Эпизод 11.

Эпизод 11. 1677-й год с даты основания Рима, 4-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(7 апреля 924 года от Рождества Христова)

Спустя три дня, ярким солнечным днем 7 апреля 924 года, император Беренгарий со своим неразлучным телохранителем, графом Мило, и канцлером Ардингом, бодро вышагивал по мраморному мосту через реку Адидже в направлении базилики Святого Петра. На сегодня в баптистерии базилики были назначены крестины сына графа Гизельберта, в которых должен был принять участие граф Мило, сам же император на время крестин намеревался посетить службу в церкви.

Высушенный беспокойной жизнью Ардинг, советник императора, едва поспевал за своим бодрым, хотя и более пожилым, чем он, господином, временами переходя на бег. Зато граф Мило не отставал и назойливо бубнил о том, что гости императора, недавно подозреваемые им в заговоре, по-прежнему все эти дни собирались вечерами, на этот раз у епископа Гвидолина. Беренгарий в какой-то момент даже раздраженно махнул на него рукой.

— Мой верный граф, у тебя сегодня совершенно неподобающее настроение для человека, который готовится стать крестным отцом, а значит взять на себя ответственность и покровительство за будущие деяния чужой души.

Мило замолчал. Сразу за мостом начиналась каменистая дорога к базилике Святого Петра, круто забирающая вверх. Однако и это не стало помехой для активно бодрящегося императора. Он очень любил бывать здесь. Это место напоминало ему о минутах его высочайшего триумфа в жизни. Даже императорская коронация в свое время была омрачена известием о коварстве Берты Тосканской, и Беренгарий отчетливо помнил свое тогдашнее мрачное настроение, никогда он не испытывал таких горьких разочарований как в тот день. Напротив, события, развернувшиеся двадцать лет назад возле веронской церкви Святого Петра, тешили его гордость и заставляли думать, что не столь уж неудачливым был он на военном поприще, как об этом сложилась молва. Вот показалась сама церковь, в которой он в свое время искал спрятавшегося там императора Людовика, а вот то место во дворе, на котором его слуги соорудили эшафот, где несчастный бургундец в последний раз видел солнечный свет. Народ, собравшийся возле церкви, радостно приветствовал Беренгария, совсем как в тот великий день, когда он наказывал Людовика и читал нравоучения изворотливому тосканскому графу Адальберту Богатому.

Возле баптистерия уже стояли графы Вальперт и Гизельберт, жена Гизельберта Роза с младенцем на руках, будущая крестная мать, имя которой так и осталось неизвестно, а также епископ Гвидолин, вызвавшийся провести обряд. Все поклонились императору, Беренгарий радостно приветствовал их в ответ и представил им своего верного телохранителя. Вальперт и Гизельберт рассыпались в словах лести перед Мило, на что молодой человек отвечал им рассеянно, скупо, и оглядываясь по сторонам, будучи, очевидно, охваченный самой настоящей манией преследования.

Император же вместе с Ардингом проследовал в базилику. Народ расступился перед своим владыкой и дал ему беспрепятственно зайти в церковь, возле алтаря которой архиепископ Фламберт, с любезного разрешения местного пресвитера, уже готовился начать службу.

Беренгарий занял свое место на скамье первого ряда, не чураясь соседства с самыми низкими из своих подданных. Император вел себя обыкновенно, никогда в церквях на своей земле он не подчеркивал какого-либо превосходства перед своими смердами, за что последние превозносили его скромность и смиренность до небес, что и было верно подмечено хронистами тех лет. Беренгарий считал, и это было справедливо, что он не может требовать от своих подданных смирения, благопристойности и должного почитания Церкви, если сам первый не будет им в том примером. Конечно, мысли его, как и любого грешного человека, обладали гораздо большей степенью свободы, чем его осознанное поведение, так что в этом плане мы все поймем императора, который, едва Фламберт начал службу, в фантазиях своих воспарил далеко от Церкви Святого Петра.

Как и всегда, в такие минуты, он вспомнил свою кроткую жену Бертиллу, которая и привила Беренгарию такую богобоязненность и смиренность. Вспомнил свою спокойную и также тихую дочь Гизелу, которая, может и не была писаной красавицей, но достойно несла все тяготы семейного очага с непростым в общении графом Адальбертом Иврейским. Вспомнил он и вторую свою жену Анну, ее искренние слезы, пролитые за него в молельне сельской церкви, что донельзя растрогало Беренгария. Все эти женщины, окружавшие его, были тихи и благонравны и, несмотря на это, их всех так рано призвал к себе Господь, оставив его одного в этом неспокойном мире. У него, правда, оставался еще внук, который получил имя деда, сын его Гизелы, но Беренгарий, с момента своей коронации в Риме, более не видел его, так как после неудачного заговора трехлетней давности у него разорвались все отношения с Иврейским домом. До него доходили грустные слухи, что вторая жена Адальберта, Ирменгарда Тосканская, прибрала весь двор Ивреи к своим рукам, а с пасынком обходится весьма сурово и о воссоединении деда со своим единственным наследником не может быть и речи. Ну, погоди, красотка, дай только срок разобраться с бургундским выскочкой, а там первым же делом император потребует внука к себе Верону, а затем начнет непростые переговоры с Римом о возможной того коронации!

Удивительно даже, почему он не сделал этого раньше, когда эта чертова, прости Господи, Берта сидела в тюрьме? Помех со стороны папы он бы точно не встретил, зато сейчас его враги не козыряли бы в противостоянии своем тем, что у Беренгария нет прямого наследника. Император даже неприлично нервно задергался на своей скамье, ему вдруг захотелось начать действовать немедля, прямо сейчас, но удивленный и порицающий взгляд со стороны архиепископа Фламберта на время остудил его порывы.

Архиепископ же вел службу в весьма бодром темпе, и не успел император вернуться в мыслях своих под сводчатый потолок базилики, как Фламберт уже начал чтение про Агнца Божия. Прихожане начали выстраиваться в очередь за причастием, но император не торопился встать в их ряды. Фламберт при этом удовлетворенно-радостно кивнул головой, и император тотчас же пожалел о своем ротозействе — епископ теперь наверняка постарается остаться с ним наедине, чтобы вновь начать скулить про доставленное сюда из Милана золото.

Так и случилось. Вкусив плоть и кровь Спасителя, Беренгарий, вслед за завершающей мессу молитвой, получил просьбу Фламберта задержаться. Услышав это, добросовестные прихожане заспешили к выходу и вскоре Фламберт с Беренгарием остались одни. Архиепископ был предсказуем — он печально вознес свои глаза под свод церкви и заговорил:

— В своих молитвах, государь, я обращался к Господу и цитировал Священное Писание его. Упали ли зерна от рассказанной мной притчи евангелиста Матфея на благодатную почву души вашей?

Беренгарий прикусил язык. Погрузившись в омут своих воспоминаний, он совершенно пропустил мимо ушей слова епископа. Однако, конфуз! О какой притче, интересно, может идти речь?

— Надеюсь так же, как и любое слово из Священного Писания, ваше высокопреподобие. Впрочем, об этом может судить не иначе как Господь наш, — нашелся Беренгарий.

— Волею Господа вы царь над своими подданными, а я должник ваш перед вами, не обиравший ради уплаты долга должников своих. Неужели моя верность вам не заслужила вашего милосердия?

«Ах, вот, что за притча[1]! — Беренгарий даже обрадовался, найдя выход из щекотливого положения».

— Я удовлетворил ваше желание, ваше преподобие, и ходатайствовал за вас перед Римом утвердить вас в сане. Вы согласились уплатить это пожертвование. Я, конечно, мог бы дать вам рассрочку, но, знайте, это золото не мое, оно в большинстве своем принадлежит наемникам, а те не знают, что такое рассрочка по долгу.

— Я мог бы не платить этот долг вообще, открыв Милан войскам Рудольфа. Это не будет по достоинству оценено цезарем?

— Если бы вы открыли городские ворота, то пострадала бы ваша душа, вступившая на путь предательства, ваша паства, которая подверглась бы грабежу, но не ваш сан. Король Рудольф не вправе свергать и назначать епископов. Даже таких.

Фламберт сделал вид, что не услышал выпады Беренгария и продолжал гнуть свое.

— Да, но с епископом во время штурма городов порой происходят грустные вещи. Вот, к примеру, епископ павийский Иоанн, который сгорел от пожара устроенного вашими наемниками.

Фламберт и император все более раздражались.

— В ваших словах все более обнаруживается, что вы держали оборону, прежде всего, ради сохранения своей жизни, своих богатств и сана, но не ради защиты своих людей и не ради преданности своему правителю!

— Наш род всегда был предан вам. Услугу, оказанную вам моим отцом, Гуго Миланским, вообще трудно переоценить.

Беренгарий пристально взглянул на Фламберта, пытаясь удержать себя от неконтролируемой вспышки ярости. За дверьми церкви послышался какой-то непонятный шум.

— По всей видимости, стража разгоняет с площади чернь для вас и новокрещенных, — сердито заметил Фламберт. Впрочем, Беренгарий и не думал прислушиваться, раздумывая над своим ответом епископу.

— Не имею понятия, о чем вы намекаете мне, но слова ваши все более укрепляют меня в мысли о справедливости моего решения, — лицо императора приняло каменный вид.

— Грех этого деяния лежит не только на моем семействе, цезарь, но и на вашем, — повысил голос Фламберт.

Беренгарий встал.

— Ваше высокопреподобие, считаю вашу миссию в Вероне исчерпанной, благодарю вас за все ваши и вашего рода великие деяния и услуги, оказанные мне, которые мне, однако, не полностью известны, и прошу сей же час вернуться во вверенный вам город!

— Вы отвергаете столь верную вам руку! — крикнул Фламберт уже в спину уходящему Беренгарию.

Беренгарий даже не оглянулся.

— Это вы должник, истязающий товарищей своих, а царь здесь Господь Небесный! Да будет все по притче Его! — продолжало нестись вслед императору.

Беренгарий подошел к дверям церкви. Возле них к нему выпорхнул монах Ардинг.

— Что-то неладное происходит там, государь, — испуганно прошептал он, указывая за дверь. Император оглянулся, архиепископ стоял в глубине нефа, превратившись в соляной столб, и не сводя с Беренгария глаз.

Император самолично распахнул двери. Шум площади своей резкостью неприятно покоробил слух. Дорифоры и в самом деле грубо и споро выгоняли с церковной площади всех посторонних. К Беренгарию подскочил граф Гизельберт.

— Вы были правы, государь. Змея шевелилась у нас под боком, но мы не заметили или не захотели заметить ее присутствия. Измена, цезарь! Сюда идут воины епископа Гвидолина преследующие цель пленить вас или лишить жизни!

— Где мой граф Мило?

— Убит, государь. Они напали на нас во время самогО святого обряда, когда граф принимал на руки моего сына! Кара Небесная для осквернителей святых стен будет скора и ужасна!

Тяжелый комок подступил к горлу Беренгария. Вот и еще один верный и честный друг, храбрый воин и примерный христианин, поплатился своей жизнью за преданность ему.

— Государь, государь, — тормошил его Гизельберт, — нам надлежит покинуть пределы церкви, мы не можем обнажать свой меч в ее пределах, но нам надо торопиться. Гвидолин со своим войском уже рядом!

— Поспешим же, граф, — пришел в себя Беренгарий, — запереть все ворота и немедленно дать сигнал моим венгерским наемникам!

Гизельберт и Вальперт, примкнувший к императору с другой стороны, повторили приказ своим воинам. Ворота были заперты.

— Венграм! Дайте сигнал венграм!

— Этим безбожникам запрещено находиться на территории Святой Церкви, — услышал он за собой ледяной голос Фламберта.

— Эти безбожники спасут наши жизни! — воскликнул Беренгарий.

— Твою жизнь уже не спасет никто, — таков был ответ Гизельберта.

Рыцари, за мгновение до этого плотным кольцом сомкнувшиеся вокруг императора, теперь быстро отошли от него. Беренгарий стоял, обводя всех удивленным, быстро мутнеющим взором. На ступени церкви, из-под его одежды, одна за другой тяжело падали и разбивались грузные капли крови. Из груди императора торчало острие чьего-то копья.

— Измена! — истошно завопил монах Ардинг из дверей церкви и десятки кинжалов устремились к нему. Всех опередил архиепископ Фламберт, догнавший Ардинга в притворе базилики и ударивший монаха по голове своим посохом. Монах охнул и мешком осел на пол.

— Он в пределах церкви, не трогайте его, — крикнул Фламберт, — Господь хочет, чтобы мы оставили ему жизнь.

Воины повиновались.

— Открыть ворота, седлать коней, всем уходить из Вероны согласно договоренности! — крикнул Фламберт.

Он сошел по ступеням церкви, на мгновение задержавшись возле императора. Беренгарий лежал на лестнице лицом вверх, глаза его были полны кровавых слез, в одной руке он держал обломок поразившего его копья, другая его рука простиралась к небу, обращаясь непонятно к кому, перед глазами его сумасшедшим калейдоскопом проходила вся его беспокойная жизнь.

— Внук, внук мой! — услышали вдруг заговорщики — Услышь меня и отомсти!

Тело императора дернулось в последней предсмертной судороге, рука упала на грудь, Беренгарий громко вздохнул и навсегда замер. Из-под тела его продолжал бежать тоненький кровавый ручеек, перетекая с одной ступени лестницы на другую, с другой на третью и далее вниз. Он лежал на ступенях той самой базилики Святого Петра, возле которой двадцать лет назад им был ослеплен его предшественник из Бургундии. История любит подобные закольцовки жизненных судеб!

— Где Мило? — спросил Фламберт.

— Как и положено, заперт в баптистерии, — с усмешкой ответил Гизельберт, — это была отличная идея!

— Да, но он на святой земле и его теперь также придется оставить в живых. А где епископ Гвидолин?

— Прервав крещение под надуманным предлогом, он вернулся к поджидавшим его слугам и отогнал зевак из крепости.

— Нам надлежит немедленно убираться прочь!

— А венгры?

— А что, венгры, — усмехнулся Фламберт, — они привели меня сюда, они проводят меня обратно до Милана. В этом заключалась их обязанность, и я заплачу им за это. Для этого мне придется ненадолго вернуться на правобережную часть Вероны. Там я задержусь ровно настолько, чтобы взять то, что мне полагается!

— В погоне за золотом, вы рискуете потерять жизнь! Граф Мило страшен в своем гневе и не пощадит даже отца Церкви, даже своего родственника!

— Вы плохо обо мне думаете, граф Гизельберт. Я возьму ровно столько золота, чтобы расплатиться с язычниками за их услуги. Зато, с такой охраной, никто по пути мне не будет страшен, в том числе и храбрец Мило! Прощайте, мессеры, мы исполнили то, что намеревались, и отбросьте все ваши сомнения и терзания. Господь не позволил бы епископам своей церкви совершить то, что не отвечало бы интересам Веры!

С этим словами Фламберт со свитой удалился прочь. Гизельберт и Вальперт поспешили вслед за ним. У ворот церкви осталось лежать несколько бездыханных тел наиболее непонятливых стражников и неудачливых зевак, с которыми поработали воины Гвидолина.

Только часа через два напуганные горожане решились вновь подойти к стенам базилики Святого Петра. Глазам изумленных веронцев предстал их поверженный император, продолжавший сжимать в руке обломок копья, и окровавленный монах Ардинг, успевший к тому времени прийти в себя. Лежа на плитах базилики, верный канцлер жалобным голосом звал веронцев на помощь и проклинал убийц. На этом сюрпризы не закончились. При осмотре территории базилики, когда веронцы освободили забаррикадированные двери баптистерия, на них едва не набросился дрожащий от ярости граф Мило. Увидев тело своего сюзерена, молодой граф издал вопль, от которого содрогнулись даже видавшие виды рыцари. Подбежав к Беренгарию, граф Мило схватил его на руки, как ребенка, и кровь императора испортила ему одежду. Долгие минуты сидел он с трупом своего хозяина на руках, раскачиваясь всем телом и издавая глухие стоны.

— Это сделали они. Они все, — услышал он голос Ардинга. Мило возвел к небу ничего невидящие от слез глаза.

— Взгляните, граф, слуги смывают с плит церкви кровь нашего властелина, но следы ее остаются повсюду видны. Это значит, что кровь Августа взывает о мести, граф. Их можно попытаться догнать. По крайней мере, кого-нибудь из них, — сказал Ардинг. Ему пришлось повторить эти слова еще несколько раз и при этом энергично потрепать графа за плечи, прежде чем вернуть Мило к реальности, наполнив каждую вену этого молодого человека жгучей энергией ненависти.

Мило протрубил в рог призыв своим слугам собраться. Вскоре при нем оказалось человек двадцать веронцев, изъявивших желание отомстить за смерть своего господина и кинуться в погоню за миланским архиепископом. Монах Ардинг напутствовал его.

— Как не велика твоя ярость, граф, помни, что ты не смеешь поднять руку на священника. Не возражай и смирись! Ты не можешь коснуться ни одного волоса на голове их! К тому же, как мне сообщает городская стража, епископ Фламберт умчался прочь с венгерскими наемниками, пообещав им золото. При нем не менее тридцати человек и тебе не справиться с ними. Отряд епископа Гвидолина не меньше миланского, его возглавляет граф Вальперт, и к тому же епископ выехал из Вероны к Мантуе уже давно и твоя погоня может оказаться безуспешной. Останови свой выбор на Гизельберте, и пусть твой праведный гнев придаст силы твоим лошадям, он на пути к Бергамо, но с ним его молодая жена и маленький ребенок, они не могут передвигаться быстро. К тому же, если ты настигнешь Гизельберта, знай, ты покараешь именно ту руку, которая своим копьем пронзила сердце императора.

— Благодарю тебя, отец Ардинг. Я поступлю именно так.

И отряд Мило устремился по бергамской дороге. Мстители проехали без отдыха более трех часов, останавливаясь только ради смены лошадей. На закате дня, едва оставив позади себя Брешию, они увидели впереди отряд вооруженных людей, сопровождавших носилки с гербами Милана.

— Они! И Фламберт здесь! Господи, благодарю тебя! Им не уйти. О, мой господин, тебе недолго оставаться неотомщенным!

Поезд также заметил преследователей. Порядка десяти всадников развернули своих лошадей, чтобы дать отпор нападавшим. Спустя несколько минут веронцы сошлись с бергамасками в жаркой схватке.

Ярость Мило и его слуг, видимо, была столь велика по своей мощи и столь чиста по своей праведности, что сотворила чудо. В считанные минуты отряд графа Гизельберта был сметен, большинство его слуг спаслись бегством, но пятеро нашли свой последний приют в пыли этой дороги. Граф Гизельберт серией удачных ударов копьями был выбит из седла. Веронцы окружили его, приставив к спине лежащего на пыльной дороге графа несколько копий, словно палками придавили опасную змею.

— Держать его! Пусть вдоволь наглотается пыли, это будет ему вместо последнего причастия! А я наведаюсь в гости к нашему высокопреподобию, и да простит Небо отца Ардинга, он был старателен в своих доводах, но до конца меня не убедил! — крикнул Мило и ударом меча разорвал занавеску носилок.

Из носилок с разницей в доли секунды раздался сначала испуганный женский крик, а затем младенческий плач. В носилках сидела Роза со своим сыном, для которого сам граф Мило несколько часов назад стал крестным.

— Где Фламберт? — прокричал он, и еще раз ударил мечом по носилкам. Женщина снова вскрикнула от ужаса.

— Его не было с нами. Он уехал из Вероны отдельно от нас.

— Выйти из носилок! Живо!

Роза повиновалась. Она крупно дрожала всем телом, держа на руках свой драгоценный маленький сверток. Мило полным ненависти взглядом оглядел ее и повернул коня к графу Гизельберту.

— Поединок! Требую поединок! — прохрипел Гизельберт, обращаясь к нему.

— Ах, ты требуешь поединок?! А разве в поединке ты убил помазанника Божьего? Почему ты не бросил ему вызов, когда он просил об этом, когда подозревал вас в измене? Почему ты повел себя, как презренный трус и ничтожество?

— Мы все были растеряны, услышав его слова…. Я был связан обязательствами с ними …. Клянусь, я бы так и сделал, я вызвал бы его на поединок!

— Думаешь сейчас, что я, приняв твой вызов, позволю тебе умереть благородной смертью? Нет, подлая змея, от меня ты такого подарка не дождешься! Твоя смерть будет также низка, как и твоя жизнь. Повесить его!

Роза вновь вскрикнула. Мило развернул коня к ней.

— Дай мне своего ребенка! — приказал он.

Роза замотала головой.

— Нет! Смилуйтесь, грозный рыцарь и добрый христианин! Как же вы можете так поступать?

— Я клянусь, что не причиню вреда ему и тебе, если ты повинуешься! Ну же! — и он протянул руку, затянутую грубой ржавой кольчугой к детским пеленкам. Он вовремя взял ребенка на руки, ибо мать его в то же мгновение лишилась чувств и упала навзничь.

— Жену графа привести в чувство и подвести к мужу! Пусть смотрит на казнь своего супруга и не посмеет отвести глаз! Она также участвовала в заговоре против нашего владыки и посему должна понести заслуженное наказание!

Розу грубо подняли с земли, парой пощечин вернули в сознание, и подвели к дереву, возле корней которого лежал связанным Гизельберт, а на самом дереве уже ловко орудовали двое хлопцев, готовя петлю. Роза вновь разразилась громкими рыданиями.

— Священника! — вновь вскричал Гизельберт, — вы не откажете мне в священнике!

— А у императора была возможность принять последнее причастие? — перебил его Мило, — впрочем, священников вокруг него в последнюю минуту хватало, но никто не наставил его на путь к Господу в его последние секунды. Нет!

— Священника!

— С тобой поутру были священники, и какие священники! Но сейчас ты один! Позови их сам, я буду рад видеть их рядом с тобой!

— Священника! Вы погубите мою душу!

— Ты погубил ее раньше, когда убил своего господина! Нет! Ад ждет тебя!

Дюжий слуга огромными ручищам все это время сдавливал виски красавице Розе, чтобы она не смела отвести взгляд от казни. Слуги закончили приготовления и потащили Гизельберта к петле. К месту казни вплотную также подъехал граф Мило с ребенком на руках. Малыш не спал и глядел на мир яркими голубыми глазами.

— Смотри и помни, новый человек, с первых дней своих помни, что нет греха тяжелее, чем предательство!

[1] Новый Завет. Евангелие от Матфея, притча о царе и должнике.