Эпизод 10.

Эпизод 10. 1677-й год с даты основания Рима, 4-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(3-4 апреля 924 года от Рождества Христова)

Последние дни марта 924 года сложились в высшей степени благоприятно для императора Западной империи римлян и франков Беренгария Первого. Небеса явно сменили свой гнев на милость по отношению к почтенному монарху, каждый день приносил ему одно радостное событие за другим, укрепляя его силы и возвращая былую бодрость духа. Празднуя Святую Пасху, 28 марта 924 года, император чувствовал, что он, как и Спаситель в эти дни, в буквальном смысле воскресает для продолжения своих великих дел.

На Страстной неделе, один за другим, в Верону, казалось полностью отодвинутую на обочину итальянской политической жизни, начали прибывать высокопоставленные сановники Святой Церкви. Вначале с многочисленным обозом пожаловал архиепископ Милана Фламберт. Его высокопреподобие был мрачнее тучи, чего нельзя было сказать об императоре, у которого, при появлении миланского обоза, словно гора свалилась с плеч. В последние дни его страшные друзья, блестяще разогнавшие врагов по всей Северной Италии, уже начали потихоньку интересоваться о своей награде. Теперь же Беренгарий мог вздохнуть спокойно — ему будет чем расплатиться с венгерскими дьюлами.

Фламберт попробовал было сразу завести разговор о судьбе доставленного им золота, но Беренгарий предложил ему отложить неподобающие суетные мысли до окончания пасхальной недели, и архиепископу нечем было на это возразить. Вслед за Фламбертом ворота Вероны распахнулись перед папским апокрисиарием Львом, который доставил императору письмо от папы Иоанна Десятого. В письме папа сожалел о том, что Беренгарию пришлось для борьбы со своими врагами обратиться к людям, не знающим истинной веры. Однако, между строк и на словах, переданных ему Львом, Беренгарий понял, что понтифик одобрил все его действия и по-прежнему рассчитывает на союз Рима и Вероны.

В Страстную пятницу возле крепостных стен вновь раздался звук рога. На сей раз в город прибыл епископ Пьяченцы Гвидолин, что вызвало крайнее удивление Беренгария. Епископ хитро поступил, выбрав для своего появления в городе именно Великую пятницу. Император настороженно принял его, но когда епископ простерся перед ним ниц и попросил прощения у Господа, у императора, у епископа Миланского и всего народа Италии, а также громогласно объявил об отложении своем от короля Рудольфа, растроганный Беренгарий не смог сдержать слез. Неизвестно, что более тронуло старого монарха — то ли искреннее раскаяние изменника, то ли осознание того, что под властью его главного противника в Италии из значимых городов остались теперь только Новара и Павия.

Вся пасхальная седмица прошла в бесконечных литаниях во славу Спасителя, торжественных шествиях и вечерних сытных празднествах. Император пребывал в изумительном благодушии, он видел, как снова окрепла его власть, как вновь собирается возле него сильная свита. Самое неприятное, что происходило с ним в эти дни, заключалось всего-навсего в том, что он, как от назойливых мух, отмахивался от просьб Фламберта и Гизельберта поговорить относительно миланского золота и участия в крестинах соответственно. Ни тот, ни другой, впрочем, в своих намерениях не отступили и решили брать Беренгария измором. Даже Гизельберт, чей сын уже более двух месяцев оставался без посвящения в Христову Веру и портил пеленки, не имея защиты перед чарами Искусителя.

Граф Мило, в отличие от своего благодушно расслабившегося патрона, не терял бдительности. От его глаза не укрылось, что прибывшие порознь священники неоднократно вечерами собирались в домике папского посла и расходились глубоко за полночь. Службы Господу, рассуждал Мило, никто не мешал им отправлять в любой из веронских церквей, к тому же графу было удивительно видеть тесное общение между заклятыми врагами Фламбертом и Гвидолином. Беспокойство Мило усилилось, когда его шпионы донесли, что к вечерним посиделкам священников присоединились граф Гизельберт и граф Вальперт. К сожалению, посольский домик стоял особняком относительно прочих городских строений, был мал и охранялся дюжиной римских солдат, так что не представлялось никакой возможности подослать туда соглядатая. Графу Мило оставалось только поручить своим агентам отслеживать передвижения всех тех, кто собирался вечерами у посла, но особой ценности получаемые сведения не представляли.

На исходе Пасхальной Октавы, в Фомино воскресенье[1], когда день уже клонился к закату, в покои к Беренгарию смерчем ворвался верный граф Мило. Лицо молодого графа было землисто-серым, в глазах плясали огоньки ярости.

— Ваше высочество! — возопил он и торопливо преклонил колено.

— Что случилось мой верный Мило? — достаточно спокойно вопрошал Беренгарий, он знал, что его верный слуга в своих эмоциях частенько раздувал слона из мухи.

— Папский посол, священник Лев, срочно покинул город, не испросив прежде вашего разрешения!

— Да, это странно, — Беренгария в эти дни такими вестями нелегко было вывести из равновесия, — очевидно, какие-то дела заставили его так внезапно покинуть нас. Ну да Господь ему в помощь, я не держу на него зла!

— Нет же, государь! Прежде чем покинуть Верону, он, находясь уже за пределами стен, прислал гонца ко мне, умоляя о скорой встрече. Я встретился с ним. Измена, государь! Против вас готовится заговор и все, окружающие вас, участвуют в нем!

— Это Лев сказал тебе об этом?

— Да, он также принял участие в переговорах мятежников и даже сам собирал их у себя, в верности этих слов я лично могу свидетельствовать перед вами. Во главе заговора стоят епископы Фламберт и Гвидолин, а также графы Вальперт и Гизельберт. Сам же священник Лев спешно бросился прочь по мантуанской дороге, опасаясь мести своих сообщников. Я не мог заставить его вернуться к вам, с ним были его воины, которые вообще-то нам бы сейчас ой как не помешали!

— Спокойно, мой верный друг. По словам Льва выходит, что епископ Фламберт, который до сего дня стойко защищал Милан, хотя мог бы открыть ворота и получить поощрение короля Рудольфа, этот Фламберт — предатель? А также предатель епископ Гвидолин, который неделю назад, во Святые дни, возносил мне клятву верности? А также предателем является Гизельберт, который денно и нощно просит меня, чтобы я воспринял из крещенской купели его сына? О чем ты говоришь, Мило?! Ненависть затмила твой разум! Нельзя воспринимать с таким доверием не подкрепленный ничем навет, тем более что с этим послом, знай это, тоже не все чисто. По словам Гвидолина, он при моем дворе исполнял более прочих не миссию Его Святейшества, а миссию блудницы Мароции, интригами прибравшей к своим рукам весь Рим!

— В самом деле? — пробормотал Мило.

— Об этом Гвидолин поклялся мне на Евангелии, и я ждал окончания Светлой недели, чтобы вывести этого Льва на чистую воду. Вот так, мой милый граф, под благообразной юной внешностью, порой может скрываться чудовищный в своем двуличии оскал!

— И все же, государь, испуг этого Льва был слишком силен и он слишком торопился, чтобы это было просто клеветой! Во всяком случае, его слова требуют серьезного внимания.

Беренгарий улыбнулся.

— Завтра вечером я развею все твои сомнения, граф Мило. Я приглашу их всех, всех упомянутых Львом как злоумышленников, на ужин ко мне. Будут только я и они. И никого более, даже тебя, мой друг, я попрошу остаться вне этих стен.

— Государь!

— Не перебивай. Ты будешь поблизости. Под моим плащом будет кольчуга, со мной также будет мой рог и, если твои подозрения подтвердятся, в минуту опасности ты услышишь меня и, я знаю, ты будешь скор и свиреп. Но до этой минуты ни в коем случае не обнаруживай себя и своих людей. Завтра мы все проверим и либо твои подозрения исчезнут, либо мы очистим мой дворец от пут измены.

В течение следующего дня граф Мило получил от своих наблюдателей интересный рассказ о том, как, получив приглашение от императора, все подозреваемые в заговоре в едином порыве кинулись сначала к дому папского посла, и, не найдя там никого, в течение долгого времени рыскали по Вероне в поисках друг друга, а затем уже места, где они могли бы переговорить не будучи подслушанными. Таковое место они нашли только вне пределов города и Мило, поднявшись на крепостную стену, долго наблюдал, как два священника и два рыцаря, стоя на мантуанской дороге, о чем-то оживленно переговаривались.

К вечеру кортежи сановников короны и Церкви прибыли ко дворцу Беренгария. Император уже ждал их, сидя за своим столом, уставленным дичью, вином, сырами и фруктами. На протяжении всего своего перемещения, от порога императорского дворца до триклиния, гости не встретили никого, кроме одного старого слуги, открывшего им парадные двери.

Ярко горели развешанные по стенам факелы, ставни были глухо закрыты, император внимательно разглядывал вошедших гостей.

— Благодарю Господа, оказавшему мне милость видеть вас, благочестивый епископ великого Милана Фламберт, благочестивый епископ священной Пьяченцы Гвидолин, благородный граф Вальперт, благородный граф Гизельберт Бергамский. Прошу вас, святые отцы и мужественные воины, разделить со мной трапезу, посланную мне ныне Спасителем нашим.

Гости поприветствовали императора и сели за длинный узкий стол.

— У нас не будет сегодня слуг, великий цезарь? — спросил Вальперт.

— Нет, граф. Я умышленно отпустил их. Во всем дворце сейчас только я и вы, святые отцы и благородные мессеры.

Граф Гизельберт, как младший по сану, налил всем вина в огромные золоченые кубки. Вальперт встал, готовясь произнести тост за императора. Фламберт хмыкнул, узнав в этих кубках свою миланскую утварь.

— Да, ваше высокопреподобие, эти кубки доставлены сюда вами. И прежде чем вы, благородный мессер Вальперт, поднимете тост, я хотел бы узнать истинную цену этим кубкам. Чисто ли в них золото, ваше высокопреподобие?

— Если вас обманули, цезарь, значит, я обманут вместе с вами. Это золотые кубки, государь.

Беренгарий взглянул на Вальперта. Тот принял это за разрешение поднять тост.

— Великому императору римлян и франков, могущественному и христианнейшему, государю Беренгарию, жизнь и победа!

— Жизнь и победа! — хором повторили приглашенные.

— Прежде чем вы осушите кубки, я также хотел узнать цену вашим словам, граф Вальперт!

Вальперт растерялся. Равно как и все гости.

— Я также хотел бы услышать цену и вашим словам, ваше преподобие, и вашим, ваше высокопреподобие, и вашим, мессер Гизельберт!

— Государь, в чем мы провинились? — спросил Гвидолин.

— Я получил сведения том, что все вы, собравшиеся здесь, умышляете против меня.

— Государь!

— Цезарь!

— Господин наш! — наперебой заголосили вельможи.

— Господь наш учит любить врагов своих, и слово его сокрушает любые мечи и яд любой отравы. Видит Бог, я не верю словам клеветника вашего, сбежавшего, как вор, прошлой ночью. Если бы помыслы его были чисты, а слова его были бы истинны, ничто не помешало бы ему предстать сейчас перед нами и бросить обвинения вам в лицо. Я защитил бы его и покарал бы вас.

Тяжелое молчание было ответом Беренгарию.

— В своей жизни я был не единожды предан и не единожды спасен. Я стар, я ваш властелин, и я ничего более не боюсь в этой жизни. Если человек, выдававший себя за папского посла, прав в отношении вас, то вы близки к исполнению задуманного. Моя жизнь в ваших руках, мессеры. Кроме вас и меня здесь никого нет. Возьмите же мою жизнь, если за этим вы прибыли сюда. Вы, благородные мессеры, не стесняйтесь бросить мне вызов на поединок, я приму его, а святые отцы подтвердят, что наше единоборство было открытым и честным.

— Мы прибыли сюда с единственной целью повиноваться вам, цезарь. Ваша мудрость позволила вам изобличить вашего врага. Все эти дни он безуспешно пытался соблазнить нас, но не преуспел в этом. Справедливо опасаясь, что мы выдадим его, он бежал, напоследок решив очернить слуг ваших, — сказал тихим голосом Фламберт.

— Почему же слуги мои молчали до сей поры?

— Не буду говорить за прочих, но мне неясны были его планы и сообщники. У меня не было других доказательств вины римского священника, кроме его пустых слов. Я не смог бы изобличить его пред вами, цезарь.

Все прочие поддержали слова находчивого миланского архиепископа. Император кивнул головой и поднял свой кубок в направлении Фламберта.

— Из любви ко мне и за моё здоровье выпей то, что в нём, а его самого оставь себе!

Примеру Фламберта последовали остальные, и золотой запас Беренгария оскудел еще на три золотых кубка. Беренгарий вновь поднялся со своего места.

— Я не требую от вас никакой присяги, но вверяю вас вашей собственной совести; если вы сделаете против меня что-то дурное, то дадите в том отчёт Богу.[2] За сим оставляю вас, святые отцы и благородные мессеры, наедине. Пользуйтесь моим столом и моим домом, а если я кого-то вверг в растерянность, но не убил до конца темные мысли, тот сможет меня найти этой ночью в соседней садовой беседке. Я буду ночевать там, без слуг и оружия.

С этими словами Беренгарий покинул триклиний. Гости не стали задерживаться и, не говоря меж собой ни слова, также поспешили к выходу, удрученные произошедшим. Император же и впрямь пошел к беседке, где уже несколько часов нетерпеливо терзался граф Мило.

— Как видишь, мой благородный Мило, я жив и здоров, и получил надежные уверения от них в преданности мне!

— Благодарю Господа и надеюсь, что он примерно накажет клеветника! Но, господин мой, умоляю все же быть настороже!

— Иногда слово, идущее от сердца и осененное помощью Господа, сильнее меча губит темные устремления. Я не питаю особых иллюзий относительно этих сановников, я помню, как они легко отступались от меня, все, кроме твоего сводного кузена Фламберта, но и подозревать в таком гнусном злодеянии не имею оснований. Смягчи свое сердце, мой верный друг! Живя в атмосфере подозрений и ненависти, ты, прежде прочих, выхолащиваешь как раз свою душу. Сегодня граф Гизельберт, устав умолять меня быть крестником его сына, попросил, чтобы эту милость и ответственность принял на себя ты. Не спорь, а прими с благодарностью приглашение графа. Когда ты станешь крестником его сына и, между прочим, внука Вальперта, львиная часть твоих подозрений рассыплется в прах.

— Я не держал поста, государь, и праздновал со всеми пасхальную неделю. Как я могу стать крестным?

— На сей счет не беспокойся, пост держали мать ребенка и та дева, которую они выбрали крестной матерью, дочь одного из местных баронов.

— Хорошо. Я исполню вашу просьбу, государь, — ответил с поклоном граф Мило.

[1] Первое воскресенье после Пасхи, другие названия — Антипасха, Красная горка.

[2] Лиутпранд Кремонский «Антаподосис»