Глава 15

В камине горел огонь. Горгон любил смотреть на языки племени, просматривая деловые бумаги в сырую, ненастную погоду, когда огонь в камине создавал тепло и уют в большой овальной представительской приёмной.

В его рабочем кабинете, отделанном панелями из карельской берёзы, камин отсутствовал по причине множества шкафов со старинными фолиантами и книгами по философии, истории, юриспруденции и экономике. Рабочий кабинет был деловым, официальным и холодным не из-за температуры воздуха, а из-за самой атмосферы, царящей в нём. Кабинет после последнего человеческого президента страны герцог Остнорский перестраивать не стал, интерьер остался тот же, лишь заменили девайсы да добавили четыре шкафа под книги. Дело в том, что тексты старинных фолиантов он запретил переносить на электронные носители, опасаясь хакеров. Хоть со многими преступлениями было покончено, но хакеры, как поганки в лесу после дождя, нет-нет да появлялись, несмотря на жестокие меры наказания. За триста двенадцать прожитых лет Горгон привык к бумажному варианту книг, на полях которых красовались его многочисленны пометки, и желал вековую мудрость ануннов и людей (именно людей, а не нынешних сангуинов) держать всегда под рукой. В тезис: «цивилизация идёт к закату; гении перестали рождаться как среди сангуинов, так и среди ануннов» — нынешний президент Русинии старался не углубляться, разделив граждан своей страны на высших и низших, безусловно понимая, что, сняв с человечества заботу о своём будущем, анунны сделали ему медвежью услугу, а себе приобрели «головняк», как последнее время в среде управленцев стало модно называть миссию «великих учителей и воспитателей», а проще говоря — захват власти на планете. Конечно, чем-то всегда приходится жертвовать, а жертвовать собой захватчикам не хотелось, но пришлось, иначе как спокойно жить трёхсотысячной гостке ануннов среди пяти миллиардов порабощённых сангуинов.

Отсветы пламени играли удивительный танец, оживляя малахитовую поверхность круглого стола и обрамления камина, они зажигали изумрудные глаза позолоченных львов на подлокотниках кресел, в которых восседали и вели неспешную беседу два герцога, два родственника, два правителя: Горгон Вентри Остнорский и Антэрт Вентри Пасифик-Бритский.

Герцог Остнорский выглядел на тридцать пять, максимум, сорок лет. Высокий рост и атлетически развитую мускулатуру выгодно подчёркивал тёмно-синий костюм идеального кроя. Лицо римского патриция походило на застывшую маску превосходства. Даже глаза — холодные, немигающие, насквозь пронзающие собеседника взглядом — не оживляли образ «спасителя человечества».

По тем эпитетам, которыми награждали его борзописцы, над головой высшего анунна должен бы сиять божественный нимб, но, увы, нимб не сиял, то ли его затмевало яркое пламя камина и свет от хрустальных люстр, то ли злая воля недругов, исподтишка кидающих комья грязи в «великого, сияющего и несравненного». А вот само «божество» к восхвалениям относилось снисходительно, считая себя «чёрным рабом на галерах», чем «сияющим небожителем».

Поза Горгона демонстрировала кажущуюся расслабленность: руки неподвижно лежали на подлокотниках кресла, плечи опирались на спинку, голова слегка склонилась набок. Его реплики были короткими, движения — чёткими, но несколько замедленными, как у подкрадывающегося к жертве хищника. Он слушал и сканировал племянника взглядом, а тот нервничал, в том числе и из-за подозрительности дяди.

Герцог Пасифик-Бритский походил на дядю: так же был высок и широк в плечах, так же был красив и надменен, тот же пристальный взгляд зеленоватых, глаз приводил подчинённых в трепет, те же сжатые губы и упрямый подбородок намекали на скрытность, бескомпромиссность и настойчивость натуры. Их отличали лишь волосы, возраст и поведение. У Горгона были тёмные прямые волосы, и он их коротко стриг. Антэрт унаследовал от отца, а тот, соответственно, от матери Акаши III, тёмные, жёсткие как проволока, волнистые волосы, поэтому мог позволить себе покрасоваться модельными стрижками, хотя отказался от мелирования и длинного хвоста, сопутствующих его разудалой, беспечной юности. Движения его были более порывистыми, реплики — многословными, злыми; он походил на молодого, набирающего силу волка, желающего отстоять свою позицию перед матёрым вожаком.

Царех Клаузе фон Гаттунборг погиб от жуткой пасти Морольда, и вновь обговаривать пункты экономического договора между Дальним Востоком и Пасифик-Бритским Союзом Антэрту предстояло в Москве с дядей. В данный момент этим занимался Андреус-Луи де Широн с командой помощников, утрясая некоторые моменты договора в соответствующих министерствах правительства. Торжественное подписание договора было намечено через два дня, а после него Антэрт обещал дать своему секретарю неделю отпуска. Андреус особо не спешил, так как все детали сотрудничества уже проговаривались с командой Цареха и были в целом одобрены Горгоном, в то же время нервничал, боясь, что министерские крючкотворы, прикрываясь интересами страны, начнут тормозить работу, докапываясь чуть ли не до каждой буквы, грамма, штуки и единой унции, лишь бы показать «хозяину» свою нужность, ответственность и деловую хватку.

— Да ты пойми! Она это сделала намеренно! — вдруг повысил голос Антэрт. Его недовольные выкрики отозвались гулким эхом в высоком куполе потолка и испугали две статуи их шести. Четыре из них возвышались на постаментах в нишах, освещённых хрустальными люстрами и задрапированных зеленоватым аксамитом, повторяющим малахитовый узор. Это были бронзовые статуи бывших правителей: двух царей, царицы и последнего, человеческого президента. Они, солнцеликие, неподвижные и торжественные, были символом величия, неприступности и вечности, как страны, так и власти. А на огромном персидском ковре коленопреклонённо и неподвижно сидели две другие, живые статуи, символ униженности и покорности человечества перед новыми хозяевами — драконидами, как они себя теперь называли. Именно они, две молоденькие и голенькие пуэллы, подарок Антэрта дяде в знак благодарности и уважения, непроизвольно вздрогнули от неожиданных криков бывшего хозяина. Прежде о том, что эти смуглые статуэтки живые, можно было догадаться лишь по моргающим глазам и рукам, периодически плавно наливающим вино в бокалы и подносящим восхитительный букет от французских виноградников беседующим ануннам. Ни подобострастные улыбки, будто приклеенные к лицам, ни вздохи-выдохи, почти не колышущие грудь, ни неизменность лиц и поз, когда клыки ануннов входили в их запястья (ведь правители наслаждались не только вином многолетней выдержки, но и кровью девушек, которые были в четыре раза моложе прекрасного Château Haut Brion, да и стоили намного дешевле), не свидетельствовали о том, что девушки живые, чувствующие существа, так они были вымуштрованы.

— Не заводись, — спокойно ответил Горгон. — Почему ты так решил?

— Дядя, ты разнее не понимаешь, что она хотела унизить не только меня, но, прежде всего, тебя? — заговорил Антэрт недовольным, но уже более спокойным голосом, попутно злобно глянув и процедив сквозь зубы сидящей у его ног рабыне:

— Нет! Поставь! — на её очередное подношение искрящегося в хрустале и похожего на кровь вина. Та испуганно моргнула и поставила бокал на малахитовую столешницу, произведя при этом чуть слышный стук стекла о камень.

— Неуклюжая. Пошла вон! — рыкнул на неё Антэрт.

— Спокойнее, племяш, спокойнее! — покачал головой Горгон. — Зачем кричать на бедную, испуганную пуэллу? Где твои манеры, друг мой? — и помолчав, понимая, что разговор принимает конфиденциальный оборот, добавил, обращаясь к застывшим живым статуэткам:

— Идите, красавицы. Охрана вас проводит в жилые комнаты.

Маленькие девушки-тайки быстро встали с пушистого тёмно-зелёного ковра, низко поклонились и, семеня босыми ножками, скрылись за массивными дверями, украшенными ажурным кружевом из золота.

Не привлекая слуг, хозяин приёмной встал и выключил верхнее освещение, оставив гореть только два бра у камина в виде шестирожковых золотых подсвечников с лампочками, имитирующими свечи. Возвращаясь к своему креслу, он спросил:

— Как она выглядит?

— Совсем молоденькая пуэлла… наверное, пятнадцати — семнадцати лет от роду. Рыженькая, невысокая, пластичная. А играла — ты бы только посмотрел… настоящая актриса. Сначала — дикий испуг, потом — вдохновенный танец. У меня аж руки зачесались, и дёсны засаднило.

— Может, другое место? — усмехнулся Горгон.

— А в конце — мстительная усмешка, язвительность, — не реагируя на шпильку, продолжал Антэрт.

— Да-а, Миллари на такое способна. А сама не превращалась в монстра?

— Нет. За неё это сделал громадный демон-волк. Ничего подобного раньше не видел.

— Неудивительно… Я нашёл старый папирус. Там говорится, что пять с половиной тысяч лет назад богиня и царица Сомхетт уже приходила с демоном Морольдом в образе волка, чтобы наказать своих вассалов. Тогда только образовывались кланы. Все бились за территории. Пищевые ресурсы истреблялись, многие жили впроголодь, довольствуясь кровью животных. Ещё там говорится, что Лилишт является триединым божеством, предстающим перед своим народом и сангуинами в виде животного или гада, человекоподобного тела своей дочери Сомхетт и божественной ипостаси — нетварного духа, выделенного Демиургом. В прошлый раз она пришла, войдя духом в тело девушки из другого мира. Это была какая-то миссия, миссия неагрессивная, не сеющая мрак и ужас среди своих детей. Но её убили, и убили дитя, родоначальника новой расы. Теперь, видимо, она пришла карать… и не только тебя или меня.

— И что мы будем делать? Какие несчастия несёт нам очередная забава богов?

— Возможно, всё не так страшно. Возможно, я ошибаюсь. А если нет, то ты отделался еще мягким наказанием.

— Ты так считаешь?! — вновь взвился Антэрт.

— Подожди… я лишь размышляю и намечаю план действий. Я не хочу, чтобы Валлар впутывался в это дело. Если бы она захотела, то явилась бы к нему.

— Вот-вот, я и говорю, что она пришла мстить тебе, а я попал под горячую руку, — гнул свою линию Антэрт.

— Ты понёс наказание из-за собственной дурости, — назидательно проговорил Горгон. — Трогать послушниц храма — неслыханно! Умерь свой пыл. Ты уже всё всем доказал. Главное сейчас, чтобы Акаши Лучезарная узнала о действительных причинах происшествия как можно позже, ведь она сразу соберёт Совет Лиги кланов. Следующая ассамблея Верховной Лиги через полгода. Я постараюсь воспротивиться внесению этого момента в повестку ассамблеи на очередном заседании Совета. Надеюсь и на твой голос.

Антэрт откинулся на спинку кресла и усмехнулся:

— Ты её так недолюбливаешь, что никогда матерью не называешь?

— У нас с ней это взаимное, — отмахнулся Горгон, и, пристально уставившись в глаза племяннику, спросил:

— Так ты меня поддержишь?

— Вот по этому поводу я и хотел с тобой не только поговорить, но и оформить секретным приложением к договору. И подписать сию бумагу мы должны кровью, — ответил Антэрт, также пристально глядя Горгону в лицо. Тот удивлённо приподнял бровь и поинтересовался:

— Даже так? Я уж и забывать стал о кровных союзах. Ну-ка, ну-ка, излагай.

— Ты же понимаешь, что данная ситуация тебе и только тебе на пользу. Вот я говорил, что она пришла тебе мстить. А сейчас думаю, может, ошибся, и всё как раз наоборот? Разве вы не могли сговориться, а? Слишком ты спокоен и равнодушен, дядя.

— И где ты видишь мой профит?

— Не включай дурака. Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Бездетный принц никому не нужен. Никто не хочет войны и передела власти. Если, конечно, сей факт станет известен. Если правда не всплывёт, то я буду править сто лет, пока не подойдёт крайний срок, пока Совет не допетрит, что что-то не так, опережая грядущую вакханалию. Валлару второй ребёнок преимуществ не даст. И остаёшься ты, дядя. Я бы на твоём месте озаботился срочными поисками невесты. При любом варианте для тебя это плюс.

Антэрт замолчал.

— Я так понимаю… — медленно заговорил Горгон, будто обдумывая что-то, — ты хочешь от меня каких-то уступок.

— Да. Давай разберём эту партию по косточкам. По новому закону, который предстоит утвердить на ассамблее в начале следующего года, королева получает звание императрицы и через два года уходит на покой. Вместе с ней пост покидает и Валлар. За сим кончится эпоха двоевластия. Если становится известно о моей бездетности… — ткнув пальцем в Горгона, он будто споткнулся в плавном развитии своей мысли, но так как тот молчал, с любопытством разглядывая племянника, продолжил далее излагать:

— Ты не подписываешь наше соглашение, и вот он императорский жезл власти, правда, гипотетически. В таком случае я не стану молчать — это раз. Объединюсь с отцом и бабкой в борьбе против тебя — два. Кстати заметь, за все годы после своего совершеннолетия я ни разу не играл против тебя, надеюсь, мой нейтралитет облегчил тебе жизнь. И ещё… ануммону ты вряд ли получишь, её заберёт отец, он её знает давно… у них был какой-то конфликт, о котором оба молчат. Но, дядя, от ненависти до любви — один шаг… и сейчас больше власти в его руках. Есть ещё один маленький секрет. Ты знаешь, по какой причине от него сбежала Миллари?

— Не знаю, скажи…

— Я её предупредил, что после аннулирования брака, надену на палец своё обручальное кольцо. А она утверждала, что очень любит отца. Теперь понимаешь, каким макаром ты её получил? Я свалял дурака, признаю. Хотел сыграть, открыв заранее карты, и проиграл. Был молод, глуп и бешено в неё влюблён. И последний немаловажный факт — со счетов не стоит скидывать Андреуса. Он молод, амбициозен и хитёр. На ассамблее найдётся достаточно горячих голов, что захотят вернуть власть тремерам. И не факт, что победишь ты. Многие тебя недолюбливают, тем более, когда не будет поддержки семьи и клана.

— Этот молокосос? — усмехнулся Горгон.

— Ох, зря ты его недооцениваешь! Андреус способен на многое, у Валлара учился. Как думаешь, куда собрался после подписания договора? Я только сегодня узнал, что Андреус поедет за кормилицей. Представляешь? Сам! За кормилицей! Поинтересовался, что же там за чудо чудное… и оказалось — бывшая проститутка. И находится эта фемина в распределителе Лесерита. Не кажется это странным?

— Ах, он — ехидна! — глаза Горгона сверкнули гневом. — Раздавлю червяка!

— Раздавишь, раздавишь, — усмехнулся Антэрт. — Только Лесерит может под покровительством нашей барышни обитать. А у неё на вооружении кольцо Стражей, Морольд, да и сама она ещё та заноза — плюнет на тебя и уйдёт к отцу. Но пока, видимо, хочет молодой кровью Андреуса побаловаться.

— Я его не отпущу, — набычился Горгон.

— А что ты сделаешь? Хочешь, чтобы клан Тремеров поднял мятеж? Хотя — нет, Валлару с Акаши только развяжешь руки. Ночная кукушка Геркхом ей быстро нужное решение накукует.

Антэрт потянулся к бокалу, оставленному рабыней, и, смакуя, не торопясь, стал пить вино. Он заронил зерно сомнения в душу Горгона и хотел, чтобы тот хорошенько всё обдумал. Но правитель Русинии, осушив свой бокал, хмуро вымолвил:

— Мои уступки тебе, племянничек, попахивают твоим шантажом. А шантажировать себя я никому и никогда не позволял.

— Тогда послушай вторую часть. Ты подписываешь соглашение. Я за год до разрешенного законом столетнего срока подписываю отречение в твою пользу или пользу твоего сына, как скажешь. Вариант, если не смогу умилостивить богиню, и она не снимет проклятие.

— И как ты собираешься добиться расположения Лилишт?

— Женюсь на нашей милой танцовщице.

— Нет! — выпуская клыки, глухо прорычал Горгон.

— Дай мне шанс снять проклятие! — Антэрт тоже выпустил клыки и встал в боевую стойку. Теперь они были не два цивилизованных правителя, а два хищника, готовые драться за самку и лидерство в прайде: глаза налиты кровью, позы угрожающие, на лицах ярость, руки сжаты в кулаки. Первым опомнился Горгон, как более мудрый дипломат, старающийся удерживать свои эмоции в узде, и гостеприимный хозяин, отвечающий за безопасность гостя. Он с шумом выдохнул, втянул клыки, уселся в кресло и вновь высказал отрицательный ответ:

— Нет, Антэрт, и не проси.

— Десять лет.

— Что ты торгуешься, словно бабка на базаре?

— Пять лет.

— Я же сказал — нет!

— Тебе расхотелось примерить императорскую корону? Мечты на бабу променял?

Гордость Горгона была задета; его бесило, что она не пожелала вернуться, предпочитая довериться какому-то торгашу Лесериту, а не ему, ждущему, страдающему и любящему её. Его кровь бурлила, наполняясь ядом ревности, и у этой ненависти был конкретный объект, вернее, субъект — Андреус Широн-младший. Его глаза, как два острых клинка, впились в лицо собеседника, он шумно задышал, со свистом выплёвывая слова:

— Два года — и ни дня больше.

— Маленький срок, — пробормотал герцог Бритский, обхватил голову руками, затих, задумался. Через некоторое время он поднял голову, глянул на дядю, задумчиво наблюдающему за языками пламени в камине, мотнул согласно головой:

— Хорошо, два года. Потом ты её заберёшь себе. Но если забеременеет в течение этого срока — тридцать лет, иначе нас не поймут, и её начнут гнобить. Ты же знаешь наших одряхлевших моралистов. Если ребёнок у меня родится, клянусь, что будет править только после твоего наследника.

— А вдруг у неё уже лямуры с Андреусом? Она себе на уме, упёртая, на неё не повлияешь.

— И не собираюсь, — ответил племянник, потянувшись к бутылке. — Моя цель как раз — Широн. Думаешь, он равнодушен к власти? О, эту даму каждый рад облобызать и принудить к любви! Для царской власти он пока жидковат и мелковат. А вот к своим землям в Индии непрочь прирезать жирный азиатский кусочек. Я ему такую возможность дам. И у Акаши попрошу кое-что за его преданность и отличную службу. Одной любовью сыт не будешь. Андреус, мальчик разумный.

— Он же твой друг.

— У политиков нет друзей, есть только партнёры. Сам знаешь. Давай выпьем за наш кровный союз. И немного повеселиться бы не мешало, — залпом осушил герцог Бритский наполненный до краёв бокал.

— Забирай своих пуэлл, иди к себе… веселись. Я групповуху и прочие извращения не люблю. Да трупы мне не оставляй, уборщиков нет!

— Ну, что я говорил про моралистов старорежимных. Ты да отец, да ещё с десяток таких же патриархов — житья никому не даёте.

— Вот поэтому Лилишт тебя и наказала — берегов не видишь в своём бесчинстве, — Горгон встал. — Я велел составить указ, запрещающий моду на подарки и кровавые фуршеты. Что за дикость?! Твердим: ах, какие мы цивилизованные! ах, учителя сангуинам! А сами… Вот подпишу указ, а толку? Каждый сидит в своей губернии, в городе и рассуждает: «До богов — высоко, до царицы — далеко, а я сам себе князь и голова». К каждому инспектора по нравам не поставишь. Где взять столько ануннов? А маремов* поставь, так день и ночь начнут кляузы строчить. Вот и кручусь на сковороде ужом, чтобы овцы были целы и волки сыты. И как ужесточить наказание? Снимать с должностей к сетховой бабушке?** А с кем работать? Голову с плеч — побегут жаловаться Акаши, дескать, тиран, душегуб, помогите! А записные либералы тут как тут: презренных сангуинов пожалел, популистскими мерами свой рейтинг повышает, ату, его! ату!

На бурчливые жалобы Горгона племянник хохотнул:

— Что… тяжёл и узок пиджак президента?

— А у тебя тишь да гладь? Проблемы все решил?

— Все не все, но ты стареешь, дядя. Ворчливость — первый признак. Смотри, женишься, и молодая женушка к полюбовникам будет бегать от брюзжащего ворчуна.

— Обормот! Ты меньше членом думай, а больше мозгами. У тебя один день на обдумывание соглашения. Завтра к пяти вечера принесёшь. Я прочитаю и внесу коррективы. Запомни, всего одни сутки… на вторые я могу и передумать.

На этом аудиенция президента Русинии была закончена, и два властителя, пожав друг другу руки, расстались.

Так решилась дальнейшая судьба Женьки Поповой, которую променяли на более желанную и страстную любовницу — безграничную власть. Если бы она спросила: почему он принял такое решение — Горгон и не ответил бы, или озвучил совсем не то, что чувствовал, так как решение принял, не обдумывая, спонтанно, согласуясь с подсознательными ощущениями и реакциями. И первой реакцией была защита от новой боли.

После гибели Миллари он провёл сотни бессонных ночей, ища ответ на единственный вопрос: «почему?» Почему не внял предостережению о смертельной опасности для неё? Почему согласился на предложение брата? Почему она умерла не у него на руках, даря ему, законному мужу, последний взгляд, вздох? И множество других «почему» роились у него в голове в те дни и ночи.

На допросах Нехбенун твердил, что уговаривал Гемму лишь на похищение Миллари и возвращение её ордену. Два её выстрела ранили герцогиню и принца, а потом произошло что-то мистическое. Гемма, шагнувшая назад в ещё открытый портал, получив не самые тяжёлые ранения, не смогла ни телепортироваться, ни восстановиться. Миллари, увлекаемая Геммой и вошедшая в тот же портал, неожиданно оказалась лежащей на лестничной площадке первого этажа вся в крови. Валлар, выскочив первым из комнаты, застал лишь её агонию. В той сумятице никто не обратил внимания на странное падение герцогини с лестницы, на её жуткие ушибы и травмы, ставшие причиной смерти, — все были подавлены случившимся. Потом решили, что это проделки Стражей, хотя те даже под пытками это отрицали.

Боль от осознания своей глупости и недальновидности не давала спать анунну, разъедая внутренности подобно кислоте. Но за ежедневной суетой по решению различных проблем, борьбе с орденом «Стражей дверей», наведению порядка в государственной вертикали власти и принятием законов боль от потери стала притупляться, и через двенадцать лет осталась лишь надежда на новую встречу. Надежда грела душу и сердце пока оставалась только мечтой — прекрасной и далёкой. А теперь она стала реальностью — только протяни руку, и он испугался. Испугался, что «фемина» окажется не такой, какой была Миллари; что любовь будет не столь безграничной, или её совсем не будет, ведь известно: анунн может по-настоящему полюбить только раз; что для завоевания благосклонности ануммоны придётся выкраивать время, которого и так катастрофически не хватает. Да, он испугался перемен и потери душевного равновесия, обретённого с таким трудом, испугался её ненависти или равнодушия. Живое существо старается избегать боли физической, а разумное — ещё и разочарований, как боли душевной. И он спонтанно отодвинул срок встречи с Женькой Поповой, прототипом Миллари или Имры Бёрд, как он её называл.

Говорят, что невозможно вернуть назад слово, время и возможность. Насчёт возможности — конечно, но исчезает одна — появляются другие, и можно вновь идти к заветной цели. А вот слово и время фактически невозможно вернуть назад. Если с помощью магии или технологий можно вернуться к исходному событию, чтобы внести изменения, то не факт, что конечный результат будет ожидаемым, вернее всего, он будет неожиданным и неприятным. Но даже и такой вывод имеет свои контраргументы: «Что не делается, всё к лучшему» и «Ничего не происходит случайно». И остаётся слово, которое не воробей… А Горгон не привык брать слова обратно. Любое озвученное решение должно становиться законом, как для него, так и для окружающих. Это принцип и правителя, и высшего анунна, который должен нести ответственность за свои решения.

«Возможно, это ошибка, — невидящим взором уставившись в потухший экран монитора, подумал он поздно вечером. — Более того — глупый просчёт, но слово дано, и оно — нерушимо».

Именно за нерушимостью данного слова он спрятал собственный страх от перемен и возможных разочарований.

* мужчин из человеческого рода.

**такое же ругательство, как у нас «к чёртовой бабушке».

________________________________________________________________