1.

Я встретил его поздним вечером. Деревья смыкали своды крон над головами мимолётных прохожих, гуляющих в центральном парке парами и поодиночке. Разные были люди. Разным был и я. Я шёл один, распинывая заботливо собранные дворниками кучи осенних листьев, и ощущал себя кем-то вроде Бога на земле.

Он сидел на скамейке, курил. Огонь сигареты застенчиво алел в чернильной мгле аллеи. Тлела сигарета, тлел воздух, дым возносился свободными струйками в вечноплачущее небо Осени. Я бы и не заметил его (ещё одна тень, ещё одно чуть более светлое пятно на слишком мрачном полотне, разбавленном чадящим светом фонарей), если бы не грим. Я остановился. Плюнув на приличия, прислонившись к шершавому стволу ближайшего вяза, принялся с любопытством разглядывать старика. То, что это старик, было видно невооружённым глазом: накрапывающий, нудный дождь заставлял прохожих поднимать воротники, вжимать головы в плечи, а с лица клоуна, испещрённого сетью морщин, безжалостно смывал снежно-белый грим. Он был абсолютно одинок. Так же как и я. И ровно также любил дождь...

Намалёванная алым улыбка превращалась в гримасу разочарования, а взгляд серо-голубых глаз дышал холодом и печалью, тонкие руки в белых перчатках жили собственной жизнью: правая повторяла заученные движения, то поднося сигарету к ободу губ, то отводя её от лица, щелчком стряхивая скопившийся пепел; левая же преспокойно лежала на колене и отстукивала странный ритм. Я смотрел на него, он смотрел в пустоту. Мимо нас, между нами, курсировали люди, их лица пролетали перед глазами, словно в режиме ускоренной перемотки, неподвижным оставалось только его лицо. Лицо клоуна. От нечего делать я стал отстукивать по дереву ритм, задаваемый его левой рукой. Получилось что-то неуловимо знакомое… Через мгновение я узнал мотив:

… Как шли мы по трапу на борт

В холодные, мрачные трюмы...

Эту песню любил мой дед. Когда мы оставались одни (а это случалось довольно часто), он пел её мне. И не только её. И не только пел. Ещё рассказывал кучу смешных историй, добрых — и не очень — анекдотов, играл со мной в прятки, отчитывал своего кота (сколько себя помню у него был кот. Большой и серый. С зелёными сапфирами глаз, посвёркивающими из-под дивана. Звали Прохором, Прошкой, Прошей… Последнее нравилось мне больше всего, но первое было ему ближе — правду говорят: имя определяет облик человека и наоборот) и неизменно улыбался мне. Вечером я часто пересказывал дедушкины байки маме, за что неизменно получал добротный подзатыльник, а деду объявлялся строгий выговор с занесением за плотно закрытыми дверьми маленькой, уютной кухоньки. Стоит ли говорить, что на следующий день всё повторялось до мелочей?

Жизнь шла тихой поступью, никуда особенно не торопясь. Так человек, вполне удовлетворённый своим внешним видом, положением в обществе, примерный семьянин, достойный отец трёх сыновей, посадивший кипарисовую рощу и отстроивший загородную виллу с видом на безмерно спокойную гладь океана, сливающуюся на горизонте с бездонной синью небес, несёт своё тело, словно драгоценный камень или фарфоровую статуэтку, или бокал из венского хрусталя, боясь разбить или испортить прикосновением чужих, грязных рук и взглядов. Но всему в этом мире приходит конец. Даже тому, что кажется вечным. Даже Детству. Для меня оно кончилось, когда умер дед.

Я решился и, рассекая собой реки толпы, опустился на скамью рядом со стариком, насвистывая под нос любимую песню деда. Сигарета прогорела до фильтра и обожгла клоуну пальцы.

— Чёрт! Испортил перчатку!

— Ничего — купите новую.

— Нет.

— Что "нет"?

— Не куплю, милейший, не куплю...

— Почему?

— Потому что таких больше не делают. Не умеют. Сейчас очень многого не умеют делать… Жаль.

— Странный выбор песни для клоуна.

— Какой песни? — старик опустил глаза, молча понаблюдал за своей левой рукой, покивал головой в такт, улыбнулся чему-то своему и поднял глаза на меня. — А… Вы про это… Ничего странного: ЗК — 0351, под Арханнгельском лет десять валил лес. Потом стал клоуном. Да я и был клоуном. Всегда. Им и помру. И на плите надгробной надпись выбью: "Здесь лежит тот, кто всегда смеялся, когда нужно было плакать, и не плакал никогда. Если бы плакал, прожил бы дольше".

— Вам плохо?

— Нет, молодой человек, вовсе нет. Я люблю дождь, мне нравится ветер, а ещё я обожаю наблюдать за людьми. В какой-то степени я отыгрываюсь на них: каждый вечер я терплю на своей коже их скользкие взгляды, сношу насмешки, уколы, смеюсь в ответ, но ночь — моё время, и я волен смеяться над ними. Посмотрите на этого франта… Он щёгольски одет, улыбка не сходит с его лица, но он несчастен. Глубоко несчастен.

— Почему вы так решили?

— Он переминается с ноги на ногу, постоянно смотрит на часы и поправляет букет ярко-алых гвоздик.

— И что? Он просто волнуется. У человека, скорее всего, первое свидание.

— Не первое. Она бросила его два часа назад. В левом кармане пальто её фотография, оборотная сторона которой исписана крупным девчачьим почерком. Текст размыт от слёз, но общий смысл разобрать можно — прости, пойми, "но я другому отдана и буду век ему верна" — так, кажется, у классика. Он никого не ждёт, он знает, что она не придёт. Всё уже сказано, сделано, ничего не вернуть. Букет он подарит первой попавшейся девушке, они прогуляют всю ночь по городу, болтая о пустяках, всё больше и больше влюбляясь друг в друга, а потом она его бросит ради кашемирового пальто и дачи в Подмосковье...

— Откуда вы это знаете?

— Опыт, господин хороший, огромный жизненный опыт. Холодает. Пожалуй, мне пора, — он было протянул мне руку но, заметив испорченную перчатку, резко отдёрнул её и, церемонно откланявшись, растворился в пелене дождя.

Что-то осталось недосказанным, недопетым, как прерванная пулей молитва, как порвавшаяся в проекторе киноплёнка, как сорвавшийся с трапеции акробат. Мой взгляд упал на скамью. Там, прижатый для надёжности камнем, лежал сложенный пополам листок. Я взял его, положил в карман и отправился домой. По дороге я и думать забыл о чудаковатом клоуне, его причудах, непрекращающемся дожде и промокших насквозь ботинках.

А парень действительно подарил цветы миловидной, застенчивой с виду блондиночке в тонком застиранном плащике с перекинутой через плечо холщовой сумочкой, в которой, наверняка, конспекты лекций мирно соседствуют с губной помадой, пудрой и прочими орудиями войны за мужские сердца...

С первого раза попав в замочную скважину ключом, я повернул его два раза. С лёгким щелчком открылась дверь, впуская меня в замкнутый, автономный мир моей квартиры, живущий по своим законам и правилам, наполненный особой атмосферой, отталкивающей чужаков (для них мой дом — каменная коробка с парой окон на улицу) и благосклонно раскрывающей объятия для меня...

— Сынок, ты?

— Я, мам.

— Чего так поздно? — она выросла передо мной, как чёртик из табакерки, я невольно отшатнулся.

— Гулял.

— Опять один?

— Вольтер тоже любил одиночество.

— Но ты не француз. И на дворе не XVIII век.

— Жаль. Может, пропустишь?

— Конечно. Извини. Ужин на плите, разогрей. Я очень беспокоюсь за тебя.

— Я тоже. Знаешь, сегодня в парке я встретил клоуна.

— Клоуна? А что ты делал в парке?! Да ещё так поздно! Марья Васильевна рассказывала...

— Марья Васильевна, при всём моём к ней уважении, старая сплетница, для которой "Жёлтая газета" — истина в последней инстанции, а любимая программа по "тиви" — "Вне закона". Её послушать — жить вообще строго воспрещено. Ты в цирк хочешь?

— В цирк?

— В цирк. Думай пока, а я пойду чего-нибудь перекушу… Да и разденусь, наконец!

Она ушла ровно так же, как и появилась. Тихо, скромно, незаметно. Только шелест ночного платья засвидетельствовал её присутствие в комнате. Я снял тяжёлую от влаги ветровку, достал из кармана листок и заметил на нём надпись:

"Хотел бы продолжить знакомство.

                                                                Ваш Клоун".

А внутри — приглашение на двоих в цирк.