4.

Из яркого, праздничного калейдоскопа цирка мы вышли под непрекращающийся дождь. Мама сразу открыла зонт и спряталась под ним, я последовал её примеру. Только Клоун подставил дождю своё лицо и улыбнулся свинцово-серым небесам.

— Я люблю дождь, — продолжая улыбаться, ни к кому конкретно не обращаясь, прошептал Клоун.

— Вы уже это говорили, — ответил ему я, хотя никто не спрашивал моего мнения.

— Да? Ну, что ж, юный друг, не стоит судить старика слишком строго. К тому же, от того, что я ещё раз признался в любви к дождю, никому в этом мире не стало хуже. Ведь так?

— Не обращайте на него внимания, Борис Анатольевич, — донёсся из-под зонта голос мамы, — я, как и вы, обожаю дождь.

— Поэтому скрываетесь от него под матерчатым панцирем?

— А вы прячете лицо под гримом потому что обожаете людей? — с лёгкостью ввязалась в игру мама. Она вообще с лёгкостью ввязывается в любые игры. Она ещё ребёнок. Несмотря на возраст и двадцатилетнего сына, слегка отставшего от воркующей странной парочки. И, как любой ребёнок, она не чувствует, когда игра начинает причинять боль.

Клоун остановился. Мама прошла ещё немного, затем обернулась. Борис смотрел прямо ей в глаза. Взгляд был острый, холодный, но за тонкой сталью, за терниями льдин чувствовался испепеляющий, иссушающий жар боли. Боль — пустыня, по которой носится ветер. И не с кем разделить космическое одиночество.

— Нет, Наталья Алексеевна, — ответил клоун после долгой, гнетущей паузы. Голос его был глухим, ломким, словно бы доносился из далёкой страны посредством несовершенных проводов телеграфа, слова, как тяжёлые камни, падали к его ногам, — я не прячу лицо под гримом. Грим и есть моё лицо.

— Извините, Борис, я...

— Не хотела вас обидеть. Знаю. Поэтому и не обижаюсь. Клоуну обижаться не положено. Клоун должен улыбаться!

И он улыбнулся. Самой лучезарной улыбкой. Клянусь этим небом над головой, всеми богами и демонами, в мире стало ощутимо теплее, и даже на мгновение из-за туч показался озорной лик вечно юного Солнца. Глаза Клоуна при этом остались такими же, как были — острыми, холодными, исполненными неизбывной печали. Это действительно был Белый клоун — философ сцены, взирающий на мир с ироничной усмешкой, всегда оставляющей место для светлой грусти. В парке меж тем уже зажгли фонари, и их чадящие звёзды разбавили вечерний сумрак толикой холодного электрического света, притянув в свой ореол ночных мотыльков: одинокие прохожие, случайные парочки, стайки подростков, разрывающих тьму звонким перебором медных струн, — все невольно попались в ловко расставленную магнетическую сеть. Никто не в силах сопротивляться Солнцу.

Мы пересекали парк в абсолютном молчании. Нам не хотелось говорить, нарушать эту священную тишину, где капли дождя выстукивают симфонию на гравийных дорожках, а старый музыкант-ветер шелестит осенней листвой… Фонари оставались всё дальше, музыка до нас не долетала, редкие прохожие, словно призраки, растворялись во мгле, не проронив ни слова, и, пожалуй, даже не заметив нашего присутствия. Всё правильно — у них дела, семья. Их время расписано, распято, уничтожено, выжжено палящим солнцем обязательств, обязанностей, масок и прочих долгов, неизменно тянущих ко дну и составляющих для многих жизнь. Они добровольно завязывают глаза, идут по канату над пропастью, считая, что канат и есть смысл. Но смысл — в пути.

— Здесь я вынужден вас покинуть, — церемониально откланялся Борис, не забыв поцеловать ручку моей маме и пожать мне, — мой моцион закончен. Пора возвращаться.

— А я только хотела пригласить вас на чай… — растерянно проговорила мама.

— Как-нибудь в следующий раз, Наташа — можно ли мне вас так назыввать?

— Конечно, можно.

— Благодарю. Так вот, может быть к нашей следующей встрече я стану моложе и вполне сойду за кавалера столь очаровательной дамы.

Он улыбнулся, приподнял несуществующую шляпу и, развернувшись, ушёл. Мы же долго смотрели ему вслед, потом, не сговариваясь, стали аплодировать, смеяться, словно бы очищаясь от всех невзгод и неурядиц дня, а затем осторожно, стараясь не расплескать это ощущение абсолютного счастья, отправились домой.