режиссёр созывает «бывших» и начинаются съёмки… Разумеется, наш Остромов там. Сцена, скажу честно, описана с большим юмором.

Есть и другая, например, когда Даня Гранин, почти случайно оказавшись на каком-то дне рождении, среди малоприятных и почти совсем незнакомых людей, ужасно затянутой сцене, читать которую сложно, потому как мерзко, но она длится и длится — так вот, посреди неё, в грязном подъезде, с Даней вдруг случается первый «астральный» опыт. Он покидает своё тело и с восторгом наблюдает открывшееся ему видение небесной битвы… или не битвы даже, сказать сложно, что именно он видел там, — может быть, какой-то небесный механизм, коленвал гигантской машины.

Я читал роман один раз, и, наверное потому, он рассыпается на такие разрозненные куски. Нет, безусловно, есть общий сюжет вполне стройный и законченный сюжет, пересказывать который здесь в подробностях нет смысла, а в общих чертах я его уже наметил, но, кажется, должно быть нечто большее, сшивающее всё воедино, заставляющее работать вместе и слаженно. Что? Кое-какие скрепы очевидны — скажем, сказка, которую любит вспоминать Даня. Сказка, которую рассказывала ему мать, о юноше, который пожелал быть волшебником и искал учителей, и находил, и учился у них, но все они оказывались лжецами или уж во всяком случае, волшебства в них не было ни на грош. И юноше приходилось бороться с учителями, и вот тогда-то он и постигал волшебство. Ровно так же, сам не подозревая, что учит его чему-то, Остромов учит Даню настоящему волшебству (которого, кстати, в романе хватает). Остромов презирает Даню за его восторженность, за влюблённый телячий взгляд, за то что он — один только из всех учеников — вполне верит всякому его слову, и Остромов так и не понимает, до самого конца, что Даня-то научился.

Вообще, Остромов волшебства лишён. Его предсказания, которыми он сыпет налево и направо, не сбываются. Зато, скажем, слова Нади, которая, гуляя однажды вечером с Остромовым пошутила, и напророчила, что отдастся ему лишь тогда, когда сбудутся три условия, а условия эти она, книжный ребёнок, как раз и взяла из сказок. Так вот, все три сбываются, и Надя остаётся с Остромовым, в ссылке, погибшая, уничтоженная.

Быков — поэт, и это чувствуется. По книге разбросаны кусочки такого любовного и красочного описания, такой изобразительной силы, каких мало. Скажем, любопытствующие могут прочитать буквально первые пару страниц романа, где описан некий стоящий в тупике дом, где обосновалась статистическая контора (в которой Дане и работать, но это уж после).

Когда автор хочет напугать, он умеет этого добиться. Страшен кусок, когда Даня, хотя и очень хочет, не должен попасть в этот день на собрание к Остромову (кружок арестуют), и авторская воля не пускает его, спуская то безумного слепого старика, который хватает парня и требует вести его, куда скажет, то уводя прочь, кружить по улицам, вслед за показавшимся платьем, совсем таким же, какое было у Даниной матери.

А что же до мысли романа, вот такой, главной мысли, которую можно сформулировать и, которую, кажется, явно проговаривает сам автор, то она проста: ну, делайте же хоть что-нибудь! Даже в этой разрухе, в гибельном страхе, даже в смуту, но хоть что-то! Нашли пособие по левитации, попались к Остромову? Так левитируйте, чёрт вас дери! — вот такая мысль. Но к ней легко подобрать и антитезы: первая, конечно, дядюшка Дани, театральный актёр, «человек надеющийся», очень светлый, но совсем уж сломанный, хоть и делал он своё дело, как мог, пока давали. Другая антитеза — товарищ Дани по кружку, который, как и он, верил хотя бы в часть всей той мистики и не прекращал биться, и вот уж когда Даня взлетел, то увидел вдруг, что кто-то бьётся, бьётся, пытается взлететь, но нелепо, будто пальцем в натянутую простыню тыкают, вот так и он в небо тыкался, а потом и вовсе прекратил.

А Даня… Даня тоже на небесную войну не пошёл. Прикипел душой к соседскому мальчишке, да и остался на земле.