13.

Потёртый "москвичонок" Петровича выглядел абсолютным анахронизмом в окружении золочёных карет и пофыркивающих лошадей.

— Придумали, тоже мне! Лошадь же живая! Попробовали бы они сами впрячься да хоть версту свой возок протащить. С пассажирами. Посмотрел бы я на их лица!

— Что уж вы так, Алексей Петрович? Людям история нравится.

— С жиру они бесятся, вот что! Нет бы делом приличным заниматься...

— Так они и занимаются. Пять дней в неделю. А в выходные отдыхать положено. Даже Бог себе выходной делал.

— Ты Бога с человеком не равняй. Молод ещё, потому и дерзок — ум за языком следить не научился. Заболтался я что-то с вами. А меня дома заждались наверное. До усадьбы довёз, теперь уж сами разберётесь. Прощевайте, не поминайте лихом. А ты, малой, мать-то отпусти. Тебе своей жизнью жить пора — не век за мамкину юбку прятаться.

Петрович мягко улыбнулся, усмехнулся в усы, дверь своего "железного коня" открыл и, выпустив нас, ударил по газам. Только его и видели. Мы с матерью переглянулись и решительно направились к усадьбе. Особой решимости нам добавлял начавший накрапывать дождь, который грозил перерасти в настоящий ливень.

Бал, меж тем, и не думал заканчиваться — как гибель одного солдата никоим образом не влияет на исход сражения, так и уход одной пары не в силах изменить очердность танцев. На балу вновь приближалось время вальса — самого волшебного танца на земле. Зашуршали записные книжки дам, разгорячённые мазуркой кавалеры переводили дух перед следующим туром, кто-то оттачивал своё остроумие на нескольких случайных зрителях — всё шло своим чередом, праздник неторопливо раскрывал свои объятья для всех, увлекал за собой — в царство беззаботной радости и необоримого веселья. Лишь один человек оставался в стороне от празднества, был осколком ночной тьмы в безмятежности утреннего неба. Его глаза с лёгкой брезгливостью и отвращением смотрели на происходящее, а губы искривляла печальная усмешка. Изредка он пригубливал игристое вино из украшенного витиеватым переплетением виноградных лоз хрустального бокала, но вряд ли чувствовал вкус. Он был в полной уверенности, что всё испортил, что она больше не вернётся, что любовь старика оскорбительна и нелепа для девы во цвете лет...

"Она права", — думал Борис, — "что я ей могу предложить? Циркач. Без гроша за душой. Без дома в привычном понимании этого слова. Без всего того, что принято называть комфортной жизнью.

Бродяжничество, возведённое в ранг жизненного принципа. Смешные деньги, которых хватит только на то, чтобы не протянуть ноги от голода. Старое, исковерканное жизнью тело… Эх, вырвать бы из груди сердце, хорошенько его потрясти, чтобы и следа от проклятой любви не осталось, да вложить обратно..."

Дверь зала неожиданно отворилась, и на пороге появилась Наташа. Тревожно ища кого-то взглядом, она прижимала руки к груди и всё не решалась войти в комнату. Среди танцующих Бориса не было, она уже было собиралась уйти, как вдруг...

— Вы ещё недостаточно поглумились над моим разбитым сердцем? Вам хочется белыми ножками втоптать его осколки в осеннюю грязь?

— Напротив. Я хочу подарить вам своё. Вместо того, разбитого. Владейте им мудро и обещайте беречь от всех опасений и бед. А пока пригласите даму на вальс. Я хочу танцевать.

Мне показалось, что я буду третьим лишним в этой сцене, поэтому я вышел в сад под прохладные струи всё усиливающегося дождя. Неизвестное доселе чувство буквально тянуло меня к беседке, увитой диким плющом, где я, кажется, вечность назад встретился с Юлей. Решив, что противиться року всё равно, что пытаться голыми руками остановить несущийся на тебя поезд, я, насвистывая под нос привязавшуюся ещё с утра мелодию, отправился навстречу своей судьбе, поблёскивающей сигаретным огоньком в неожиданно обрушившихся сумерках...