Эпизод 13.

Эпизод 13. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина (май 925 года от Рождества Христова).

Одним из пунктов длинной программы задач и занятий всех пилигримов, прибывавших в десятом веке в Рим, помимо поклонения мощам апостолов, первых христиан и многочисленных святых, являлось намерение увидеть собственными глазами, а еще лучше удостоиться беседы с тем, кого тогда и сейчас именуют викарием самого Иисуса Христа. Каждый день сотни новых гостей Рима пересекали мост Элиа (Адрианов мост) и, почтительно сторонясь грозной тюрьмы Теодориха, называемой также Замком Святого Ангела, устремлялись внутрь крепостных стен папского города Льва. Здесь, в базилике Святого Петра, во время утренних служб каждый мог запросто наблюдать главу христианского мира и, если повезет, даже получить от него благословение. Дневные службы папа проводил обыкновенно в Латеранском соборе, отдавая необходимую дань первенства тамошней базилике в негласной иерархии церквей мира. Однако те службы строго охранялись римской милицией, и здесь папу можно было только благоговейно лицезреть, да и то с весьма почтительного расстояния. В случае же какого-либо праздника папа отправлялся в прочие кардинальские церкви города, в зависимости от характера праздника и объекта почитания. Эти службы охранялись стражей еще более тщательно. Вечером же понтифик возвращался в Ватикан и предавался делам хозяйственным или же, если заканчивающийся день выдался чрезмерно утомительным, просто отдыхал в своих покоях.

В силу сказанного, всякий, имевший желание получить аудиенцию от самого папы, стремился попасть на утренние службы в Ватикане. Коллективный портрет страждущих, понятное дело, был весьма пестрым. Здесь было место почтенным монахам и рыцарям из далеких земель, действительно имевших перед собой цель увидеть наместника Святого Петра живьем, получить от него доброе напутственное слово или хотя бы трепетно коснуться его одежды. Здесь также находилось место коммивояжерам от Церкви или из светского мира, видевших в понтифике, прежде всего, неиссякаемый источник пожертвований на их, разумеется, исключительно благие надобности или, в лучшем случае, покупатели святых реликвий для своих благочестивых хозяев. И, конечно, изрядную долю просящих и страждущих составляли откровенные проходимцы. Их вид, как правило, был замызганней прочих, а выражение лица излучало удивительную кротость и святость. Эти люди изощренно выдумывали всяческие легенды, например, о далеких народах, мечтающих услышать слово Христово, но обделенных в этом, так как дорога туда трудна, долга и полна сребролюбивых посредников. Также распространенным было просить помощи у папы для какого-нибудь богатого восточного вельможи, который отринув, как правило, магометанство спешил в Рим, да, вот незадача, по пути был либо ограблен, либо выброшен пиратами на необитаемый остров, в общем лишен достойных средств, чтобы во всем блеске своего азиатского великолепия предстать перед понтификом и торжественно принять Веру Христианскую. Этот сюжет был настолько популярен среди пришлых сказителей, что порой можно было просто удивляться тому бесчисленному множеству неизвестных и необитаемых островов, которые находятся в Срединном море. Наконец, еще одним любимым вариантом выклянчивания денег у папы были животрепещущие рассказы о группе богобоязненных монахов, которые решили основать монастырь во славу Господа, причем непременно в землях очень далеких от Рима, как правило, в землях норманнов или британских саксов. Вывести мошенников на чистую воду не представлялось возможным, к норманнам зерно истинной веры впервые попало менее ста лет тому назад усилиями святого Ансгария, но плоды покамест давала робкие и скудные. Немногим больше информации поступало из Британии, чей народ весьма почитался римлянами со времен легендарного гвинедского короля Кадваладра[1], два с половиной века тому назад пришедшего умирать не куда-нибудь, а под стены Собора Святого Петра. Это можно было посчитать достойным, но единичным случаем религиозного рвения, однако спустя семь лет после паломничества кельтского монарха удивительно похожий трюк совершил король Уэссекса Кэдвалла[2]. В 689 году он также посетил Рим и был настолько впечатлен таинством крещения, произведенным над ним папой Сергием Сирийским[3], и настолько преисполнился небесной благодати, что через несколько дней умер. С тех пор среди римлян распространилось представление о жителях Британии, как о невероятно набожном и впечатлительном народе, и это мнение получило дополнительную поддержку, когда год тому назад в Рим прибыл сосланный за измену своему королю Этельстану[4] герцог Альфред. В Риме, перед могилой Святого Петра и в присутствии папы, этот герцог поклялся в верности своему сюзерену и толпа паломников, стоявшая рядом, умилялась рвению незнакомца, не понимая, правда, о чем он говорит на своем варварском языке, но отдавая должное его яростной жестикуляции. Впоследствии большинство свидетелей этой клятвы уверяли, что Альфред поступил неправильно, не прочитав свою клятву на латыни, и Господь справедливо наказал его за это, ибо к вечеру того же дня герцог Альфред, как и саксонский король, внезапно и необъяснимо скончался.

Столетиями, изо дня в день, епископам Рима приходилось самолично выслушивать непрекращающийся шумный водопад просьб ко Святому престолу. Мысли о том, чтобы воздвигнуть на пути этому изматывающему процессу какие-то препоны, поначалу отвергались категорически — преобладало мнение, что каждый христианин в любое время дня и суток должен иметь доступ к главе своей церкви. Между тем, с годами и веками поток людей к папе только возрастал и грозил парализовать всю деятельность понтифика. Правила общения приходилось срочно менять и если добросердечные папы, навроде Льва Пятого или Анастасия, по-прежнему не могли отказать страждущим и убивали огромную часть дня, выслушивая людские просьбы, подчас совершенно несуразные, то практичные люди, типа папы Формоза, определили для этого только отдельные дни на неделе. Деловой и рассудительный до цинизма Сергий Третий, наконец, решился на самый разумный ход, поручив предварительное рассмотрение просьб своей канцелярии, и только по ее решению и оценке просящий теперь мог получить папскую аудиенцию. Понятно, что папа Иоанн Десятый был человеком не менее разумным и для своего века реалистично глядящим на вещи, а поэтому без тени сомнений взял на вооружение практику папы Сергия.

Вот и сегодня, после оффиция третьего часа, папский препозит, как обычно, прочитал ему список людей, стремящихся привлечь своей персоной внимание понтифика. Иоанн, сидя в компании Теодоры Теофилакт, слушал перечень имен и земель, откуда прибыли пилигримы, с видом полнейшего равнодушия, пока препозит не назвал имя Одона из Клюни, земли бургундской. Папа вскочил на ноги.

— Зови его, непременно зови ко мне! Сейчас же! И в словах своих не забудь проявить почтение к нему и восславить имя его духовного наставника, отца Бернона Клюнийского!

Спустя час Иоанн уже с распростертыми объятиями встречал отца Одона. Тот поспешил было упасть на колени и поймать руку Его Святейшества, однако папа остановил его:

— Что вы, отец Одон?! Скорее я должен просить вашей руки для почтенного лобзания. Почти каждый день с потоком пилигримов я узнаю о деяниях вашего отца Бернона и ваших братьев, да благословит всех вас Господь наш!

— Однако, как сказано Апостолом, чьим наместником, волею Господа, являетесь вы: «Приветствуйте же друг друга лобзанием любви!»[5].

С этими словами священники, как равные, поочередно возложили свои руки друг другу на плечи и обменялись при этом поцелуями в щеки.

Папа Иоанн пригласил гостя за широкий диван, на котором они уселись друг напротив друга. В кабинете папы кроме них более никого не было. Отец Одон с благоговейным трепетом рассматривал стены папских покоев, украшенных не бог весть какими изысканными тапетумами с традиционным изображением библейских сцен.

— Велик и светел священный город Рим, чудесное творение Создателя! Велика мудрость и сила управителей сего обширного города, — сказал Одон, искренне восхищаясь увиденным вокруг себя.

— Слава Господу и воинству его, что Рим устоял в годину всех великих потрясений и снова являет себя как центр мироздания, наряду со святыми Иерусалимом и Антиохией! — ответил папа, не найдя оснований для упоминания в своей фразе о Константинополе.

— Третий день я в Риме, и я стер себе все ноги, посещая одну базилику за другой и поклоняясь бесчисленным реликвиям Веры. Воистину пока стоит Рим, стоит и Вера Христова.

«А Рим стоит пока стоит Колизей», — в продолжение велеречий монаха некстати вспомнил Иоанн поговорку жителей Исчезнувшей Империи но, конечно, воздержался от ее оглашения.

— Третий день? Почему же вы не объявили о своем приходе мне, римским церквям, городской милиции? Я дал бы вам самые лучшие носилки, самую верную стражу, самый лучший пшеничный хлеб и самое лучшее вино!

— В этом случае, я больше был бы занят вином и хлебом, нежели очищением своей грешной души при созерцании и поклонении святым реликвиям!

Иоанн прикусил губу. Одной фразой рядовой монах проявил себя более истым христианином, чем Его Святейшество.

— Своими устами я хотел лишь подчеркнуть то уважение, которое испытывает кафолическая церковь и я сам, слыша о деяниях отца Бернона, вас и ваших братьев. Ничего более.

— Я благодарю вас, Ваше Святейшество, за ваши лестные слова. Но на самом деле мой учитель и мои братья не делаем ничего иного, кроме как в точности следуем правилам, установленным Святым Бенедиктом, правилам, которые во многих монастырях, увы, начали забывать.

— Да, Кирие Элейсон, это так. Суетность, стяжательство, симония, праздность и леность распространили свои щупальца даже в пределы римских церквей и монастырей.

— В этом я тоже успел убедиться, Ваше Святейшество, и моя душа горюет, видя, как люди оставили в стороне слово Божие ради золотого тельца и плотских утех. Рим, священный Рим, бывший для всех нас примером святости и на протяжении многих веков представлявший собой один большой благочестивый монастырь, населенный праведными и богобоязненными людьми, теперь мало чем отличается от других светских городов, уж поверьте мне, Ваше Святейшество.

— У меня нет оснований не верить вам, отец Одон, и, тем более, подвергать сомнению ваше жесткое, но справедливое суждение.

— Судить, конечно, имеет право лишь Господь, и, возможно, я грешу, сетуя на увиденное вокруг себя, но, прибыв в Рим, за эти дни я видел бесчисленные свидетельства того, что Враг человеческий тайно проник в великий город и активно вербует своих приспешников. Я видел множество пошлых жонглеров на римских площадях, они дерзко разыгрывали непристойные и богохульные сценки, оскорбляющие церковь, ее слуг и отцов. Я видел десятки падших женщин, предлагающих себя за деньги, видел пьяных монахов, одним свои видом наносящих авторитету церкви непоправимый урон. А сколько торговцев наводнили римские улицы!

— У любой монеты есть свой аверс и реверс, отец Одон. И в данном случае оборотной стороной является золото, ливневым потоком наполняющее подвалы городской казны.

— Разве можно золотом оправдывать грехопадение?

— Нет, конечно, но золото дало возможность Риму накормить своих людей, нанять сильную милицию, начать восстановление своих древних церквей, прекратить грабить памятники старины и расхищать древние храмы на новое строительство.

— Это языческие храмы, Ваше Святейшество!

— Но и они составляют память и величие Рима. Их красота до сих пор недостижима сегодняшним мастерам, их богатство поражает воображение.

— Святой папа Григорий Великий разрушал языческие храмы и на их месте строил церкви во славу Христа!

— А также святой и также великий папа Николай строго охранял памятники старины и запрещал их расхищение. Какое бы ни было прошлое Рима, его уже не изменить и наша задача сохранить для потомков следы великой истории города. Может быть на наших внуков, напротив, произведет большее впечатление видимое свидетельство того, что Рим в свое время сознательно отказался от языческого золота своих храмов в угоду сохранения души своей и предпочел жизнь чистую и аскетичную.

— В ваших словах определенно немало истины, и я хвалю Господа за то, что он ниспослал нам столь мудрого правителя Церкви Его. Но велик соблазн вновь не впасть в грех стяжательства и поклонения тельцу, раз даже сам верховный пастырь благословляет горожан на такое.

Слова Одона не могли нравиться папе. Один упрек следовал за другим, а возразить по сути Иоанну было не то что нечего, но совершенно неудобно, для этого пришлось бы раскрыть перед этим смиренным монахом тот факт, что папа Иоанн Десятый не пастырь христианского мира, а скорее светский управленец и политик. Да и что толку открываться, если монаху совершенно неведомо, что значить управлять обширными владениями, защищать и кормить своих подданных, держать в повиновении и страхе строптивцев? В итоге папа попытался направить энергию и велеречие монаха в другое русло.

— Позволю себе немного поправить вас, отец Одон. Делами города с некоторого времени заправляет вовсе не епископ, а римский Сенат.

— Это весьма печалит мое сердце, тем более, что, как я слышал, власть в Сенате безгранично принадлежит дочери покойного консула Теофилакта.

— Эти слухи правдивы.

— Моя душа заливается горькими слезами от такого признания, я до последнего верил, что все это не более, чем сплетни. Однако, помилуйте, женщина правит Римом. Римом! От этого все беды, Ваше Святейшество, и от этого все обнажившиеся во множестве и торжествующие грехи, которые, как язвы, покрыли тело города. Женщина во все времена слаба и охотно внемлет лукавому, так повелось еще с нашей праматери Евы. И вы еще видите в этом какую-то пользу для Рима?

— Судите сами, отец Одон, только поставьте себя мысленно на место священнослужителя и светского управителя огромного и гордого города. Рим богатеет благодаря Сенату и его сенатриссе. Донна Мароция обложила налогом и жонглеров, и рыночных торговцев, и городские школы, и даже тех же продажных девиц. Она не открыла что-то нового, а привила городу нрав и законы Константинополя, откуда родом оба ее родителя. Отныне любой торговец, входя в пределы крепостных стен, уплачивает фиксированный налог и только потом торгует, как желает, в отведенном ему префектом месте. Цеха и школы раз в месяц уплачивают Риму еще один сбор за право вести свою деятельность в городе и за торговлю с другими городами. Особые налоги Мароция ввела для менял и для тех, кто дает деньги в рост. Зато все это позволяет ей вести работы по восстановлению пришедших в упадок римских зданий, воскрешать древние акведуки, осуществлять пожертвования монастырям и, посредством диаконий, кормить пилигримов и нищих Рима. Ее имя на улицах города произносят с восторгом и любовью, — при этих словах голос папы предательски дрогнул, явственно обнаружив в себе желчные нотки, и наблюдательный Одон не мог этого не заметить.

— Ваши лестные слова о донне Мароции опровергают слухи о вашей вражде с ней.

— Ваши слухи опять-таки правдивы, и я напомню вам свои слова о двух сторонах одной монеты. У меня априори не может быть теплых отношений с Мароцией, ибо я не могу поощрять тот образ жизни, который она ведет и в некоторой степени прельщает город вести себя соответственно. Каждую неделю в Башне Ангела или в каком-либо дворце городского патриция она со своей сестрой устраивает дикие оргии, на которых добрые горожане или знатные гости Рима подвергаются искушениям прелюбодейства и чревоугодничества. Кирие Элейсон! На этих оргиях присутствуют и люди, посвященные в сан священника и принявшие целибат! И они, не снимая сутан и мантелет, пьют вино, играют в кости и шатрандж! Всякий раз развращенный и изобретательный ум Мароции подсказывает ей разнообразные идеи проведения оргий. На одной из них все гости и она сама, переодевшись в костюмы пажей и надев маски жонглеров, всю ночь без разбора совокуплялись друг с другом на открытой площадке башни, так что это было видно добропорядочным горожанам и обитателям папского города Льва. В другой раз, она устроила соревнование, в котором каждый знатный горожанин, желавший получить должность управителя римского округа, мог в течение одной ночи безобразно владеть ею и должность получил тот, кто наибольшее число раз за эту ночь смог довести ее до пика наслаждения.

— Ваше Святейшество, умоляю вас остановиться, ваши слова смущают мой дух и лишают его смиренности.

Фраза монаха звучала несколько двусмысленно и в уголках губ папы мелькнула усмешка.

— Ваше Святейшество, в вашей власти призвать ее к порядку, наложив эпитимью или подвергнув интердикту.

Понтифик на сей раз тяжело вздохнул и бросил взгляд в сторону тапетумов.

— К сожалению, в отношении ее я вынужден считаться с целым комплексом обстоятельств, предписывающих мне осторожность и терпение. Признаюсь, я всерьез опасаюсь ее козней. Я не могу не считаться с ее возможностями и авторитетом в городе, с ее связями в Тоскане и Сполето, и воздаю ей должное, как сильному и коварному сопернику. Она использует свой ум, хитрость и обаяние для продвижения своих целей. И конечная ее цель заключается в том, чтобы освободить от меня престол Святого Петра.

— Но раз Мароция, безвозвратно погрязнув в грехе, не решается на еще одно преступление, на сей раз в отношении епископа Рима, значит и ваши позиции в Риме не столь слабы.

— Сейчас я могу рассчитывать исключительно на честность и преданность моего брата Петра. До последнего времени я всегда также видел поддержку в императоре Беренгарии, да упокоит Господь его душу, да окажет ему милость в царствие своем.

Папа и монах прочли короткую молитву.

— К вопросу об императоре. Ваше Святейшество ведь не оставит без внимания и наказания действия епископов Милана и Пьяченцы, ставших во главе заговора против Беренгария?

— Конечно, нет, но в таком деле важно не спешить с быстрыми оценками и суждениями. Я назначил расследование и жду его итогов.

Папа лукавил. Архиепископ Милана Фламберт изначально был его креатурой, со временем стал форпостом его интересов, и во многом через него папа получал все необходимые сведения о состоянии дел в Северной Италии. Конфликт Фламберта с Беренгарием явился серьезным ударом для папы, успешно ладившим с обоими. Этот конфликт не удалось погасить и Беренгарий пал, но теперь привлечь Фламберта к церковному суду и лишить сана стало бы еще одной огромной потерей для Джованни да Тоссиньяно.

Что касается Гвидолина, то папа не питал к нему каких-либо симпатий, однако понтифик здраво полагал, что в теперешних условиях сможет заставить Гвидолина стать своим слугой и агентом, шантажируя того как раз-таки потенциальным судом и лишением сана.

— Доказательства на сей день имеются более чем веские. Граф Мило Веронский на Священном Писании обвинил этих пастырей в убийстве императора.

— И, тем не менее, я жду итогов расследования, после чего потребуется созвать церковный собор, который только и правомочен будет лишить епископов сана, а, может статься, даже придет к решению извергнуть этих священников из лона Церкви.

— Однако, каким же ударам подвергается святая кафолическая церковь, благодаря таким вот пастырям, запятнавшим свой паллий кровью помазанника Божьего! Как может паства внимать словам, исходящим из уст убийц и изменников, и получать от них Дары пресуществления?! Насколько же упал в глазах мирян авторитет епископа своего, доказательства чему я нахожу повсеместно! Душа моя не так давно рыдала слезами и кровью, когда я услышал, что Римом был утвержден в сане епископа древнего Реймса малолетний сын графа Вермандуа.

Однако, снова все свелось к упрекам в адрес папы.

— Увы, я вынужден был так действовать, поскольку не видел иного выхода из создавшегося положения.

— Мне непонятно это, Ваше Святейшество.

После некоторых колебаний папа решился на объяснение.

— Ваше возмущение справедливо, отец Одон. Но как поступили бы вы, если бы вместе с прошением об утверждении юного отрока Гуго Вермандуа в сане архиепископа Реймса, получили бы письмо от его отца, графа Герберта, в котором тот прямо заявил о том, что, в случае отказа Рима, самостоятельно разделит архиепископство на мелкие епархии, а земли и имущество отдаст своим вассалам? Как поступили бы вы, если также получили бы прошение об утверждении этого ребенка от самого короля франков Рауля, который, едва принеся мир на свои земли, вынужден теперь считаться с угрозами от этого графа, в плену которого находится ранее свергнутый король Карл? В любой момент граф может не просто выпустить Карла из неволи, но и сделать его знаменем своей борьбы с Раулем!

Понтифик говорил на сей раз абсолютную правду. Как не претил ему этот каприз франкского графа, упивавшегося своей силой, но папе действительно пришлось принять это непростое решение, безусловно роняющее его в глазах всего христианского мира, но зато отсрочившее на добрых пять веков раскол католической церкви до тех самых пор, пока на островах Британии, взамен трепетных и впечатлительных Кадваладров, не родится свой Вермандуа под именем Генриха Восьмого.

— Какая же участь теперь ждет паству Реймса, если ей будет управлять и вести к спасению несмышленый ребенок?

— Зато душой и помыслами своими этот ребенок будет гораздо более чист, нежели упомянутые вами епископы Милана и Пьяченцы.

Одон даже всплеснул руками, услышав такую отговорку.

— Но ведь он разумом своим не может постичь еще Священного Писания, он не вкусил по малолетству еще плоти и крови Христа, как может он быть пастырем для заблудших овец своих? Глупость, грех и своеволие, свойственные светским неразумным правителям, теперь со скоростью чумы распространяются в провинциальных епархиях. Под влиянием этих событий, видя, как повсеместно епископы превращаются в светских правителей, со всеми свойственными им суетными пороками, я имею дерзость от имени отца Бернона и моих братьев просить вас о принятии клюнийского монастыря под Ваше прямое подчинение.

Папа Иоанн не сразу нашелся, что ответить монаху. Все это время их разговор напоминал спор слепого с глухим, в котором каждый был по-своему прав. Теперь же, после потока бесконечных и справедливых упреков, внезапно последовало предложение, от которого захватывало дух. Предложение это было удивительным и заманчивым, и для своего времени без преувеличения революционным. Монах предложил ему кардинальное изменение правил церковной иерархии и папа моментально увидел все преимущества такого шага для Рима. Вот бы распространить подобную практику и на прочие монастыри далеких земель и вывести последних из-под опеки местных князьков-епископов! Иоанн был далеко не чужд честолюбию, идею монаха он понял и оценил на лету, однако, будучи человеком осторожным и действительно находясь в стесненном положении в Риме, он решил не торопить события.

— Я обязательно обдумаю и дам оценку вашему предложению, отец Одон, оно меня крайне заинтересовало. Видимо во франкских землях и впрямь не все благополучно. Тревожные новости оттуда приходили и ранее. Власть графа Вермандуа во франкских землях столь велика, что, говорят, будто бы именно он поспособствовал избранию королем Рауля и не позволил стать королем франков сюзерену ваших земель, королю Верхней Бургундии Рудольфу.

— Увы, это так, король Рудольф опустошил всю свою казну на подкуп франкских баронов, но страх перед Вермандуа оказался сильнее золота, и мой король вернулся ни с чем. Навряд ли его сильно утешил тот факт, что отношения между Раулем и Гербертом Вермандуа быстро испортились.

— Каковы же дальнейшие планы короля Рудольфа? Он помнит вообще, что он волею покойного епископа Иоанна Павийского — вот, кстати, еще один пример епископа-интригана, да простит Господь грехи ему! — помнит ли Рудольф, что он, ко всему прочему, еще и король Италии? Как скоро мы увидим его на италийских землях?

— Боюсь что не скоро, Ваше Святейшество. Разоренная казна не позволит ему сейчас собрать храброе войско, способное прогнать венгров с итальянских земель. Кроме того, на короля произвело впечатление появление этих язычников в Бургундии.

— Что из того, если он одержал над ними победу?

— Лавры этой победы принадлежат на деле графу Арльскому.

— Пусть так. Но как может он оставлять вверенные ему земли на поругание язычникам? Эти венгры после смерти Беренгария теперь совершенно свободны в своих действиях и совершают набеги во все закоулки страны. Их отряды под предводительством некоего Шаларда видели и в Тоскане, и в папских патримониях Пентаполиса. Кто остановит их, если не сам король? Как может он считаться королем Италии и носить древнюю корону лангобардов, если его подданные не имеют возможности просить у него защиты?

— Ваши слова совершенно справедливы, Ваше Святейшество, — сказал Одон и тихо добавил, — конечно, не может.

Папа Иоанн с интересом взглянул на него.

— По-моему, вы что-то не договариваете, отец Одон, — произнес он, начиная догадываться о настоящей цели визита этого монаха.

— Только то, что землям Италии нужен хороший хозяин, способный защитить своих подданных, защитить Рим и его епископа от притеснений, и что бургундские монархи Людовик и Рудольф на эту роль совершенно не годятся.

— Согласен, отец Одон. Но кто на такое способен? Ни франкским, ни германским Каролингам сейчас явно не до наших проблем, хотя и король Рауль, и, особенно, тевтонский король Генрих, по прозвищу Птицелов, по отзывам пилигримов славные, мудрые и храбрые правители.

— На этот раз уже я воздам хвалу вам, Ваше Святейшество. Ваша осведомленность о делах столь дальних провинций говорит о масштабе ума и широте вашего зрения.

— Так где Италии и Риму искать своего достойного хозяина, способного прогнать врагов с наших земель и спокойно и мудро править во славу Господа?

— Такой правитель есть, и имя ему Гуго Арльский!

Папа ожидал услышать именно такой ответ. Он немного наигранно махнул рукой.

— Еще один бургундец!

— Не совсем так, Ваше Святейшество. Он сын Берты Тосканской, да смилуются над ней ангелы небесные, он ее сын от первого брака с графом Теобальдом. Берта же, как известно, была дочерью короля Лотаря, так что в жилах Гуго тоже течет кровь Карла Великого, чем не может похвастаться Рудольф, и отчего все наши беды. Но, главное, это мудрый, щедрый и храбрый правитель, и на его помощь я всегда надеюсь более, чем на помощь моего короля Рудольфа. Коронация Гуго короной лангобардов поспособствует сближению с Римом Тосканы и Ивреи.

— Насчет Ивреи не знаю, а насчет Тосканы навряд ли. Тосканские графы Гвидо и Ламберт терпеть не могут своего сводного брата и его приезд не вызовет у них радости. К тому же граф Гвидо имеет романтическую связь с моей подругой, сенатриссой Мароцией, и во всем подчиняется ей.

— Да, кстати, — с этими словами Одон даже подскочил со своего дивана, — в лице графа Гуго вы получите надежного защитника в Риме от козней вашей сенатриссы. Как добропорядочный христианин, граф Гуго очень резко и с нотами праведной ненависти отзывался о Мароции, и это добавляет мне симпатий по отношению к нему. Ему претит развращенность римской сенатриссы и он обещал очистить Рим от скверны, захватившей в нем власть.

Папа Иоанн на сей раз крепко задумался. Это был сильный довод. Приглашение Гуго могло действительно дать ему мощнейший козырь в противостоянии с Мароцией. Он колебался с ответом. В отличие от первых лет своего понтификата и, особенно, после смерти Беренгария, осторожность стала отличительной чертой Иоанна Тоссиньяно, в чем можно было неоднократно убедиться уже по ходу его разговора с клюнийским монахом. К тому же папе необходимо было посоветоваться с…… А монах Одон, тем временем, продолжал свои рассуждения о нравственности Рима.

— Я очень рад тому, что не подтвердились прочие слухи относительно вас, Ваше Святейшество. Простите дерзость мою, но меня уверяли, что мать Мароции, Теодора Теофилакт, неизменно присутствует подле вас и вмешивается в дела Церкви также бесцеремонно, как ее дочь в дела города.

— Теодора Теофилакт в свое время немало помогала мне советом, отрицать ее помощь было бы просто глупо, но она изначально жила и по сей день живет в своем доме на Авентинском холме и не появляется в городе Льва, — спокойно заметил папа.

— На всех закоулках всех городов мира я с пеной у рта буду опровергать клеветнические слухи, льющиеся на вас, и превозносить ваши достоинства.

Папа Иоанн улыбнулся. Вот потому он и не спешил с церковным собором. Слишком много могло выплеснуться на поверхность на этом синоде и обратиться против него самого. Заговор епископов Милана и Пьяченцы, утверждение в сан епископа ребенка, его связь с Теодорой — все это не позволяло папе действовать сообразно законам церкви и общества. Он вновь переключил внимание монаха на другую тему, возможно, весьма его интересующую.

— Я слышал, строительство вашего монастыря близко к завершению.

— Не совсем так. Строительству мешает недостаток средств. Теперь же, после авантюры короля Рудольфа, я полагаю, мы не скоро завершим работы.

— Рад был бы помочь вам и вашим братьям, отец Одон, но не взыщите, если мой дар окажется слишком скромным. Как я вам уже говорил, городскими финансами с некоторых пор папская курия не управляет.

Папа отдал приказания слугам. Спустя несколько минут явился диакон, занимавший пост папского сакеллария. Он выслушал приказ Иоанна и через четверть часа вернулся с кошелем в руке.

— Здесь двести золотых солидов, отец Одон.

Монах постарался поклониться пониже, в знак благодарности и чтобы скрыть разочарование, вероятно отразившееся на его лице. Совсем не на такую сумму рассчитывал он, отправляясь в Рим. Действительно, теперь строительство их монастыря завершится не скоро.

— Прошу извинить мою скупость, но моя курия вынуждена постоянно тратить средства для поддержания монастырей и аббатств, разоряемых безбожниками. Раньше это были сарацины, теперь к ним добавились еще и венгры, — оправдывался папа, интуитивно чувствуя досаду монаха.

— Благодарю вас, Ваше Святейшество, за ваш дар, и не подвергайте сердце свое смущению, вспомните о двух лептах бедной вдовы, положившей более прочих в сокровищницу. «Ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела»[6].

— Возможно, вы восполните недостающее, если обратитесь к сенатриссе Мароции.

— «Блажен муж, который не идет на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей»[7], — с достоинством ответил Одон.

Разговор, таким образом, подошел к концу, и, после некоторых церемоний, Одон покинул папские покои. Как не пытался он успокоить себя воззваниями к Священному Писанию, в душе монах продолжал чувствовать досаду от своей, не до конца удавшейся миссии. На прощание папа, в качестве сладкой пилюли, пообещал ему не медлить с ответом относительно Гуго Арльского.

Спустя минуту после ухода монаха, одна из шпалер папских покоев отодвинулась в сторону и на широкий диван, на котором недавно восседали священники, томной кошкой возлегла Теодора Теофилакт. Все это время она недвижно стояла за шпалерами, пытаясь не упустить ни одного слова из разговора, и теперь у нее жутко затекли ноги.

— Что скажешь, душа моя? — лукаво подмигнул ей папа.

— Скажу, что этот монах очень умен, настырен, и нам, несомненно, будет полезен, а его предложение заслуживает изучения.

— Ты меняешь свое мнение о Гуго Арльском только из-за того, что за ним теперь более не стоит тень его матери, твоей лучшей подруги?

— Ерничай сколько тебе вздумается, мой святейший друг. Мне же дозволь иметь мнение с позиции сегодняшнего дня. Граф Гуго именно тот человек, который наведет порядок в Лангобардии и Вероне, именно тот, кто поможет нам здесь в Риме. Я думаю, нам надо направить с этим монахом в адрес Гуго приветственное письмо. Однако, ты прав, Тоскана всеми силами будет сопротивляться этому приглашению, равно как и Мароция. Дело может дойти до военных действий.

— И как нам поступить?

Теодора не ответила, но по лицу ее папа понял, что старшая из Теофилактов еще не утратила способность к хитрым интригам и замысловатым политическим комбинациям, а посему понтифик только приятно улыбнулся своей возлюбленной и поцеловал ей руку.

[1] Кадваладр Благословенный (? — 682) — король Гвинеда (Уэльса) (655-682), умер в Риме

[2] Кэдвалла (? — 689) — король Уэссекса (685-688). Умер также в Риме, в связи с чем его и обстоятельства его смерти часто путают с историей Кадваладра

[3] Сергий Первый (650-701), римский папа (687-691), сириец по происхождению.

[4] Этельстан (ок.895-939) — король Англии (924-939)

[5] Новый Завет 1Пет.5:14

[6] Новый Завет. Евангелие от Марка 12:44

[7] Старый Завет. Псалтырь 1:1