Эпизод 29.

Эпизод 29. 1680-й год с даты основания Рима, 6-й год правления базилевса Романа Лакапина (август 926 года от Рождества Христова).

Торжества в лангобардской столице продолжались еще несколько дней. Даже те среди гостей, кто не испытал сильного восторга от коронации Гуго, не спешили уезжать, ожидая каких-либо судьбоносных решений от короля или от папы, ведь не зря последние столько времени проторчали в этой Павии. Однако, и тот, и другой, по всей видимости, были полностью удовлетворены произошедшим, и на исходе пятого дня объявили о своем отъезде. Папа, как и ожидалось, любезно принял приглашение архиепископа Фламберта посетить соседний Милан и объявил о намерении далее проследовать в Равенну. Что касается короля, то он пал жертвой долгих увещеваний епископа Гвидолина и направил свою монаршью особу в Пьяченцу в окружении преимущественно бургундской свиты. Из всех придворных, кто высадился с ним полгода назад в Пизе, в Павии остался лишь граф Сансон, которого король назначил новым графом дворца.

Папа все-таки задержался еще на один день в Павии, сославшись на недомогание, а на самом деле, чтобы убедиться, что гости, и в первую очередь самые беспокойные из них, граф Тосканский и граф Иврейский, также заспешили к своим владениям. После этого понтифик со спокойной душой отправился в гости к Фламберту, где провел целую неделю с пользой для души и на радость и спасение многочисленной пастве.

Не меньшим почетом и гораздо большим ассортиментом удовольствий встретила короля Пьяченца. Гвидолин вывернулся наизнанку, чтобы угодить Его высочеству, и, обрушивая на того целые водопады елея, не упускал возможности пустить хитрую ядовитую стрелу то в архиепископа Миланского, то в архиепископа Равенны. Второму доставалось даже побольше, но особо едкие стрелы летели в окружение почтенного отца Онесто и, по словам Гвидолина, выходило, что очень скоро равеннская кафедра опустеет, а достойного преемника нет и в помине. Не забывал его преподобие Гвидолин и о делах насущных, и видя, как король постепенно проникается к нему симпатией, осмелился заявить о трудностях переживаемых монастырем в Боббио, где после многочисленных налетов сарацин и венгров местные монахи питаются исключительно орехами и кореньями и ходят в таких лохмотьях, которые не всякие бродяги отважились бы на себя нацепить.

Гуго на все жалобы послушно кивал головой, но как только епископ завел речь о помощи монастырю, моментально включил в себе хладнокровного коммерсанта и поинтересовался какую, собственно, выгоду может получить его корона, помогая нищим монахам Боббио. В ответ епископ Гвидолин торжественно пообещал передать в дар Павии мощи святого Колумбана, которые с незапамятных времен хранятся в Пьяченце. Гуго изобразил на лице необыкновенную радость и благоговение, однако в душе его проснулся старый скряга, и король начал прикидывать, под каким таким благовидным предлогом ему стоило бы отказаться от помощи Боббио.

Тем временем Гвидолин не отставал и уже на следующий день мощи святого Колумбана, помещенные в серебряный кубок сравнительно изящной работы, были торжественно вручены королю, отрезая тому все пути к отступлению. Однако, Гвидолин и его свита просчитались. Произнеся благочестивую речь, посвященную великому святому, король Гуго провозгласил:

— Долгом каждого христианского владыки является поддержание в чистоте и первозданном великолепии храмов Господа и святых мест, связанных с именем Его. Мое сердце больно ранили слова отцов церкви славной Пьяченцы о бедах, претерпеваемых кротким и богобоязненным монастырем Боббио, который мерзкие безбожники оставили без крова и пищи. Вне всякого сомнения, моей короне надлежит оказать означенному монастырю необходимую милостыню, размер которой я поручаю определить моему капеллану Герланду, который с сего момента будет являться моим апокрисиарием в том монастыре и сей же час отправится туда.

Под занавес королевского монолога лицо Гвидолина кисло скривилось. Но возразить королю оснований не было. В итоге добросовестный капеллан немедленно покинул Пьяченцу, а следующим днем из города выехал и сам король в сопровождении своей свиты и неотвязного епископа Гвидолина, который по-прежнему продолжал кружить возле Гуго, как слепень вокруг коровы.

Королевский кортеж, как было объявлено всем, взял курс на Верону, в гости к тамошнему графу Мило, который являлся первым в череде видных вельмож королевства, которых Гуго громогласно возжелал посетить. Однако, кортеж остановился без видимых причин в окруженной рекой и болотами Мантуе, на родине Вергилия, и хитрый епископ Гвидолин немедленно заподозрил, что король кого-то ждет.

Спустя двое суток, со стороны веронского берега показался папский поезд и Гвидолин мысленно поздравил себя с идеей остаться возле короля. Итак, король с папой задумали встретиться при немногочисленных свидетелях и какое счастье, что одним из них, и, уж поверьте, самым внимательным и дотошным будет он, Гвидолин.

Король с папой, едва последний вступил на остров, поспешили заключить друг друга в искренние объятия, как будто с момента их расставания в Павии прошла целая вечность. Такой дружбы между двумя владыками западного мира не наблюдалось, пожалуй, со времен Иоанна Девятого и императора Ламберта, даже с Беренгарием у папы, по вине Берты Тосканской, не было столь теплых и доверительных отношений. В тоже время нельзя было не отметить, что, в отличие от Ламберта и Иоанна Девятого, людей достаточно сентиментальных и не чуждых романтике, Гуго и десятый Иоанн были прежде всего людьми дела, и хвала Небу, что по крайней мере сегодня желания, цели и методы их достижения у обоих абсолютно совпадали.

Это видели и понимали недруги папы и короля. Потому так внимательно следили за ними в Павии Гвидо Тосканский и Беренгарий Иврейский. Для их спокойствия куда лучше было бы иметь королем Рудольфа Бургундского, который почти не слезал с ложа своей возлюбленной в Павии и делами государства практически не занимался. Они, эти графы, уже открыто сожалели, что не смогли и не захотели помочь Рудольфу закрепиться в Италии. А вот теперь поди ж ты, останови этого деятельного, хитрого и расчетливого Гуго, который с первых же дней перестроил всю деятельность королевской канцелярии, везде поставив своих людей, и отныне его верные псы, как вот этот капеллан Герланд, будут совать нос туда, куда их не просят.

Папа и король уединились в башне мантуанского замка на добрых два дня, выходя только на службы и обеды. Все остальное время они провели в жарких спорах, и только их писцы неутомимо носились по винтовой лестнице замка вверх и вниз, держа под мышкой многочисленные свитки и кодексы. Как не пытался пройдоха Гвидолин узнать хотя бы фрагменты из разговоров двух властелинов мира сего, хотя бы даже поймать их интонации при разговоре на обедах, все его попытки были безуспешны. Оставалось ждать.

На третий день после полудня папа и король собрали свои свиты в базилике Святого Петра, главной церкви города, в ту пору едва восстановленной после пожара случившегося тридцать лет тому назад. Любопытной черни места не нашлось, было принято решение отказаться от герольдов и от их контузящих разум бюзин. Прочтя короткую молитву, папа Иоанн Десятый заговорил, не особо стараясь возвышать голос, и все разговоры в толпе приглашенной знати тут же смолкли, ибо каждый старался не упустить ни слова из сказанного.

Произнеся привычное вступление с частым посылом к Святому Писанию, Иоанн Десятый заговорил о проблемах здешних земель, о набегах венгров, о затянувшейся междоусобице, которой теперь надлежит положить конец, и о пустующих епископских кафедрах в целом ряде городов королевства. Упирая на то, что святой Римской апостольской кафедре, как главе, принадлежит попечение о всех Церквях, понтифик, аргументируя все той же сложностью момента и «ради церковного мира и пользы», объявил о желании Святого Престола, в целях надлежащего управления паствой, объединить епископства Мантуи и Тренто и назначить главой новой епархии бургундского священника Манассию, племянника нашего венценосного короля.

Гвидолин мог снова мысленно поздравить себя за дальновидность и прозорливость. Все эти дни, помимо короля, он неутомимо вился как раз вокруг этого священника, видя, каким большим авторитетом тот обладает при дворе. К счастью для него, Манассия, обладая бесспорными качествами, имел слабость к чревоугодию и был просто восхищен епископской кухней в Пьяченце. За несколько дней пребывания во владениях Гвидолина добропорядочный молодой священник вспоминал уже как страшный сон те две недели морского путешествия, когда ему приходилось вкушать исключительно соленую рыбу с кислым теплым пивом, вызывавшим приступы тошноты не реже, чем морские волны.

Тем временем папа уже объявил о своем предложении назначить главой церкви Вероны королевского советника Ратхерия, мужа весьма мудрого и едкого на язык, а епископом Тортоны рукоположить еще одного бургундского священника Беато, королевского канцлера, снискавшего себе репутациию ответственного и справедливого человека. Однако, как торопится этот новый король расставить своих людей! Однако, как потакает ему папа!

Обратившись в заключение ко все объясняющему Евангелию, папа на сем закончил свою речь. Гвидолин пожал плечами. В целом, ничего особенного не случилось, во всяком случае, совершенно незачем было папе и королю ехать за сотню миль в Мантую, чтобы договориться об этом.

Однако, теперь слово взял король. В отличие от понтифика, Гуго не склонен был говорить цветисто и уж тем более через слово упоминать Веру, Церковь и имя Господа. Поэтому его речь оказалась достаточно краткой, но конкретной.

Итак, под предлогом надлежащего управления, в виду набегов язычников, в общем, в виду тех же самых проблем, о которых только что говорил папа, светский владыка пришел к выводу о необходимости исправить несовершенный мир действиями прямопротивоположными действиям Церкви. В то время как папа наказывал епархиям объединяться, король свои указом объявил о разделении Фриульской марки на графство Фриульское и Веронское. Первое досталось Унроху, внучатому племяннику императора Беренгария, второе досталось, как все и ожидали, Мило Веронскому, который со вчерашнего дня находился в Мантуе и, очевидно, был предупрежден о грядущем счастливом повороте в своей судьбе. Ну что же, своим решением Гуго очевидно ставил крест на королевских амбициях правителей Фриуля, то бишь родственников покойного Беренгария, а заодно ослаблял позиции внука императора, Беренгария Иврейского. Последний не имел веских доводов против назначения своего троюродного брата маркизом Фриуля, однако бедный Унрох был бездетен и слаб здоровьем и, очевидно, что в этой области королевства Верона становилась главным городом, причем целиком преданным королю.

Однако на этом беды Фриульской марки не закончились. Король следующим указом присвоил статус марки до сего дня вассальному по отношению к Фриулю графству Истрии. Первым маркизом стал Винкерий, барон из … ну, конечно, Бургундии!

Гвидолин ухмыльнулся, представив, с какой гримасой встретит эти вести граф Ивреи. С другой стороны, открытого конфликта почти наверняка не будет, ибо, в случае мятежа Беренгария, король немедленно вернет в мир Ирменгарду Иврейскую и восстановит ее в своих правах. Не зря на коронации в Павии король несколько раз обеспокоенно справлялся о судьбе Ирменгарды, причем как бы случайно ностальгия по сестре накрывала его всякий раз в присутствии Беренгария. Так что внуку императора волей-неволей придется проглотить эту пилюлю.

Гвидолин не мог знать, что в своих стремлениях ослабить своих врагов, король хотел пойти много дальше и вслед за Фриульской также разделить надвое Иврейскую марку, предоставив титул маркиза графам Ивреи и Турина. Об этом папа с королем спорили больше всего, но в итоге папа убедил короля на время воздержаться от этой идеи, которая неминуемо подтолкнула бы Беренгария к немедленной войне с королем.

Но самое важное в королевской речи были оставлено на десерт. Сделав небольшую паузу, во время которой папа и король обменялись многозначительными взглядами, Гуго объявил, что, в виду «внезапной, вынужденной и печальной» вакантности титула, своим королевским решением утверждает Петра Ченчи из Тоссиньяно в сане герцога Сполетского. Ах!