Эпизод 14

Эпизод 14. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(май 925 года от Рождества Христова)

Монах Одон покинул папский дворец, будучи полон самых противоречивых чувств. С одной стороны, он мог поздравить себя с тем, что папа благосклонно принял предложение о коронации Гуго Арльского, с другой стороны, все прочие просьбы и упреки этот расчетливый и осторожный понтифик оставил без удовлетворения и какой-либо значимой эмоциональной реакции. Даже предложение о выходе клюнийского монастыря из-под власти местного епископа под сюзеренитет непосредственно апостольского престола не получило немедленного одобрения Иоанна Десятого, хотя очевидно сулило ему вполне понятные материальные выгоды. «Что-то поменялось в Риме. Отнюдь не грозным и полновластным властелином представился мне сегодня верховный иерарх, совсем не таким мне его описывала молва. Этот папа всюду и во всем ищет компромисс, боится обидеть одних, задеть чем-то других, а посему осторожен и половинчат в своих решениях. Что, к примеру, толку нам от его двух сотен солидов, на них нам не закончить строительство ни одного из сооружений аббатства. Эх, после смерти нашего благодетеля Гильома Аквитанского один только милостивый граф Гуго продолжает давать нам серьезные деньги на благое дело!».

Предаваясь невеселым мыслям, монах покинул город Льва и очутился на набережной Тибра. Слева грозной тенью нависла над ним Башня Ангела. Монах взглянул на башню, вздрогнул, вспомнив слова Иоанна, и заспешил в другую сторону, намереваясь дойти до Фабрициева моста и там пересечь Тибр. Грубые башмаки монаха периодически, то утопали в приречном песке, то гулко стучали по камням набережной. Было около полудня, поэтому на набережной было достаточно многолюдно и шумно, уличные торговцы, среди которых было множество евреев, вовсю развернули здесь свое ремесло, подзывая к своим лоткам тех, кто спешил в Город Льва на очередную службу.

«По всей видимости, наш папа в самом деле стеснен и в средствах, и в своих возможностях, и потому грех мне плохо судить о нем и о его дарах. Не слыхал, чтобы жадность была отличительной чертой Его Святейшества. Впрочем, злые языки из Сполето утверждали, будто бы после битвы при Гарильяно папа Иоанн обманул при дележе добычи их герцога. Гарильяно! Подумать только, герой Гарильяно, человек, избавивший Италию от грозных сарацин, вынужден теперь в своем городе, в своем дворце бесконечно юлить и смиренно терпеть подле себя эту распутную сенатриссу. Говорят, даже в Латеран папа выходит теперь только в сопровождении своего брата и его сильной охраны, вот до чего он, прекрасный в прошлом воин, боится этой новоявленной амазонки!» — продолжал рассуждать монах.

Занятый мыслями он не услышал требовательный звук горна, раздавшийся за его спиной. Между тем горожане, шедшие рядом с ним, навстречу и по ходу ему, начали испуганно расходиться в стороны и склоняться в почтительных поклонах. Еще один звук горна раздался совсем близко от монаха. Одон вздрогнул и попятился прочь с дороги. Рядом с ним поравнялись великолепные носилки с бордово-золотыми занавесками, на которых был вышит староримский девиз «SPQR». Чья-то крохотная рука отодвинула занавески и из носилок выпорхнула молодая женщина с черными и непривычно короткими волосами. Не успел монах удивиться ее появлению, как ему пришлось изумляться уже гораздо сильнее — женщина, быстро подбежав к нему, опустилась перед ним на колени, ее воздушные пальчики схватили его грубую руку и прижали к своим губам.

— Молитесь, молитесь за меня, святой отец, молитесь за мою погибшую душу. Об одном только прошу, не оставьте меня без ваших молитв.

Возле них начали собираться люди. Охранники, выставив поперек толпы копья, удерживали их на почтительном расстоянии от своей госпожи и незнакомого монаха. Одобрительный и фамильярно-приветственный гул пронесся по толпе.

— Сенатрисса Мароция, ведь это вы, не так ли? Прошу вас прекратите это представление. Вы рассчитываете на милость Господа, фарисейски демонстрируя свою смирение перед простым монахом? Или вам столь важно мнение собравшейся вокруг нас черни?

Мароция подняла на него взгляд, и Одон даже вздрогнул от темноты ее глаз. Его представления о Риме до сего дня оказались полностью ошибочны. Совсем иной он представлял себе не только верховного иерарха Церкви, но и эту «амазонку», держащую в страхе папу-воителя.

— У меня нет необходимости подобными фокусами подогревать любовь Рима ко мне. Я пришла сюда, чтобы увидеть вас и поговорить с вами, раз вы не приняли мое приглашение посетить мой дом.

— В вашем доме творилось и творится такое, что ни один человек, боящийся гнева Господа, не посмеет переступить порог его.

— Вы правы, святой отец, и потому я здесь перед вами. Не отвергайте же руку мою, помните, что сам Господь привечал блудниц в доме своем.

— Да, но приходящие к нему искренне каялись в грехах своих и получали прощение, по вам же не видно, что вы намерены отступить от грешного пути своего.

— Тогда спросите всех тех, кто собрался подле нас, крикните им, как тогда воззвал Иисус, есть ли среди них тот, кто без греха? Пусть же таковой кинет в меня камень, и я молча снесу это наказание.

— Здесь нет таких.

— А вы?

— И я по той же самой причине не кину в вас камень, но повторюсь, есть ли раскаяние в душе вашей и намерение порвать с пороками, одолевающими вас?

— Мне страшен гнев Господа, я стараюсь посещать все службы во славу Его, мою щедрость восхваляют многие святые дома, но я чувствую, что все это не приносит мне покоя, чувствую, как гибнет душа моя, но не в силах я сойти с этого пути, ибо этим моментально воспользуются враги мои и отвернутся друзья.

— Грош цена таким друзьям, если они отвернутся от вас в такую минуту.

— Я оцениваю их дружбу не выше вашего и только говорю, что вынуждена следовать обстоятельствам и долгу, и ради мира и спокойствия в Риме со всеми искать компромисс.

«Сегодня я это уже слышал», — подумал Одон.

— Понимая, сколь тяжел груз моих грехов, я, быть может, тщетно, стараюсь положить на другую чашу весов хоть сколь-нибудь значимое.

— Полагаю, это будет оценено Господом, но об этом судить может только он сам.

— В такой ситуации ваша молитва, искренняя молитва благочестивого христианина, облегчит мне душу. Одно присутствие ваше рядом со мной успокаивает меня, я чувствую то, что никогда не испытывала после исповедей и бесед с прочими служителями церкви, пусть даже и в сане епископа!

— Если вы не обманываете меня сенатрисса, мне отрадно слышать это. Впрочем, не мою благость вы ощущаете, а дарованную вам благость от Господа, лицезреющего несчастную заблудшую душу.

С этими словами монах поднял с колен Мароцию. В толпе вновь раздался одобрительный гул. Пара-тройка молодых римлян выкрикнули «Аве, Маручча!»

— Любовь к вам простонародья говорит также в вашу пользу, сенатрисса.

— Что не мешает ему распространять обо мне разные слухи. В годину голода или войны люди быстро забудут мои подаяния, зато намного охотнее напомнят мне о моих грехах.

— Вы хотите сказать, что это клевета?

— Нет, в большинстве своем эти слухи правдивы. Я грешнее самой опустившейся женщины в Риме, хотя бы потому, что имела и до сих пор имею возможность выбрать для себя другой путь. Их толкает на путь греха нужда, я же ни в чем нужды не испытываю.

— Что же вас толкает в объятия греха, сенатрисса? Что побудило вас отдаться ему изначально?

— Это место не слишком подходящее для исповеди, но раз вы отказываетесь очутиться со мной под одним кровом, а мне необходимо ваше участие, то слушайте, я постараюсь не утомить вас.

Мароция говорила, а монах, не в силах смотреть ей в глаза, на протяжении всего разговора, только молча созерцал стремительные вихри проносящегося Тибра.

— И все это происходило в священном Риме? — с горечью спросил Одон, когда Мароция закончила свой рассказ, повествовавший о ее жизни со времен ее первого причастия.

Сенатрисса склонила голову.

— Я верил и сомневался, и чем больше хотел верить, тем более сомневался. Теперь же сомнения эти взяли окончательный верх. До чего же наивен и глуп был я, входя в этот город, за стенами которого рассчитывал увидеть идеал бытия, к которому должен стремиться каждый христианин. Глупец, я надеялся узреть в пределах Рима неугасаемый светоч Веры и святой пример чистой любви его людей к Создателю, хотел видеть в наместнике Святого Апостола действительно избранника Божьего, а не горделивого победителя суетных интриг.

— Господь всем судья, святой отец. Вы сами так говорите. А что касается Рима, то он не грешнее прочих городов.

— Но ведь это город, где мученическую смерть приняли Святые Апостолы Иисуса, город, претендующий на центр Мироздания! Но паства всегда ведет себя подобно пастырю, и только в пастыре, ни в ком ином, таится главная беда для душ паствы. Быть может, чтобы избавиться от скверны, приносимой суетным миром, избрание римского епископа стоит осуществлять только служителями Церкви, без привлечения светских владык и корыстного плебса, — начал философствовать монах, второй раз за день озарившись реформаторскими идеями, повлиявшими впоследствии на ход событий мировой истории.

— Возможно, вашими устами говорит истина, святой отец. Во всяком случае, сейчас на папском троне восседает человек, который совершил насилие надо мной, а мать моя находится при нем любовницей.

— Я не нашел тому подтверждение в папском дворце.

— Вы рассчитывали застать их в постели? Папа Иоанн не так глуп, чтобы выставлять свои грехи напоказ. В этом его преимущество передо мной. Если я грешу явно, он грешит скрытно, если я говорю о грехах своих, то Тоссиньяно в своих грехах никогда не признается. Но, вы же знаете, Господь учит нас отличать людей по делам их. А дела папы Тоссиньяно о нем самом свидетельствуют весьма красноречиво, чего стоит одно лишь признание пятилетнего ребенка епископом священного Реймса!

Монах задумчиво кивнул головой и испуганно осекся.

— Грешен я, судя других. Один Господь всем судья, страшный и справедливый!

— А безнаказанность, что суть поощрение, епископов Милана и Пьяченцы, убивших императора Беренгария, который, между прочим, на протяжении долгих лет поддерживал его? Мне стало известно о готовящемся злодействе, и я послала в Верону здешнего священника предупредить Беренгария о заговоре, однако император не оказал доверия моему послу и поплатился за это жизнью. Свидетелем правдивости моих слов вам может послужить граф Мило Веронский.

— Я думаю, это может быть весомым грузом на чаше ваших добродетелей.

— Благодарю вас за теплые слова, святой отец, и, надеюсь, они будут услышаны Небом.

— Однако вы понимаете, что тяжелые жизненные испытания не являются оправданием вашему упорствованию в грехе? Вспомните о мучениях нашего Господа, всякий раз, когда вы попытаетесь найти оправдание себе! Всякий раз, когда слабость и искушение будут овладевать вами, вспоминайте казнь Спасителя, Его слезы и Кровь, пролитые за нас, и великие знамения, свершившиеся в тот день!

— Вы знаете, а мне порой кажется, что величие тех событий заключалось как раз в том, что ничего необыкновенного в тот день для жителей Иерусалима не происходило. Был обычный весенний день, люди шли в город на предстоящий праздник, все было настолько привычно и обыденно, и казнь строптивца вместе с двумя ворами вполне вписывалась в каждодневный ритм иудейской столицы. Ни для кого, за исключением родни казненных, тот день не выбивался из череды серых будней. Быть может, в этой будничности скрывается особый смысл, быть может, эти события должны служить напоминанием всякий раз, когда власть и толпа принимается решать судьбу любого ближнего своего. Обрекая человека на смерть, власть и толпа всегда должны помнить, что когда-то их предки также с легкостью пролили бесценную кровь Сына Божьего, видя в нем лишь бродягу, оскорблявшего их веру и нравы своими дерзкими речами.

Прошло немало времени после монолога Мароции прежде чем Одон Клюнийский заговорил вновь.

— Давайте не будем рассуждать о том, что нам дано в виде великой Истины, запечатленной людьми, проникнутых Духом Святым. Давайте не будем, в оправдание нашей с вами слабости и греховности, уходить в дебри собственных умозаключений, подобно древним языческим философам, ибо в таком состоянии мы открываем душу Искусителю. Вы слабы, как слаб каждый человек, вы искушаемы, как искушаем каждый человек, все мы уже при рождении несем на себе печать первородного греха, но вы же не будет отрицать, что, согрешая и упорствуя, вы все глубже погружаетесь в бездну.

— И погрузилась настолько, что мне уже не выбраться вовек. Поэтому прошу вас, отец Одон, сжальтесь надо мной и попросите за меня Господа.

Монах молчал.

— Можно ли молиться за вас, позволит ли мне Господь молиться за ту, которую называют либо римской волчицей, либо вавилонской блудницей нашего мира?

Мароция грустно усмехнулась.

— Так называют меня в Италии? Не слыхала.

— Нет, так называют вас в Бургундии, но какое это имеет значение?

— Попробую угадать, что столь нелестную оценку мне, вероятно, дал, натерпевшийся от моих забав, благородный и могущественный граф Гуго, правитель соседнего с вами королевства? Тот, который в молодости не побрезговал стать сожителем старой королевы Виллы, матери вашего сюзерена, а сейчас окружил себя целым сонмом наложниц, присвоив им ласковые римские языческие имена. Юнона, так, кажется, называют его нынешнюю конкубину? А меня при этом он называет римской волчицей? Это звучит для меня комплиментом, тем более, что, продолжая его ход мыслей, под Ромулом и Ремом[1] тогда должны подразумеваться мои дети Иоанн и Альберих. Я буду не против, если один из них отстроит заново Рим.

Одон при словах Мароции немного съежился и спрятал лицо в капюшон.

— Кто вокруг нас без греха, сенатрисса? Не вы ли только что вспоминали Евангелие? Граф Гуго грешен, как всякий потомок Адама и Евы, но всякому, в любой момент его существования, возможно уйти со скользкой и губительной дороги грехопадения и искренне раскаяться в содеянном. Вы рассказали мне одну историю про графа Гуго, а я вам расскажу сейчас другую. Граф Гуго не так давно провел немало дней в компании моих братьев, пролив немало покаянных слез, после чего отправился в Прованс, где смиренный епископ Константин обвенчал его с чистой девицей Хильдой, дочерью славного германского графа Танкмара. С тех пор Гуго преодолел все сладостные тяготы блуда и являет сейчас собой пример достойного мужа и отца, ибо Хильда в первую же их ночь получила Дар Божий. Это ли не свидетельство милости Небес?

— Стало быть, здесь он появится нескоро?

— Это зависит от папы, — сказал монах и до боли прикусил язык. Он явно сболтнул лишнее. Одон испуганно взглянул на Мароцию и в душе начал ругать себя за свое непростительное легкомыслие и болтливость.

Сенатрисса сделала вид, что не придала значения его словам.

— Сегодня к монастырю Косьмы и Дамиана, где вы остановились, прибудет человек с даром от великого и бесконечно родного мне Рима. Молю вас, не отвергайте этот дар, дозвольте мне и Риму сделать что-нибудь во славу Господа и в помощь вашим братьям, прославляющих Создателя своими деяниями. А за меня молитесь, молитесь, святой отец, я же обещаю, что всегда буду стараться помочь вам, и в лице моем вы всегда может найти поддержку. Я благодарю Господа за то, что он даровал мне эту возможность встретиться с вами, отец Одон, отрадно видеть, что в нашем суетном мире еще есть люди, заботящиеся о спасении душ.

Мароция снова опустилась на колени. Монах почувствовал прикосновение ее губ к своей грубой сухой руке, а когда сенатрисса поднялась, Одон нашел в себе силы осенить ее крестным знамением. Толпа, так и не рассеявшаяся к концу их встречи, встретила это сдержанным одобрительным рокотом.

Вечером же к монастырю Косьмы и Дамиана, что возле великой базилики Санта-Мария-Маджоре, и в самом деле прибыл сын римского префекта Амвросий в сопровождении двадцати человек охраны. Амвросий попросил Одона принять его в своей келье, где молча вручил ему объемистый сверток и откланялся, напоследок сообщив, что получил от своей госпожи сенатриссы приказ сопроводить его до стен его аббатства, когда Одон решит туда вернуться.

Одон, оставшись наедине, развернул сверток. На старый полусгнивший столик в его келье золотым дождем просыпались папские монеты.

— Две тысячи солидов, — взыгравшим духом произнес монах и даже испуганно обернулся по сторонам, не заметил ли кто-нибудь притаившийся рядом его неуместную и страстную радость, — Хвала Господу! Теперь нам будет на что построить монастырь!

И, вспомнив черные глаза «амазонки», добавил:

— Суди тебя Господь, сенатрисса Рима!

[1] По легенде два брата, Ромул и Рем — основатели Рима — были вскормлены при рождении волчицей. Эта сцена кормления является гербом Рима.