ПОСЛУШНАЯ ДОЧЬ: А СТОИТ ЛИ ЕЙ БЫТЬ?..

https://youtu.be/NEFGCkjzOdg?feature=shared

Кстати, с родителями Олесин братец всегда вел себя ничуть не лучше, чем с ней самой. А орать, хамить и грубить для него вообще было так же естественно, как дышать. Но мама всегда смотрела сквозь пальцы на любые его самые безобразные выходки. Нет, это опять не правильное выражение… В их случае, скорее, все было с точностью до наоборот, — безобразное поведение младшего сына почему-то всегда умиляло эту милую женщину и приводило в полнейший экстаз. Словно его дикие выходки только лишний раз подчеркивали уникальность, неповторимость и исключительность ее любимого крошечного сынишки…

Для сведения, — Олесю могли весьма сурово наказать за один только случайный взгляд, по неизвестной причине показавшийся маме не ласковым…

В отличие от старшей дочери, посредственности и полной бездарности, младший сын всегда считался в их семье необычайно талантливым. Правда, глупая и завистливая, — а как же иначе?.. — Олеся так и не смогла понять, в какой сфере у него имелись все эти его необыкновенные способности. Лично она, — по скудоумию своему, это же очевидно, — всегда видела у него один лишь непревзойденный талант. Он умел просто до гениальности извращенно издеваться над людьми и при этом всегда умудрялся выходить сухим из воды. Но их мама искренне считала, что в ее младшем сыне имеется нечто необыкновенное, уникальное; нечто просто на грани гениальности, — что выгодно отличает его от множества других — обыкновенных — детей. Даже его дурной несдержанный характер она почему-то всегда воспринимала, как нечто донельзя забавное, вполне естественное и само собой разумеющееся. И понять не могла, почему дура-Олеся, здоровая тупая корова, не понимает уникальности ее милого малыша и не желает восхищаться им.

Постоянные неконтролируемые вспышки ярости почему-то всегда вызывали лишь блаженную улыбку на маминых губах, — вот ведь какой он энергичный, неистовый и требовательный, как настойчиво умеет добиваться своего и не останавливается ни перед чем… Регулярные истерики по поводу и без повода и дикие вопли, от которых у всех нормальных людей закладывало уши, удостаивались чуть ли не слез умиления перед лицом такой яростной напористости. И, едва не падая в обморок от обожания, их мамочка никак, — ну, хоть убей, никак!.. — не могла смириться с тем, что глупая, злобная, вредная и ненавистная старшая дочь смеет обижаться, сердиться и жаловаться на ее милого, крошечного и такого замечательного мальчика. И это — вместо того, чтобы восхищаться им, — ведь он такой чудесный, такой красивый, такой добрый и ласковый… И, в отличие от самой Олеси, — грубой, мерзкой, подлой, гадкой и жадной, к тому же, — еще никому в своей жизни не причинил никакого вреда…

Ага. Просто лапочка. И он всего лишь очень мило развлекался, попутно превращая в кошмар жизнь своей старшей сестры. А так он был просто душкой…

Материнская любовь, к сожалению, часто бывает слепа и воистину безумна. Полностью игнорируя страдания старшей дочери и даже считая их чем-то ненормальным, Олесина мама изо всех сил всегда старалась обеспечить своему такому долгожданному и желанному маленькому принцу чудесную сказочную жизнь, без забот и тревог.

Кстати, потом, много лет спустя, Олесина мама на словах, якобы, даже начнет раскаиваться в этом. Но не шибко искренне. Просто в дальнейшем младший сын потреплет ей немало нервов и уже невозможно будет продолжать тупо игнорировать его не слишком достойное поведение и продолжать им громко восхищаться. Но на самом деле при этом он так и останется для нее светом в окошке, — несмотря ни на что.

В подростковом возрасте Олеся целиком и полностью зависела от настроения мамы и была просто не в силах хоть как-то изменить сложившуюся ситуацию. Ее беды никого не интересовали; ее несчастья заслуживали только лишь насмешек со стороны родителей. Поэтому ей оставалось лишь молча страдать и, по возможности, стараться иметь поменьше дел с младшим братцем. Но даже и это было не всегда реально. Потому что их добрая мамочка, под угрозой очередной ссоры, буквально силой требовала от Олеси проявления безумной любви к младшему брату и демонстрации ее перед окружающими. Но о какой любви тут вообще могла идти речь, если Олеся просто органически не выносила его?.. Она не могла даже находиться рядом с ним в одной комнате.

Причем, их мама всегда проповедовала двойные стандарты. Она никогда не требовала от Александра любить старшую сестру. Скорее, напротив, — она откровенно поощряла его всячески демонстрировать свое презрение и пренебрежение по отношению к ней. Маме все это почему-то нравилось просто до безумия.

И не дай Бог было Олесе хоть как-то ответить на это… Наказание было неминуемо…

Чего стоила только извечная пренебрежительная Сашина фраза, которую он привычно произносил каждый раз, когда мама силой — а также шантажом и угрозами — усаживала Олесю за очередное сочинение для братика. Он окидывал сестру тем самым взглядом, какой люди бросают на дерьмо у себя под ногами, и, с презрением цедя каждое слово сквозь зубы, по обыкновению заявлял:

— Ну, ты тут давай пиши, а я пойду пока “Маски-шоу” смотреть!..

Это было больше того, что готова была вытерпеть Олеся. Поэтому она требовала, чтобы он остался и делал свое домашнее задание вместе с ней. В ответ на это он обычно закатывал совершенно безобразную дикую истерику, с топаньем ногами и чуть ли не битьем головой о стенку. Потому что он хотел смотреть телевизор; потому что ему вообще нечего было здесь делать; потому что мама велела этой идиотке писать вместо него…

Думаю, не надо объяснять, кто, в конечном итоге, оказывался виноватым во всей этой ситуации? Прибежавшая на жуткие крики сынишки мама тут же бросалась жалеть и утешать своего малыша, а также орать на подлую, неблагодарную, ненавистную и злобную свинью, которая опять нарочно издевается над своим маленьким братиком и целенаправленно доводит его до такого состояния, — хотя, была бы нормальной и умной, просто давно уже все написала бы за него!.. Причем, встречная истерика мамы, по обыкновению, бывала еще более громкой и жуткой. Тогда Олеся еще не понимала, что им всем следует молиться на их добрых соседей, которые на протяжении многих лет были постоянными невольными свидетелями этого безумия, и лишь став старше, осознала, что им можно было только посочувствовать…

В подобные моменты Олесе всегда становилось так тошно, что впору было удавиться… В душе все просто закипало от обиды и несправедливости; при этом ее разум словно отключался, и голова становилась девственно чистой. И Олеся, как ни старалась, не могла придумать ни одной строчки… Мысли порхали и растворялись бесследно где-то на самых задворках ее сознания, и Олеся никак не в силах была сосредоточиться…

Ее крошечный братец тем временем преспокойно отправлялся смотреть телевизор, — ведь там же начиналась очередная юмористическая программа, а он у них был такой славный юморист!.. Так что пусть идет, — ведь здесь ему действительно нечего делать!.. А Олесе в приказном порядке велено было заткнуться, сесть и писать… И в то время, как она беспомощно таращилась на пустую страницу, не в силах поймать ни единого обрывка мысли, над ней стояла мама, — и орала, орала, орала, не переставая, и это сбивало несчастную Олесю еще больше… А мама могла не угоманиваться часами; в переводе на литературный русский язык, она обвиняла свою мерзкую дочь в подлости и черной неблагодарности и Господом Богом клялась, что, если она прямо сейчас, сию минуту, не родит ей очередной шедевр, то просто перестанет существовать для своей мамочки, столько лет вынужденной терпеть это гнусное отродье и пытающейся все это время обращаться с ней по-человечески, — хотя такая неблагодарная тварь никогда этого не заслуживала. Но, начиная с этого дня, все изменится, и ее гадкая дочь еще пожалеет о том, что вообще родилась на этот белый свет…

Как будто она не жалела об этом каждый божий день своей проклятой, никому не нужной жизни!..

Наверное, это было даже вполне естественно: мама видела своими глазами, что ее дочь целыми днями что-то пишет, и поэтому у нее создавалось впечатление, что сесть и мгновенно что-то сочинить по заказу для нее — как два пальца об асфальт… Но, к великому Олеськиному сожалению, это было далеко не так… Она могла писать только о том, что ей самой было интересно и близко по духу, — да и то лишь тогда, когда у нее было соответствующее для этого настроение. Даже свои собственные школьные сочинения она не могла написать просто вот так, сходу, и они обычно ждали своего часа. Олеся порой не вспоминала о них по несколько дней и, признаться честно, иногда даже вообще не знала, с какой стороны к ним подступиться. А потом в какой-то момент у нее просто возникал соответствующий настрой, — и, да, тогда она действительно садилась и писала. Но в такие моменты, когда мама стояла у нее над душой, смотрела гневно, строго и сурово, — это в лучшем случае, — а в худшем, — орала, визжала, вопила, обвиняла беспутную дочь во всех смертных грехах и требовала немедленно и очень быстро, — а то еще обед надо готовить, — рожать шедевры на заданную тему, Олеська, в буквальном смысле слова, просто лишалась дара речи, — если, конечно, так можно сказать, когда разговор идет о написании… Но она реально просто не могла…

При этом Олеся давно уже даже и не пыталась что-то говорить или объяснять своей маме. Это было попросту бесполезно. Мамочка и в нормальные-то моменты никогда не считала нужным заботиться о чувствах дочери, — а тут речь шла о помощи ее ненаглядному сокровищу, ее чудесному маленькому принцу, — поэтому любые возражения вообще не принимались в расчет. Она просто стояла над дочерью и требовала, чтобы та немедленно писала. А в Олесе тогда настолько силен был какой-то дикий, просто патологический страх перед ней, перед ее извечными воплями, перед ее постоянной критикой всего, что бы Олеся ни сделала, перед ее осуждением, что она в такие моменты почти теряла сознание от ужаса перед своей доброй милой мамочкой и жуткого ощущения собственной беспомощности и никчемности. Да она и говорить-то не могла порой в таком состоянии, — а тут — писать…

Олеся никогда не была живым разумным человеком. Она просто была всего лишь собственностью своей мамы. Мама родила ее, очевидно, чтобы всегда иметь под рукой девочку для битья, при помощи которой она могла тешить свое больное самолюбие и избавляться от собственных комплексов, ощущая себя всесильным вершителем судеб. И лишь от минутной маминой прихоти, — от того, с какой ноги она сегодня встала, — зависело, проживет Олеся сегодняшний день спокойно и достойно, в качестве любимой дочери, — или же будет беспомощно рыдать и мечтать о смерти. Мама могла делать с ней все, что хотела. Олесе и в голову не приходило, что она имеет право возражать…

Однажды, классе уже в седьмом, Олесиному бесценному братцу задали на дом сочинить стихотворение. Совершенно любое и на любую тему, — учителю важен был сам факт творения. И мамочка, узнав об этом, сразу же обрадовано заявила, что это для них сейчас быстренько сделает Олеся. Потому что Саша, — упаси, Господи!.. — не способен сочинять стихи, а вот для его сестры — это пара пустяков!..

Или же, если она не хочет сочинять, она просто может им дать что-нибудь из своего, написанного ранее.

И Олесина жизнь на несколько дней просто погрузилась во мрак…

Да, к сожалению, она действительно иногда сочиняла стихи. Но она еще никогда и никому их не показывала. А потом… Правильнее было бы сказать, что она не сочиняла стихи в буквальном смысле. Просто иногда они, словно сами собой, появлялись у нее в голове. Иногда — очень часто, а порой — по несколько месяцев ничего не было…

Это просто иногда получалось. Само собой. И как-то стимулировать этот “творческий процесс” было невозможно. По крайней мере, Олеся этого не умела.

Так что, это было совсем не просто, — взять вот так, сходу, и сочинить!..

Добрая мамочка предупредила Олесю об этом важном и ответственном задании за несколько дней, — чтобы она наверняка успела его выполнить. И эти дни стали для Олеси одним сплошным кошмаром, от которого было никуда не скрыться. Добрая и заботливая мамочка напоминала ей о своем требовании чуть ли не ежечасно, не ленясь каждый раз скрупулезно высчитывать, чуть ли не до секунды, сколько еще времени у нее осталось на “творчество”, и рекомендуя “побыстрее шевелиться”, чтобы все успеть сделать. Словно речь шла о поделке из пластилина…

Все эти дни Олеська просто белугой ревела ночами напролет. Словно оплакивая свою жизнь перед неминуемой казнью… Днем “страдать” было нельзя; мама с удовольствием наказала бы ее за это. А так — она честно делала вид, что не замечает вечно опухшей и зареванной физиономии дочери и не понимает, с чем это связано… А в Олесиной пустой голове реально не появилось за эти дни ни одной разумной мысли, за которую можно было бы хотя бы зацепиться…

При этом, к сожалению, ничего из своего, написанного ранее, Олеся им тоже ну никак не могла дать. Трудно на самом деле понять, какие конкретно великосветские шедевры мамочка рассчитывала обнаружить в тщательно спрятанных от нее тетрадках дочери. “Белая береза под моим окном…” или “О Волга, колыбель моя…” быть может… Но вот только Олеська не была ни Есениным, ни Некрасовым. И с Пушкиным, к сожалению, даже рядом не стояла… Как и большинство девочек подросткового возраста, наделенных какими-то зачатками таланта, Олеся писала исключительно о своих чувствах. Об ужасном одиночестве и тоске в ожидании прекрасного принца, о бесконечной всепоглощающей любви и своих мечтах об этой самой прекрасной сказочной любви, которая непременно ждет ее где-то там, за поворотом; о страданиях и переживаниях, — реальных и вымышленных… И Олеся как-то вовсе не горела желанием обнажать душу перед своими родственниками… А кроме того, она реально очень сомневалась, что подобная девичья тематика может подойти тринадцатилетнему мальчику, и что это — как раз то самое, что хочет от него учительница…

Все эти дни мама бесилась до истерики, видя, что Олеся упорно занимается чем-то другим, — вместо того, чтобы вот прямо сейчас сесть и сочинить им стихотворение. Ведь это же для нее элементарно!.. — то и дело принималась вопить заботливая мамочка. Только вот Олесе хотелось спросить, — если это так элементарно, то почему же она тогда сама не способна, по щелчку пальцев, взять и разродиться шедевром?.. Но она не смела и продолжала страдать молча… Маму совершенно не интересовал весь этот нелепый Олеськин бред на тему того, что каждое написанное стихотворение стоит ей определенных душевных мук. И, разумеется, ей даже и в голову не приходило, насколько неимоверно трудно и даже болезненно было бы для ее дочери дать ей почитать свои стихи… Ведь сама Олеся, давно уже наученная горьким опытом, прекрасно знала заранее, как мама будет критиковать их и цепляться к каждому слову, к каждой рифме, — к каждой мысли, что уж тут греха таить, потому что Олеся, по своему скудоумию, даже думала в корне неверно… И, разумеется, писать должна была совершенно иначе, — и ей нужно немедленно быстренько все переделать в соответствии с рекомендациями и пожеланиями мамочки…

Олесину дорогую маму никогда не интересовало ничего. У нее была четкая цель. И она шла к ней напролом, как танк, легко сметая на своем пути всех неугодных. А в данном случае, волею судьбы, на пути у нее стояла именно Олеська, которой уже просто некуда было отступать…

И вот в самый последний день, обнаружив, что заказанный шедевр так и не произведен на свет нерадивой и неблагодарной дочерью, добрая мамочка орала на протяжении нескольких часов, не выбирая выражений. Олеся в очередной раз узнала о себе очень много нового, — ведь мамина фантазия была воистину неистощима… А также твердо уяснила, что, во-первых, она ей больше не дочь, потому что мама никогда не простит ей подобного наплевательского отношения к ней. А во-вторых, если мерзкая Олеся немедленно добровольно не отдаст им свою тетрадку со стихами, то она просто перероет сейчас все ее вещи, найдет ее сама, а все остальное, что попадется при этом ей под руку, разорвет и выбросит… А в-третьих, за то, что она принципиально не желает помочь младшему брату, — и как только таких неблагодарных тварей вообще земля носит!.. — ее следует застрелить, четвертовать и, похоже, еще и кастрировать на всякий случай…

В конце концов, к вечеру у рыдающей Олеськи сдали нервы. И она просто вынуждена была подобрать для них одно из стихотворений, написанных на более или менее нейтральную тему, — а не об откровенных страданиях несчастной любви… Никто не знал, каких душевных мук ей это стоило… Она просто реально думала, что умрет, когда мама будет читать его…

Возможно, это было бы для нее на тот момент более милосердным вариантом. Потому что уже минуту спустя у нее появились основания всерьез пожалеть о том, что она все еще жива…

Это произошло, когда ее мамочка, после краткой благодарственной речи, тут же, разумеется, начала объяснять ей, что некоторые рифмы у нее совершенно неправильные и непонятные, и она должна срочно придумать, как изменить их, чтобы стихотворение получилось нормальным, а не такой несусветной глупостью, как сейчас…

Так, вообще-то, Олеся никогда и не уверяла, что она — Пушкин…

Этот неописуемый кошмар продолжался изо дня в день, год за годом, и со временем, по мере взросления самой Олеси, абсурдность ситуации начала просто зашкаливать… Становилось все хуже и хуже… Олеся всегда ощущала себя загнанной в угол и совершенно не представляла, как хоть немного изменить эту жуткую ситуацию в лучшую сторону…

Это и было, на самом деле, самой главной Олесиной ошибкой, — то, что она на протяжении стольких долгих лет терпела подобное отношение к себе со стороны своей мамы, принципиально не признающей никаких личных границ, и даже и не думала о том, что все это можно было бы как-то изменить. Но Олеся действительно просто не представляла этого, потому что была настолько забитой и зашуганной, что страшно даже вспоминать об этом. Ей тогда еще даже и в голову не приходило, что она может не позволять маме так с собой обращаться.

Необходимо было хоть раз как-то воспротивиться этому произволу, возразить, отказать, не согласиться, заорать, устроить истерику. Да хоть, в конце концов, сбежать из дома, где с ней так обращались, и не возвращаться, пока не найдут с милицией… Этот кошмар просто необходимо было хоть как-то прекратить. Но Олеся даже и не предполагала, что имеет на это право.

Она была послушной дочерью. Она знала, что мама всегда права, и возражать ей нельзя.

Впоследствии Олеся, к счастью, осознает все это, но так никогда до конца и не поймет, как ее маме удалось воспитать в ней эту рабскую покорность и просто панический, перехватывающий горло страх перед ней. Но тогда, в те годы, она действительно почти не пыталась сопротивляться, почему-то искренне полагая, что попросту не заслуживает другого — нормального — отношения к себе. Хотя, с другой стороны, став взрослой, она также прекрасно осознала, что ни возражениями, ни объяснениями, ни даже истериками она все равно ничего не добилась бы. Ее мама, к сожалению, изначально была не способна ни к какому конструктивному диалогу, поэтому ни разумных объяснений, ни криков она все равно не поняла бы и не услышала, — и будущее это, к сожалению, подтвердит. Олеське нужно было просто уходить из дома. Бежать, не оглядываясь. К бабушке. В общежитие. В коммуналку. В любую конуру, — даже это было бы лучше тех прекрасных условий, в которых она провела свое детство и юность.

Ей нужно было бросать все и просто бежать из этого сумасшедшего дома. А она, вместо этого, часами рыдала от собственной беспомощности, показывая, тем самым, свою слабость и давая своим родственникам только лишний повод издеваться над собой. Потому что все это было самым настоящим жестоким издевательством и изощренной травлей.

Но тогда Олеся даже и не пыталась сопротивляться всерьез. Она всегда просто старалась быть хорошей дочерью, — даже несмотря на то, что ей это никогда не удавалось. Олеся была настолько задушена непререкаемым маминым авторитетом, что ей даже и в голову не могла прийти кощунственная мысль о том, что маму можно — и нужно — ставить на место. К сожалению, она осознала все это лишь много лет спустя, когда повзрослела и набралась жизненного опыта, когда смогла увидеть и оценить всю эту жуткую ситуацию глазами взрослого самостоятельного человека. Да, она пришла в ужас от своей тогдашней забитости и покорности. Но было уже слишком поздно, чтобы что-то исправить.

Кстати, на момент описываемых событий Олесе было уже восемнадцать с половиной лет. Она работала, — то есть, вовсе даже не сидела у родителей на шее, а получала зарплату. На эти деньги она вполне могла бы снять хоть какую-нибудь комнатенку и жить спокойно, без вечного дамоклова меча, висящего над головой.

Но тогда она просто не знала об этом…