Эпизод 19.

Эпизод 19. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина (июль 925 года от Рождества Христова).

Герцог Бурхард последним усилием воли сбросил с себя тяжеленный плащ из бычьей кожи и с наслаждением растянулся на огромной, добротно сколоченной кровати. Благодарение Господу, еще один тяжкий и бестолковый в своих хлопотах день неумолимо подходил к концу. Бурхард чувствовал себя старым, потерявшим расположение хозяина, псом, которого не взяли с собой на охоту, но еще пока доверяют сторожить имущество, к каковому на сей день относился город Милан. Вот уже почти две недели вся его деятельность сводилась к утренней и вечерней поверке своего немногочисленного корпуса, а также в постоянных поездках в город на бесконечные церковные службы, которые, дабы не испортить свои отношения с архиепископом, он вынужден был из вежливости посещать. Его преподобие не раз предлагали ему разместиться на ночлег в самом Милане, однако герцог всякий раз отказывался, ибо недоверчив он был еще более, чем вежлив. Поэтому под вечер он возвращался к своим людям, квартировавшим в предместьях Милана, проверял, как сказали бы сейчас, их морально-боевой дух и завершал свой день, ночуя на самом обыкновенном постоялом дворе, стоявшим по дороге к Павии.

Вот и сегодня его поджидал невзрачный ужин, ибо герцог был столь же экономным в своих тратах, сколь и недоверчив, а затем, по всей видимости, сон на широкой кровати в обрамлении грубых соломенных тюфяков. Но мысли об этом Бурхарду даже поднимали настроение, тем более что встреча со своим ужином обещала ему избавление от еще одной напасти, преследовавшей его все эти дни.

Напастью этой являлся почтенный отец Лаврентий, который старался не отставать от герцога ни на шаг и предугадывал все его просьбы. Старый герцог, конечно, догадывался, что тучный клирик представлен к нему не просто слугой и провожатым, но еще и соглядатаем епископа. Что ж, в конце концов, действия Фламберта имели под собой определенный смысл. И сам герцог в аналогичной ситуации действовал бы точно также, однако, считал Бурхард, для этой цели можно было бы отрядить кого-нибудь менее назойливого и говорливого.

Отец Лаврентий к таковым не относился. Мало того, то ли в силу начинавшегося склероза, то ли по причине своей увлеченности, он десятки раз преподносил герцогу одну и ту же тему для разговора, одни и те же исторические изыски, каждый раз выдавая их за самые, что ни на есть, свежайшие и никому, кроме него самого, неизвестные новости. Таким образом, герцог Бурхард к сегодняшнему дню знал Милан уже гораздо лучше, чем свой родной Цюрихгау, а к святому Амвросию в его душе поднялась странная и, наверное, обидная для последнего неприязнь. Вот и сейчас, лежа на кровати и слушая увлеченную речь неутомимого Лаврентия, в сотый раз повествовавшего об отлучении, которым Амвросий подверг фессалоникийцев, Бурхард испытывал глубокую симпатию к этому несчастному народу и думал о том, что происходи эти события в его время, фессалоникийцы неминуемо получили бы военную помощь швабов.

Внезапно речь отца Лаврентия была прервана шумным появлением в покоях герцога одного из его вассалов, барона Эрхангера. Поскольку швабы находились в походном состоянии, герцог не придал никакого значения бесцеремонности этого вторжения. Барон Эрхангер, с косматыми, но белыми, как снег, волосами был с ног до головы покрыт дорожной пылью, встревожен и изможден.

— Беда, ваша милость! Беда пришла в наш дом! — с порога громовым голосом закричал он, заставив отца Лаврентия задрожать и забиться в угол.

Герцог вскочил со своего ложа.

— Если она пришла в наш дом, говори тогда на нашем языке, — успел быстро бросить он, опасаясь разоблачения ненужной информации.

Эрхангер перешел на швабский диалект.

— Король Рудольф заключил союз с …

— Без имен, проклятье, без имен! — вскричал герцог, поражаясь тугодумию своего барона, — Имена звучат одинаково на всех языках!

Эрхангер рухнул на колени и взмолился о прощении.

— Ты долго будешь издеваться надо мной?! — герцог уже не орал, он страшно хрипел и дико вращал глазами на Эрхангера, — говори, что произошло. С кем король заключил союз?

— С той, которую его светлость осаждали последнюю седмицу.

Эрхангер говорил, подняв глаза к потолку комнаты, стараясь подбирать слова и избежать упоминания имен. Поэтому он не мог видеть, каким переменам подвергалось лицо герцога по мере его слов. Зато это прекрасно видел отец Лаврентий, удивленно наблюдавший как глубокие шрамы на лице герцога, эти свидетели мужества их обладателя, попеременно становились сначала резко багровыми, затем пепельно-серыми, а спустя время вновь насыщались багровыми с лиловым оттенком тонами.

Эрхангер замолк, герцог вновь уронил свое тело на ложе, на сей раз без малейшего наслаждения.

— Если это произошло днем, к каким бесам тебя заносило по дороге сюда, что ты потерял столько времени?

— Простите, ваша милость. За нами была погоня, мы приняли бой, в котором мне посчастливилось выжить, но лошадь подо мной пала и сюда я добирался пешком, да к тому же сторонясь дороги.

Бурхард сокрушенно кивнул.

— Плохие новости, ваша милость? — пискнул из своего угла отец Лаврентий.

Герцог открыл глаза и в течение нескольких мгновений недобро всматривался в Лаврентия.

— Да, я получил плохие новости из Бургундии. Мне нужно сей же час встретиться с его высокопреподобием, — заявил он.

— Но время позднее и городские ворота уже подняты. Я сам это видел, ибо поначалу искал вас там, — заметил Эрхангер.

К отцу Лаврентию вернулась былая живость.

— Если вы, ваша милость, возьмете меня с собой, городская стража опустит для вас ворота. Я доверенный слуга его высокопреподобия, и меня пропускают в город в любое время дня и ночи. Несмотря на позднее время, его высокопреподобие, конечно же, примет вас, ибо наш благословенный пастор всегда принимает под свой кров любого страждущего и нуждающегося, а уж тем более рад будет приветить столь ревностного защитника Веры христианской, какового последняя имеет в лице вашем!

Герцог Бурхард согласился воспользоваться услугами диакона и попросил отца Лаврентия дождаться его снаружи. Герцогу необходимо было собраться с мыслями и, постаравшись успокоить свои нервы, поразмыслить о своих дальнейших планах. Естественно, что его первым желанием было поскорее увидеть на пике голову этой фурии Ирменгарды, а если что, то и своего беспутного зятька. Но как это сделать? Под его началом в Милане было не более двухсот швабов, на кое-кого он мог рассчитывать и в войске Рудольфа, но всего этого было катастрофически мало, чтобы противостоять двухтысячному войску новоявленных любовников, пусть даже из Рудольфа такой же полководец, как из него, Бурхарда, папа римский. Оставалось надеяться только на миланское войско, которое могло дать ему, при желании, от пятисот до тысячи копий, а, стало быть, необходимо было срочно припасть к ногам епископа Фламберта.

Только часа через два Бурхард предстал перед лицом главы миланской церкви. Некоторое время их с отцом Лаврентием продержали у крепостных стен, прежде чем стража не удостоверилась в личности непрошеных гостей. Затем уже в самом дворце епископа Бурхарду пришлось остаться в приемных покоях, так как слуги епископа согласились пропустить к его высокопреподобию только его доверенное лицо. Герцог нервничал и исходил липким потом от одной только мысли, что войско Ирменгарды может решиться на немедленный поход к Милану, чтобы окончательно разделаться с ним. В этом случае ему ничего не останется, как укрыться под полами сутаны этого моложавого святоши Фламберта и окончательно потерять свое войско.

Фламберт, войдя в приемную, занял свое место на кафедре, стоявшей почти в центре зала. По обе стороны от него выстроились цепью по пять дюжих слуг, что сразу не понравилось герцогу. Епископ и герцог обменялись церемониальными приветствиями, после чего Фламберт с выжидательной миной уставился на герцога, и Бурхард начал говорить.

— Припадаю к вашим стопам, ваше высокопреподобие, молю Господа о ниспослании вам долгих лет и мудрости правления, взываю к союзу, заключенному между нами, и прошу вашего согласия на предоставление под мою руку доблестных воинов милиции Милана. Готов заплатить за каждое миланское копье по солиду в седмицу, за павшее копье заплачу вдвое.

— Что произошло, сын мой? — участливо спросил Фламберт, — Король изменил своей армии? Странно, обычно армия изменяет королю!

— Откуда вам это известно? — Бурхард был ошеломлен.

— Предположим, что мои курьеры резвее ваших. И вы хотите бросить моих людей под мечи бургундцев и иврейцев?

— Среди их войска немало людей из германских земель и моих личных вассалов. Там три сотни швабских воинов, которые незамедлительно перейдут на мою сторону. Их войско возглавляет распутная женщина и недалекий король.

— При нем Священное копье, — веско заметил Фламберт.

— Рудольф совершил прелюбодеяние, а разве может священная реликвия помогать в делах неправедных только потому, что она в руках нечестивца?

— Прекрасно сказано, ваша милость. Воспел бы вам осанну, если бы вы, пусть даже ради восстановления доброго имени вашей дочери, не требовали бы от меня христиан на братоубийственную бойню.

Бурхард не отвечал. По лицу его ходили желваки.

— Кто защитит Милан, если войско его погибнет от рук бургундцев?

— Я поднимаю цену до двух солидов за копье.

Епископ молчал.

— Два солида за копье Милану. Плюс отдельное жалованье каждому вашему воину.

Фламберт усмехнулся и сделал знак своему слуге.

— Сколько же вы хотите людей?

— Пятьсот, ваше высокопреподобие. Хотя бы пятьсот копий, и я, и моя дочь будем благословлять ваше имя до скончания дней своих.

— Пятьсот копий. Тысяча солидов, — вслух ударился в подсчеты Фламберт, после чего сделал еще один знак слуге. Тот поклонился, покинул приемную, а спустя минуту вернулся и передал епископу какой-то палимпсест.

— Вот здесь также обещают тысячу солидов Милану. И причем за одну только вашу голову, мессер.

Герцог шумно задышал.

— Ирменгарда?

— Да, она. И, заметьте, она не требует от меня христианских душ, не требует открыть ворота Милана. Чье же обещание мне принять?

— Неужели вы примете обещание прелюбодейки? — герцог гордо поднял взор на епископа.

— Во всяком случае, она не обещала всех жителей Милана, вплоть до префекта и епископа, пересадить на дохлые клячи.

Герцог не отвечал. Он вспомнил все и понял все.

— De lingua stulta veniunt incommoda multa[1]. Едва ли, мессер Бурхард, вы теперь имеете основания упрекать Милан в негостеприимстве.

Голова герцога клонилась все ниже.

— Но мы не будем и далее изменять своему гостеприимству, и разрешим вам и вашим людям беспрепятственно покинуть Милан.

Бурхард рухнул на колени.

— Хвалю Господа, даровавшего Милану такого пастора! — воскликнул он.

— Beneficiorum calcar animus gratus est[2], — Фламберт чувствовал себя настоящим победителем, в очередной раз выходя с блеском из непростой ситуации.

— Да! Да! Аллилуйя! — восклицал Бурхард. Его единственной мыслью и целью на ближайшее время стало как можно скорее вернуться в родную Швабию, где он уж постарается найти силы, чтобы проучить вероломного зятя и его пассию.

— Вот и прекрасно. С вашей стороны безусловным благодеянием будет, если вы, прежде чем покинуть Милан, принесете в казну города тысячу солидов. Я и моя паства будем просить Святого Христофора о вашем безопасном возвращении домой.

Восторг герцога испарился мгновенно. Он встал на ноги и исподлобья посматривал на витийствующего епископа. Бурхардом овладело непреодолимое желание вцепиться епископу в глотку, но присутствующая возле епископа свита была созвана в сей поздний час неспроста. Фламберт был человеком на редкость осмотрительным, в чем мы уже не раз успели убедиться. В свое время он выпутался живым и невредимым из Вероны, где они на пару с епископом Гвидолином отправили на тот свет самого императора Беренгария. Однако то приключение оставило заметную брешь в казне святого отца, которую он до сего дня не залатал полностью, так что одиозная алчность Фламберта была вполне объяснима.

— Дайте необходимые указания доверенным людям, ибо ваша милость останется в моем дворце до завтра. К вашим услугам мой хлеб и вино. А завтра я буду ждать от вас ваши дары и благословлять Спасителя, который явил нам милость свою и предотвратил кровопролитие между верными рабами своими. Аминь!

С этими словами Фламберт покинул приемную залу. Сразу за дверью к нему мышкой шмыгнул диакон Лаврентий, слышавший весь разговор, но не осмелившийся показаться Бурхарду на глаза.

— Гонцы в Новару отправлены? — спросил Фламберт.

— Все, как вы сказали, ваше высокопреподобие.

— Прекрасно, отец Лаврентий. Я думаю, вы заслужили сутану пресвитера.

— О, благие Небеса! Да благословят они имя ваше! Жаль только, что графиня Ирменгарда теперь будет недовольна нами.

— Графиня Ирменгарда будет нами довольна, — сухо ответил ему Фламберт.

* * * * *

На следующий день слуги Бурхарда доставили казну герцога во дворец архиепископа, и уже спустя час Бурхард и оставшиеся возле него три десятка человек устремились по дороге к Новаре, прочие же из его лагеря были предоставлены собственной судьбе. Когда солнце клонилось к закату, швабы увидели стены Новары. Ворота города были закрыты. Герцог со слугами подъехали к самим воротам замка и начали переговоры со стражей. Ждать приходилось, по обычаю, долго и, в ожидании решения префекта, который до сего дня всегда безропотно открывал ворота бургундцам и их союзникам, герцог со своими людьми спешился, а некоторые слуги отправились за водой для лошадей. Крушение всех надежд и, как следствие, расшатанная психика, мысли о предстоящей тяжелой борьбе за свою честь и честь дочери, долгий переход под свирепым солнцем и, в заключение, сгущающиеся сумерки сыграли последнюю злую шутку с герцогом. Опытный воин, в любой другой момент он бы наверняка заблаговременно заметил, как из ближайшего леса по направлению к ним вылетела сотня всадников с гербами Милана на своих плащах. Миланцы тиграми накинулись на его людей, а панику усилили также стрелы и камни, полетевшие из-за крепостных стен и открывшихся ворот предательской Новары. Герцог к этому моменту уже был в седле и тщетно пытался собрать своих людей. Когда стрелы угрожающе засвистели в его сторону, он развернул своего коня, но копыта его верного друга предательски заскользили на бревнах моста. Еще пара нервных движений поводьями, и старый рыцарь вместе с конем рухнул в почти высохший ров. Там, придавленный лошадиным крупом, барахтаясь в липкой, зловонной грязи, он был застигнут подоспевшими новарскими ланциариями и, под гвоздящими ударами сразу нескольких копий, окончил свой земной путь.

[1] Из-за глупого языка бывает много неприятностей (лат.)

[2] Благодарность является стимулом к благодеяниям (лат.)