Марика. Зотова Марита

Сиренево-черные, сумерки разливались по небу, стекали с темных ветвей под колеса машины, густо-серым оседали в придорожных сугробах.

Янку рулил не торопясь. Вчерашняя оттепель сменилась морозом, выбеливающим деревья инеистой бахромою, наледью укатывая асфальт. Поспешность могла обернуться ночевкой в метелью приросшем сугробе, с отчаянными гудками о помощи всем мимопроезжавшим… а много ли их видел Янку за последние пару часов?

— Все люди как люди, празднуют дома, елку поставили, вино откупорили… один я как не пойми кто, — хмыкнул Янку, всматриваясь в неостановимо работающие дворники, разгонявшие со стекла снова и снова норовящие угнездиться на нем метельные крапинки. — Подзатянул я с поездкою… чертова погода, прогноз же обещали нормальный!

Метель за окном словно взбесилась, выплевывая в лобовое стекло новые порции снега, ударами ветра проезжаясь по крыше, яростным, скребущим катком. Сквозь белое, дымкое марево Янку уже почти не видел дороги, только черные вспышки древесных стволов то справа, то слева, только мягкий хруст под колесами — сминаемых снежных пластов. Машину повело вбок, с силой встряхнуло на образовавшейся кочке. Янку сглотнул ругательство.

— Ну все, вот теперь точно — кранты…

Дорога встала, упираясь концом своим в снеговые заносы, там, за закончившимся вдруг перелеском, где, отданное на откуп всем ветрам, лежало бескрайнее поле. Янку ошарил глазами приборную доску — бензина еще оставалось достаточно… вот только куда его было жечь? Янку обернулся — метели, вылизывающей ледяным языком дорогу за ним, стирая следы колес, белой, снеговою скатертью покрывая асфальт, стучащейся в окна настойчивым перестуком. И с очередным ударом холодных костяшек, сквозь белые трещины изморози на стекле — он углядел дорожный отросток, полузаметенный сугробами, узкий, уходящий вдоль перелеска куда-то направо, но все же — вполне проходимый, и указатель в развилке его, проржавленный, с чуть различимыми буквами…

— Поселок! — выдохнул Янку. — Слава всем снежным богам, здесь рядом люди! Ну что, похороны отменяются, — хмыкнул он зло кряхтевшей за дверями метели. — Как говорится, где наша не пропадала!

И газанул, взметая снежинки.

***

Поселок вырос внезапно — с очередным поворотом дороги, за деревьями, расступившимися перед машинными фарами, огрев напоследок ветвями по крыше: осевший в сугробах, с черным небом, заметенным пургою, он встретил Янку отдаленною музыкой, рвущейся из пропеченных светом окон, дымом из темных труб, уткнувшихся глазом своим в невидимый месяц… и низкорослыми, кутанными в множество слоев одежды фигурками, что едва не метнулись ему под колеса.

— Дети… Сколько же их тут, а, — Янку нажал на гудок, притормаживая, и тотчас же сплюснутые о стекло, морозом разрумяненные детские рожицы показались в окне, забили ладошками в двери.

— Гость! Дяденька гость! Святой Василий нам гостя привел! На удачу привел, на удачу!

Убранные бумажными цветами, ветки в ладонях их взмахнули над головою Янку, когда, щелкнув блокиратором, он распахнул дверцу в метель, смеющуюся детскими голосами, плеснувшую в лицо кусачей снежной крупою, бушующую над поселком, грозную, всевластную метель.

Янку вдруг понял, что улыбается, стоя в темном кольце обступивших детишек, самые рослые из которых едва доставали ему до плеча, смеющихся, теребящих его за одежду.

«Цыганский поселок… вот же занесла метель-бабушка! — ветром мелькнуло в мыслях. — Ну да, Василка же у них сейчас, цыганское новогодие, а я — первый гость, после полуночи встреченный… значит, к большой удаче. Эх, детишки, знали бы вы, какая мне удача, что к вашим домам дорога подкинула!»

— Пойдем, дяденька, пойдем! — цепляя взглядами Янку, не то пели, не то бормотали они. — Здесь холодно и леденеет во рту, если сглотнешь воздух, а дома пахнет хлебом и жирной свининой. Свиная голова лежит на блюде посреди стола. Вокруг горят свечи и дымится пирог. Его аромат достигает ноздрей святого Василия, там, за распахнутым небом. Небо в метель открывается трижды, и святой Василий улыбается нам… Пойдем, дяденька!

Хватая за руки, его увлекли, потащили с собой — по сладко хрустящему снегу, сквозь тихо посвистывающую метель — Василка! Василка! Калитка с шумом ударилась об ограду, распахнутая скорой метельной рукою. Василка! Янку ввели на крыльцо.

— Гость в дом — святой Василий в дом! — пробасили от порога. Янку поднял глаза — на чернобородого, громкогласого, буйноволосого — Василка, Василка! — цыгана, приветственно хлопнувшего его по плечу. — По воле своей в гости к нам въехал, или метель привела?

— Метель, будь она неладна! — обтопывая снег с ботинок, скривился от гадких воспоминаний Янку. — Едва на тот свет с ней не отправился… а дорога с него вдруг свернула, и вывела к вам.

— С цыганской дорогою это случается, — хохотнул чернобородый. — Едешь на тот свет, а приезжаешь на этот… и наоборот, в зависимости от ее настроения. Прошу к столу, от всего сердца. Василка угощает! Отметим твое второе рождение!

Набычившийся вином и закусками, стол встретил Янку в большой, натопленной комнате, под хрусталем заледеневшею люстрой — а кто сказал, что цыгане бедно живут?! — под низким выбеленным потолком, за крепкими древесными стенами, защищающими от гнева метели. Василка! Василка! — с Янку бесцеремонно стянули шапку и куртку, набухшую подтаявшим снегом. Василка! — усадили за стол, тяжко скрипнувший дубовой столешницей.

— Рассказывай! — сказал цыган, усевшись напротив и подперев кулаками бороду. — Кого послал нам в этот раз так благодушный к цыганам святой. Куда путь держал, чем по жизни занимаешься?

— Родители… — начал Янку, и цыган понимающе кивнул. — Родители позвонили, мол, приезжай, проведай на праздники, за столом посидим. Я и выехал накануне еще, да, видно, припозднился, а зимняя дорога — она переменчива, то гладко идет, а то пургой заметает. Чуть не съела меня с костями эта пурга… застрял бы — никто и не нашел, места здесь, я смотрю, глухие, и связь не берет… А по жизни я… — он замялся, подбирая понятное собеседнику, — ученый-фольклорист, байки собираю народные, доношу их… эм-м… посредством печати до широких масс. Если, конечно, стоят они того, эти байки.

— Байки — это хорошо! Байки — это по-нашему, по-цыгански, у нас их много, хоть полную корзину отсыплем, если захочешь! — хлопнул цыган по столу широкой загорелой ладонью, медвежье грузный, приобернулся к дверям в соседнюю комнату. — Мать, а мать!

Василка! Птичьи встрепенувшаяся, дверь распахнулась навстречу, открыв глазам Янку тощую седую старуху, укутанную в воронье-черное, с ярко-алым платком на голове. Поведя острым носом, будто принюхиваясь к праздничным ароматам, она шагнула вперед, вглядываясь пристально в Янку смоляными глазами-буравчиками. Василка! Счастья дому вашему!

— Не кричи, не глухая еще, — с достоинством обронила старуха, присаживаясь против Янку. — Вот с молодого человека пример возьми. Сидит тихий, как мышь, на ус мотает происходящее… глядишь, и про нас свою книжку напишет… Что рассказать-то тебе, яхонтовый мой? Цыганские былички — они как дорога, долгие бывают, а ночь… — сухой, с обломанным ногтем палец уперся в окно, покрытое сизой пеленою метели, — ночь — она коротка.

— А про Влада Цепеша былички найдутся? — неожиданно для самого себя выронил Янку — первое, что пришло ему в голову. — Недавно день памяти его в монастыре отмечали, под Бухарестом… интересно, чем же цыгане его помянуть могут?

Старуха заперхала — каркающим, вороньим смехом, затрясся на высохшем подбородке узлом скрученный платок.

— Про Влада Цепеша у нас быличка особая, — откашлявшись, наконец обронила она. — Ее рассказала мне моя прабабка, когда была я еще совсем молоденькой, а ей — ее прабабка передала…

Василка! Янку закрыл глаза, под убаюкивающе-монотонный голос, и белыми льдинками мелькнули под веками отблески люстры, и, словно бы любопытствуя, утихла за окнами, вслушиваясь, метель…

***

Конь фыркнул, поводя недовольно боками, и белесые облачки пара сорвались с ноздрей его, испепеляя снежинки. Отец рванул рукой за уздечку:

— Н-но! Не балуй, хороший мой!

Прихлопнул ладонью по черному, снегом лоснящемуся лошадиному боку, переступил с ноги на ногу, вглядываясь в белым выметенную торговую площадь.

— Холод-то какой привел нам святой Василий… и не припомню такого холодного времени! Как бы коня нам не застудить, — с беспокойством прибавил он, — все ж турецких кровей жеребец, к нашей погоде мало привычный… Марика!

Она обернулась вслед отцовому оклику, обидой кольнула мысль — а о ее-то простуде почему отец беспокойства не имеет? Холод забирал под одеждой, колол лицо — до онемения щек, до рези в дыхании. Метель лютовала на площади — всевластная хозяйка метель; укрытые саваном снега, стихли улицы под шагами ее, легкими, прерывистыми шагами, от звона косы ее леденела земля. Марика подняла глаза к небу, белому, покрытому испариною туч, где, взметывая одежды в неистовом танце, кружила, играла, цыгански колдовала метель. «Всех покупателей разогнала, зря стоим, на ветру мерзнем, — стыло мелькнуло в голове. — Немилостив к нам ныне святой Василий…»

— Охохо… грех нам, дочка, святого ругать! Смотри-ка, какие господа разодетые едут, — вдруг оживился отец, весь подбираясь. — Неужто красавца нашего не оценят? Да уж оценят… я уж постараюсь… по самой высокой цене из рук убежит!

Подгоняемые метелью, они ехали по площади наискось — с десяток всадников в теплых, прячущих от мороза одеждах, и один из них, чей шелком вышитый плащ показался Марике богаче всего, улыбнулся ей, направляя коня своего дальше, в белую, метельную хмарь. Губы Марики дрогнули, не скрывая ответной улыбки.

— Мимо едут… нет, гляди-ка, сюда свернули! Ну, святой Василий, помогай! — отец рванул за поводья, выводя жеребца напоказ.

Полускрытая лошадиною мордой, Марика всматривалась в подскакавших — смеющихся, выдыхая кудрявые облачки пара, беспечно-разговорчивых всадников, окруживших ее жеребца, предлагавших цену за стати его — смехотворно малую, что заметно было по скривившимся недовольно отцовым бровям. Пока тот, чья улыбка заставила Марику улыбнуться в ответ, не поднял ладонь вверх, призывая к покою.

— Сколько же за коня своего хочешь, цыган? Мои люди предлагали тебе достойную цену… вполне достойную ворованной лошади!

— Не крал я ее, господин мой, клянусь святым Василием, не крал! — суетливо перекрестился отец. — Рассчитался со мною султан за работу мою конем этим чистопородным. Год работал я на него кузнецом, лошадей султанских в походе ковал, ни монетки за труды свои не получая, а потом — взыграла в сердце цыганская вольница, сел я на последнего подкованного мной жеребца…

— …да и дал деру из войска султанского! — закончил всадник под одобрительный гогот обступивших его. — А говоришь, что не крал. Я ж вас, цыган, как облупленных знаю — вранье от вас одно, да воровство в землях моих, — прибавил он холодно, стирая с лица улыбку. — Впрочем, воровство у султана я не посчитаю за грех. Враг он мне… Так сколько же за коня своего хочешь, цыган?

— Четыре сотни дукатов, мой господин! За любимого жеребца султана Мехмеда! — зачастил отец, поспешно ломая шапку. — Не признал я тебя, господарь, поначалу — метель проклятая спутала, сумму меньшую хотел запросить — а теперь вижу, что достойный покупатель нашелся, что коня моего оценит как следует, и грех такому цену сбивать… За коня быстроногого, что любую лошадь в скачке обгонит, объезженного, как полагается — и ребенок на таком усидит! — лошадь самых благородных кровей… — потупясь в сугробы, выдохнул он, — четыреста дукатов, и ни монетою меньше!

Метели серебром усыпанная, качнулась лошадиная грива, скрывая от Марики взгляды того, кто вел торг с отцом ее, и Марике помстилось, на короткий миг, между белыми взмахами шали танцевавшей пурги, будто взгляды эти, в коих тщилась она найти хоть каплю суровости — были обращены на нее, а не на лошадь отцовскую… и от мысли этой в сердце сделалось вдруг тепло, и по-летнему, по-медовому сладко.

«Глупости думаешь! — зло прикрикнула она на себя. — Кто он, и кто ты… Господарь Валахии нашей — и цыганка оборванная… Такой если и взглянет, то только случайно… и улыбнется — в насмешку… на что ж я надеялась-то, когда в ответ улыбнулась?»

— Высокую цену просишь за лошадь свою, цыган, — донеслось до слуха Марики с порывами ветра. — Впрочем, торговаться с тобою мне интереса нет. Есть интерес — коня твоего испытать. Если лошадь мою в скачке обгонит — беру. И заплачу, сколько требуется, за жеребца такого… Объезженный он у тебя, говоришь? Что ж, тогда сажай на седло ту девицу, — говоривший отчетливо хмыкнул, — что хоронится поодаль, да глаз с меня, я смотрю, не спускает. Пусть и скачет со мною вперегонки. Глядишь, и я ее поподробней увижу, а то все метель не дает… Да, прибавить забыл. Если не обгонит твой конь — за так его у тебя заберу… и девицу впридачу. Отвечать нужно, цыган, за вранье свое малопочетное, — он прищелкнул плетью, разворачивая жеребца. — Как еще вас, племя лживое, иначе правде учить?

— Мой отец не лжет! — крикнула Марика, и метель скомкала, ветром бросила ее слова за плечо, метнула в сугроб змеистой поземкой. Раскрасневшись — от ветра ли? — Марика вскочила в седло, обернулась — на того, чьи взгляды притупляли в ней всяческую осторожность, выжидающе натянула поводья. Конь всхрапнул, переступая копытами, угольно-черный, будто бес, вырвавшийся на землю из преисподней накануне святого праздника, по земле резвящийся бес, перед коим бессильны крест и святая вода… пока не настанет полночь, Василка, Василка, и бесы будут повержены в прах — небом, грозно разверзшимся над головами их. — Мой отец говорит правду — быстрее этого жеребца не найдется во всей Валахии, и не надейся, что будешь обладать им за так, хоть ты и сам господарь, а мы — цыгане нищие!.. Н-но!

И, поднятый белыми крылами метели, конь сорвался с места, и ветром воспарил над землею, копытами выбивая из мостовой златожаркие искры. Василка! — взвизгнул под ухом буран, сшибая с темени теплую шаль, и Марика мчалась дальше простоволосая, отдав на милость метели вмиг снегом объятые косы свои. Василка! Марика скосила глаза — на того, кто шел с нею вровень, шпорами разгорячая гнедого, рвущегося вперед сквозь белые метельные путы. Обманчиво приутихшая, метель вдруг взъярилась опять, метнула под ноги гнедого снежные бастионы сугробов, заставив его замедлить разбег, и — Василка! Василка! — Марика устремилась вперед, вбирая глазами край рыночной площади, едва различимый взглядом в снежной пыли, а после — небо разверзлось над головою по взмаху базиликовой ветви, и звезды рождественские сорвались сквозь прохудившиеся облака, и глянул сурово на землю святой Василий… и конь споткнулся под Марикой, с лету швыряя ее — в мягкой периной принявший сугроб.

— Эх, святой Василий, цыганский заступник… все бы тебе шутки над нами шутить… — успела выдохнуть Марика, прежде чем, снегом облепленная, морда гнедого, фырча и роняя пену, ткнулась в сугроб, и, спешившийся, хозяин его склонился над ней.

— Вставай. Не расшиблась? — он протянул руку, помогая подняться, цепляя взглядом своим ее ошалелые взгляды. — Отец твой — отличнейший вор, но вот кузнец из него — никудышный, — хохотнув, добавил он, подбрасывая на ладони подкову, белую от налипшего снега. — И если он так же ковал султанских коней, как этого жеребца… то не завидую я Мехмедовой коннице.

Метель стихала, открывая небу блекло-тусклое солнце за тяжелыми завесями туч. И в неверном, холодном свете его — Марика наконец-то смогла разглядеть того, кто, подняв ее на руки, посадил на седло своего жеребца, фыркающего в белесые небеса кучерявыми облачками теплого пара.

«На цыгана похож господарь наш… — растерянно вскинулось в мыслях. — Те же черные брови вразлет, те же кудри густые… да и взгляд — такой же, с хитринкой, цыганам присущий… Рубаху б ему поярче, да в ухо серьгу — и от цыгана не отличить… Эх… Был бы наш он, из соседнего табора — сама бы хотела, чтоб через седло перекинул да с собою украл… А так — стыдоба одна…»

— Я был бы бесчестен, если б, воспользовавшись чужою промашкой, присвоил победу себе, — вдруг услышала Марика. — Этот конь достоин тех денег, что просит за него отец твой — несся вперед, как сам сатана, и если б не подкова с изъяном — оставил бы моего скакуна далеко позади… а ведь он — один из лучших у меня в господарстве… А что смотришь на меня так безрадостно, девица? О второй части уговора задумалась? Не бойся, и здесь я бесчестно не поступлю — доставлю тебя отцу в целости и сохранности, — усмешливо подмигнул он, запрыгивая в седло вслед за ней. — Не было еще такого, чтоб девицу я силком попортил, без ее, девицыного, согласия!

— А если… если сама соглашусь с тобою уехать? — Марика едва разобрала собственный голос. — У нас, у цыган, по-простому все это — кто люб, с тем и милуемся… А ты мне глянулся сразу, сразу сердцем к тебе прикипела… будто из одного роду-племени мы… — еще тише прошептала она. — Если и украдешь меня, как у цыган заведено — противиться краже не стану…

Василка! Ветер спрятал слова ее — за семью ледяными замками, за печатями снежными, неподвластными жаркому солнцу. Ветер вынудил — скрыть лицо на груди того, кто сидел в седле позади Марики. Ветер бросил — из-под шапки выбившиеся кудри его на разгоряченные щеки Марики, ветер губы их свел — в крепком, согревающем поцелуе… Ветер — спутник цыганских дорог, зимний, стылый ветер дня святого Василия. Куда выведет путь, чем начнется он, чем закончится — на все воля твоя… Василка!

***

Белесая, изжелта-тусклая — за окошками стыла луна, и холодный, беспокойный свет ее разбудил Марику, заставил открыть глаза. Сон истаивал в памяти: лунно-зимний, с хрустом белого снега под копытами вороного коня, с месяцем-звонкие гусли, что пел в вышине ее бесконечной скачке по неоглядному полю, с черноусым цыганом в одеждах, шитых золотом и шелками, что ждал ее — там, где поле заканчивалось блеклой лунной дорожкой, уходящей в сиренево-черное небо, и луна рассыпалась искрами от нетерпеливых копыт его жеребца, и метель заметала следы ослепительно-белым. И, казалось, это никогда не закончится — ночь, и луна, и пронзительный холод, и кружившийся снег будет вечно падать над головою ее, и цыганский гнедой будет вечно идти вдоль по лунной дорожке, в ожидании встречи с ее вороным, как вдруг — снег разверзся под ногами у Марики, оголяя бездонную пропасть, хищно-острые камни, ощерившиеся зубастыми ртами, и конь ее — низвергнулся вниз, в смоляною воронкой затягивающий водоворот, а она же — вознеслась на луну, хрустко-белую, точно из лежалого снега, и цыган подхватил ее на руки и закинул в седло. И снега обернулись жаркими, пуховыми перинами натопленной горницы, и одежды Марики соскользнули на пол, одна за другой — ее бесконечные юбки, и цыган рассмеялся, и толкнул ее на постель, вжимая в перины, и серьга в его ухе — полумесяцем закачалась перед глазами Марики, все сладостней и быстрей, и губы его — запирали в ловушку кричащие губы Марики. А потом, обжигающе-белая, луна полыхнула в окне, разбиваясь на тысячу лун, тысячу обоюдоострых ножей, с маху вошедших под сердце, и Марика потеряла способность дышать, а когда же, луною расколотое, сердце вновь застучало в груди ее — сон исчез, оставляя ночь, темноту, и луну… и того, кто спал рядом с Марикою, разметав безмятежно руки в зыбкой топи перин.

— Значит, не примстилось мне все… Не мороком-обманкою сон обернулся… — прошептала Марика желтому свету луны. — Подарил мне подарок святой Василий, да не простой подарок — с загадкой… — она протянула ладонь, касаясь, едва ощутимо, плеча убаюканного луной рядом с ней. — И что мне теперь делать с этим подарком, горе ли мыкать горькое, счастье ли под сердцем копить — никто не подскажет. Кроме, разве что — карт, еще бабкою даренных. Карты верные, они никогда не солгут.

Пошарившись в ворохе юбок, она показала бестрепетному взгляду луны — тертую, изжелта-ссохшуюся колоду, ожившую лунными бликами, запевшую, затрепетавшую — о дарах, что приносит Василка, и дарах, что забирает с собой, о дорогах, заметенным мертвенным снегом, и полозьях летящих по снегу саней, о вине, согревающем кровь за накрытым столом — Василка! Василка! — и ряженых в медвежьих шкурах со свиной головою в руках, обагряющей снег свежими кровяными прожилками. Василка! — грянули карты, рассыпаясь по полу шуршащей лавиной, и Марика заткнула уши, и затрясла головой, а после, сквозь невыразимый гул шепчущих, тревожащих голосов, она уловила четыре, еле слышных, как удары притихшего сердца, и, повинуясь им — вынула искомые карты.

— Император. Луна. Отшельник. Башня…

И карты оскалились ей — рисованными красными ртами, и бликами задрожали рисунки, точно ветер прошелся своею метелкой по талой воде. Марика смела карты обратно под юбку. Василка! Сокрытое — скрыть!

— Не спится, девица? — он потянулся в постели, открыл глаза, привлекая Марику к себе. — Вот и я заснуть не могу, хоть и взяли всю силу вчера твои жаркие ласки. Цыганские дочери — точно кобылицы дикие в своем табуне, страсти в них на десятерых достает… до полного беспамятства бы объезжал этих лошадок, ни их, ни себя не жалея!

— А сколько цыганок случилось тебе объездить, господарь? — фыркнула Марика, прислоняясь в объятии — к луною выбеленному плечу его. — Красив ты, как породистый конь, и многие девицы, куда как знатнее и лучше нас, последних из подданных в твоем господарстве, мечтают, наверное, хоть об одной ночи с тобой… а тебя — к роду нашему тянет, будто вожжами прихлестнутого…

Он подавил смешок, стирая с лица луной наплывающую улыбку, глянул в глаза Марике — метельным, леденеющим взглядом.

— Да все потому что сам я по крови цыган. Бабка моя — из табора. Мирча, дед мой, с нею бастарда заделал — отца моего, Влада. Так уж случилось: в ночь на праздник святого Василия встретились, и шутку сыграл с моим дедом цыганский святой… — он перевел дыхание, все больше мрачнея. — Только вот вспоминать я об этой шутке не очень люблю. Как и рассказывать про нее кому бы то ни было… а тебе вот зачем-то сказал.

— Может, сам святой Василий уста твои разомкнул, для речей правдивых? — прошептала Марика, нежась — в лунно-белом, текучем сиянии, что лилось и лилось сквозь окно, простынями устилая постель. — Надо же хоть кому-то знать ее, эту правду. Мне, и ветру, и лунному свету… и метели, что венцами церковными нас коснулась тогда, на рыночной площади… А что делать-то будешь, если и я от тебя понесу? Признаешь бастарда? — внезапно спросила она.

— Признаю, — он стянул перстень с мизинца, круглый, золотобокий, изумрудным осколком луны замерцавший в ладони его, не колеблясь, вложил в руки Марики. — Если жив буду — признаю, а если же смерть заберет — пусть признают бояре мои, вот по этому перстню с изумрудом. Его и отец, и дед мой носили.

— Рано ты о смерти думаешь, господарь… — начала было Марика, но тотчас же прикусила язык, вспомнив явственно виденья раскинутых карт: снегом выбеленные крепостные ступени, и мечами пронзенные трупы на них, в тюрбанах и османских халатах; лес из кольев кровавых — частоколом вкруг вымершего Тырговиште, и великое войско османское — победителем в городе, мертвечиной смердящем; пушки, ядрами разбивающие каменно-крепкие стены, и валашский отряд, убегающий прочь, по осеннему бездорожью, по первому снегу, к одинокой крепости посреди бесконечного, лунной дымкой покрытого поля — крепости, распахнувшей зубья ворот своих лишь для одного человека… — То, что ждет тебя — будет пострашнее, чем смерть.

— Плен? Да когда меня это страшило. Лишь бы силы остались — и дальше продолжить борьбу. А что сам не успею — то оставлю потомкам своим… и неважно, чья кровь будет в жилах их течь — валашская или цыганская, — подмигнул он Марике, улыбаясь ей лунной, белозубой улыбкой, полной грудью вбирая в себя зыбким светом пропитанный воздух. — Пред святым Василием — все едины, все живем на одной земле, и единой метелью мерзнем.

Василка! Луна таяла в розовеющем небе, в огневом жаре солнца сгорало лунное серебро. Марика вскинула руки, поймала ладошкой — умирающий отблеск предрассветной луны, легкой каплей скатившийся в изумрудную грань, с силой сжала в ладонях кольцо. Василка! И пусть сбудется предначертанное. Пред судьбою загаданной — все едины.

***

— Его передала мне моя прабабка, а ей — ее прабабка передала… — старуха раскрыла ладонь. Холодеюще-лунный, изумруд плыл сияньем своим на старухином высохшем пальце, и тускнеющим зимним солнцем золотилось кольцо. А потом — луна пала за снеговое облако, и сиянье померкло. — Так и не отдала перстень Марика сыну. Ни к чему цыгану все эти господарские войны! Конь горячий, да в ухе серьга — вот и все богатство цыганское, воля вольная — ехать, куда дорога ведет. А правитель — воли таковой не имеет, долгу он своему вечно подвластен. Вот и осталось кольцо в роду нашем… Что смотришь на меня так, яхонтовый мой? Будто невиданное что рассказала.

— Кольцо это… его бы в исторический музей, бабушка! — восторженно выдохнул Янку. — Перстень самого Влада Цепеша… да бухарестские музеи за него такие деньги предложат… бабушка, вы не представляете даже, какие деньги! И вам хватит, и всему вашему поселку цыганскому — на многие годы! Вернусь домой — свяжусь с оценщиками, про вас расскажу… Хотите?

Старуха насупила брови.

— Хотела бы — давно б продала. Всякие времена в таборе были… недобрые времена, — пожевав губами, она глянула на Янку с явным неодобрением. — Голодали, было дело. Было дело — жгли дома наши, на пепелище отстраивались… Кольцо не продам. Последнее это — память продать… удача от нас отвернется, жизни под небом этим больше не будет. Понимаешь ты или нет, недогадливый?..

Василка! Заоконный рассвет ложился на стекла, истирая ночную накипь, нежно-розовым кутая набегающие облака. Янку смотрел на небо — близкое, протяни руку — дотянешься, вольное цыганское небо, что откроется трижды в ночь на святого Василия, ясным светом своих ослепительных звезд, и с небес улыбнется цыганский святой… а беду ли, удачу подарит его улыбка — то неведомо никому, разве что — скажут карты цыганские, если их хорошенько спросить.

___________________________________________________________________________

* Влад Цепеш (Влад Дракула) — правитель Валахии (современная Румыния), воевавший с Османской империей за независимость своего государства. Был брошен в тюрьму венгерским королем Матьяшем Корвином, своим сюзереном, оклеветавшим его перед прочими государями антиосманской коалиции, как предателя, вступившего в сговор с османами, и неимоверно жестокого человека, на совести которого якобы были сотни тысяч уничтоженных им жителей Валахии и Трансильвании. После двенадцати лет тюремного заточения вышел на свободу, чтобы взойти на престол в очередной раз — и быть убитым родичем своим, Лайотой Басарабом. Его отец, Влад Дракул, был бастардом — сыном Мирчи Старого, валашского господаря, и женщины, о чьем имени и происхождении история умалчивает

* Василка — день святого Василия, считающегося заступником и покровителем цыган, он отмечается румынскими цыганами в ночь с тридцать первого декабря на первое января. Его празднуют в семейном кругу, традиционное блюдо на столе — свиная голова. Дети поют и колядуют, с базиликовыми ветками в руках, украшенными ленточками. По приметам, небо в этот день открывается трижды на одно мгновенье.