2.

Толпящийся, гудящий люд всегда раздражал меня. Бесконечно вьющиеся очереди, запах прогорклого вина, сшибающая с ног смесь пота недельной выдержки и самого дешёвого одеколона. И всё же я здесь. С мамой под мышкой. Она принарядилась, накрасилась — нечасто мы выходим куда бы то ни было. Всё чаще дома. Что мы здесь делаем?

Цирк всегда был для меня запретной темой. Я не был там никогда. Ну или почти никогда. И, как ни странно, не проявлял особого желания исправить привычный порядок вещей. Друзья рассказывали с восхищением о похождениях отважного героя на канате толщиной с конский волос под куполом цирка, о женщине, распиленной надвое и склеенной вновь через мгновение, о… Да мало ли что происходит в цирке! Акробаты, жонглёры, силачи, огнеглотатели, укротители змей, клоуны… Клоун. Белый клоун с грустной улыбкой на полтона печальнее взгляда под осенним дождём в ночном парке. Старик заинтриговал меня. Затронул неизведанные струны души. Самое странное, что он отчаянно, неуловимо напоминал мне… меня. Это как взгляд в покрытое пылью старое зеркало на собственное отражение, которое по законам, известным лишь Зазеркалью, одряхло, сморщилось, высохло… Надбровные дуги выгнулись, застыли в вечной гримасе удивления; уголки губ опустились, навсегда превратив лицо в жалкую пародию на маску Трагедии; излишки кожи повисли растянутыми мехами аккордеона на шее и подбородке (смотри, а у тебя уже третий); взгляд остыл...

И хочется разбить ненавистную стекляшку! Рука поднимается, лицо оскверняет улыбка от предвкушения удара! Ты размахиваешься и… опускаешь руку. Невольно проседает спина, а ты с лёгким вздохом отчаянья, словно сорванный с ветви проказником-ветром лист, опадаешь в вовремя подвернувшуюся мягкую пропасть кресла. Отражение выходит из зеркала и становится тобой.

— Третий звонок. Пора.

— Пора.

Я, как галантный кавалер, беру свою даму под руку, и мы растворяемся в гудящем, хрипящем, кашляющем море, становимся его частью. Чувствую себя до крайности нелепо в этом великоватом — куплен навырост — фраке, да и туфли — лакированные колодки — жмут. Создаётся ощущение, что они специально были созданы для того, чтобы сжимать, немилосердно сдавливать ступни, дабы вытянуть губы в подобие улыбки — оскал боли.

В зале шумно и дико. Постоянный гул детских голосов, треск подзатыльников, скрип кресел. И этот вечный запах опилок, сравнимый разве что с запахом пропитанного кровью песка на одной из арен Древнего Рима. Сейчас протрубит рог, с диким скрежетом давно несмазанных петель поднимется решётка, и из тьмы катакомб в круг света выйдут те, ради кого трибуны заполнены многоликой, жаждущей крови и зрелищ толпой. Две тысячи лет прошло, а не поменялось ровным счётом ничего. Каждый артист — гладиатор. И он умирает на сцене. Для настоящего актёра каждый выход к зрителю — последний.

Гаснет бесцеремонный, ослепляющий свет прожекторов. Освещённым остаётся только манеж. Нам виден письменный стол. Грубый, тяжёлый, сбитый на совесть. Такой мог простоять сотни лет и явно пережил не одного своего владельца. Сейчас за столом, сгорбившись над ворохом исписанных бумаг, сидит человек. Уперев ладони в виски, он говорит (шёпотом, словно бы ни к кому не обращаясь):

… Нет, я не Байрон, я — другой,

Ещё не узнанный Спаситель...

(С каждой фразой голос становится резче, отчётливей, наливается уверенной, мощной силой)

Судеб безжалостный вершитель,

Манежа признанный король!

(Последняя фраза — крик, брошенный в зал с улыбкой и шутливым полупоклоном, сопровождается презрительно-снисходительным взглядом шута на публику. Публика отвечает смехом. В глазах клоуна непонимание, растерянность, он ищет поддержки, подтверждения, что он действительно король манежа, а в ответ получает лишь смех. Печально вздыхая, пряча взгляд, заливаясь румянцем, стыдливо проступающим сквозь искусно наложенный грим, возвращается к столу, снова переходя на шёпот).

… Нет, я не Байрон...

(Звучит одинокая, бесприютная музыка. Клоун растворяется во тьме закулисья, немного припадая на левую ногу).

После было стандартное, не вызывающее особых эмоций цирковое представление. В лучших традициях жанра. Обязательный эквилибр на ремнях, иллюзия, секретов которой сейчас не знает, пожалуй, только ленивый, дрессура медведей (твёрдо убеждён, что зверя непредсказуемее и коварнее человека матушкой природой выдумано не было), эксцентричная акробатика (это когда все максимально красиво падают, а кто-нибудь один стоит весь номер в сторонке и гаденько посмеивается над неудачниками-коллегами). Было много ненужной мишуры, лишнего блеска. Часто попадались откровенно "сырые" номера, ещё чаще — "сырые" артисты. Среди этой вакханалии пошлости и фиглярства островком разума были репризы моего вчерашнего знакомца — белого клоуна. Да, они шли контрапунктом всему происходящему, да, каждая из них была отдельным, абсолютно законченным моноспектаклем, но именно они связывали разрозненные номера в единое целое. Благодаря им манеж становился своеобразным магическим зеркалом, в котором каждый зритель находил своё отражение. Оно могло нравиться или не нравиться, но это заставляло меняться. Зрители уходили с представления другими людьми. Зеркало очищало их. Делало добрее и терпимее. Прежде всего к себе.

Как только опустился занавес, и зрители начали расходиться по домам, мы с протестующей (скорее для проформы) матушкой отправились на поиски клоуна.