КАЛИГУЛА

https://youtu.be/7_bmHIMwb_Y?feature=shared

Олесиной свекрови требовалось очень много общения.

До знакомства с ней Олеся даже и не подозревала, что бывают люди, которые просто не могут находиться наедине с самим собой даже пары минут. Поэтому чрезмерная общительность свекрови стала для нее, ярко выраженного интроверта, просто шоком.

В первые недели совместного проживания Лидия Георгиевна, в буквальном смысле слова, не оставляла их одних ни на минуту. Ей все время нужно было общаться с ними, что-то рассказывать, обсуждать последние политические события, пересказывать сплетни, слухи, делиться впечатлениями о книгах, фильмах, статьях, передачах. Ее было так много в их жизни, — после двух лет относительного покоя и тишины, — что у Олеси быстро шарики за ролики начали заходить. Еще большим шоком для нее стало то, что Лидия Георгиевна, — очевидно, по простоте душевной, — вообще не признавала никаких личных границ. Она могла ворваться в их спальню в любое время дня и ночи, чтобы обсудить с сыном только что услышанную в телевизионной передаче новость.

При этом она словно и не видела, что ее сын, с трудом нащупав штаны, пытается одеть их под одеялом, чтобы вылезти, наконец, из кровати и пообщаться с мамой. Обычно эти беседы затягивались так надолго, что завернувшейся в простыню Олесе тоже приходилось выбираться из постели, чтобы подойти к ребенку или начать одеваться. Но Лидия Георгиевна не замечала ничего. Она просто хотела поговорить.

Через две недели такой жизни Олеся попросила Георга — пока еще деликатно — объяснить своей маме, что не стоит заходить к ним в спальню без стука, — по той простой причине, что они могут быть в не совсем подобающем виде. Он честно попытался провести с ней подобную беседу. Лидия Георгиевна в полном шоке схватилась за запылавшие щеки и дрожащим заплетающимся голосом прошептала, что ей такой ужас даже и в голову не приходил: “Ведь у вас же уже есть ребенок!..”

Ну да, ну да… Два взрослых человека могут уединиться в спальне только с конкретной целью детопроизводства. Все остальное время они должны быть открыты для общения с мамочкой…

Просьбу стучаться Лидия Георгиевна восприняла, как смертельную обиду. Ее до глубины души возмутила сама мысль о том, что в своей собственной квартире она не может зайти, куда хочет. Поэтому некоторое время спустя им пришлось попросту врезать замок в дверь.

Очнувшись от обморока, вызванного действиями неразумных детей, которых теперь ей было гораздо труднее контролировать, Лидия Георгиевна попросту поселилась у них под дверью. И, стоило только кому-нибудь из них выйти, она тут же набрасывалась на них с разговорами. Но даже это было еще полбеды. Поскольку, затаившись под дверью, она, разумеется, подслушивала, — то даже и находясь за пределами комнаты она регулярно пыталась влезть в их беседу. Они стали разговаривать между собой чуть ли не шепотом. Но кое-что до Лидии Георгиевны все равно долетало. И она не могла оставить это без внимания. А поскольку долетавшие до нее слова ей не всегда удавалось правильно интерпретировать, то ее вмешательство частенько было ну вообще не в тему.

Например, как-то один раз Олеся с Георгом обсуждали меню на ближайший праздник, и она чуть громче, чем следовало, — поскольку обычно они беседовали между собой очень тихо, — сказала роковую фразу: “А я хочу мяса!..” Дело в том, что желавший сэкономить Георг предложил обойтись салатами. Но в Олесиной семье принято было на праздник готовить всегда что-нибудь мясное, — на горячее, как это называлось. Вот она и сказала об этом Георгу.

Вскоре после этих неосторожных слов Олеся вышла из комнаты в коридор, где на нее тут же, хлопая крыльями, накинулась свекровь. И буквально засыпала ее тысячей фраз:

— Ты сказала, что хочешь мяса?.. У меня есть мясо! Я сейчас приготовлю! Как мне его приготовить? Как ты хочешь?..

Питались они, кстати, с самого начала раздельно. И Олеся, поблагодарив свекровь за заботу, сказала, что они с Георгом говорили совсем о другом, и не надо им сейчас ничего готовить, — они уже пообедали. И пошла дальше своей дорогой, — то ли в ванную, то ли на кухню.

Но свекровь не отставала. Она бежала следом и продолжала причитать, что, раз Олеся хочет мяса, она его ей сейчас приготовит. Она же слышала, как Олеся сказала, что хочет мяса!..

Олеся снова поблагодарила, объяснила ситуацию в подробностях и заверила, что никакого мяса ей сейчас не нужно.

Думаете, Лидия Георгиевна поняла?.. Нет. Она продолжала повторять, как заведенная, что у нее есть мясо, и она его сейчас приготовит.

Уставшая что-то объяснять Олеся просто посчитала за лучшее юркнуть обратно в свою комнату и отгородиться запирающейся на замок дверью.

Через некоторое время уже Георгу потребовалось зачем-то выйти из комнаты. И его мама тут же устремилась за ним со своим навязчивым сервисом, повторяя все те же самые фразы. Георг тоже терпеливо объяснил Лидии Георгиевне, что она не совсем правильно поняла то, что услышала; речь шла о предстоящем празднике, — а сейчас, нет, никакого мяса им не надо!.. Но мама не отставала…

В течение всего этого дня, до самого вечера, ситуация повторялась еще несколько раз. Олеся с Георгом выходили из комнаты, подвергались нашествию Лидии Георгиевны, в очередной раз вежливо отказывались, снова терпеливо объясняли смысл происходящего… Но Лидия Георгиевна просто не желала их понимать. Зато она слышала, что Олеся хочет мяса!.. Так она сейчас приготовит мясо, раз Олеся хочет!..

Когда все это произошло уже раз в десятый, у Олеси сдали нервы. И она, уже практически в истерике, рявкнула, что ей ничего не надо, и просто спряталась в комнате, реально боясь оттуда выходить.

Думаете, это подействовало?.. Нет. И, стоило только выйти из комнаты Георгу, как Лидия Георгиевна в очередной раз бросилась к нему с предложением приготовить мясо…

К сожалению, практически каждый разговор с Лидией Георгиевной заканчивался подобным образом. Может, у Олеси изначально была с ней какая-то несовместимость, мешающая понимать друг друга, но она реально никак не могла донести свои мысли до свекрови. Может быть, Лидия Георгиевна воспринимала полученную информацию как-то по-своему. Но Олесю она просто тупо не слышала. А потому разговаривать с ней было неимоверно тяжело.

Своего сына она тоже, кстати, не слышала. Но это были уже их проблемы, — как они объясняются между собой. Олесю же беспокоило только то, что мать мужа напрочь игнорировала ее собственные слова.

Одна из самых первых таких странных бесед, оставивших на душе очень тяжелое послевкусие, произошла еще в самом начале их совместной с Георгом жизни.

Олеся была тогда примерно на шестом месяце беременности. Лидия Георгиевна позвонила ей и сообщила, что у них тут привезли хлопчатобумажные брюки; все говорят, что хорошие; все набрали себе. Она тоже может взять для Олеси. В подарок, от себя, никакие деньги ей отдавать не нужно будет.

Олеся поблагодарила и объяснила, что ей ни в коем случае нельзя покупать брюки без примерки. У нее была не совсем стандартная фигура, на которую очень трудно было тогда подобрать готовую одежду, — при талии в шестьдесят сантиметров, и бедрах — девяносто это всегда было проблематично. Плюс — на данный момент у нее шесть месяцев беременности, и еще неизвестно, не изменится ли у нее фигура после родов очень сильно. К тому же, ей необходимо самой видеть одежду, которая приобретается, — потому что вкусы у всех разные. И она не носит хлопчатобумажные брюки, — только джинсы, — а их, опять же, обязательно нужно мерить…

— У нас все здесь их набрали! — перебила ее свекровь. — Так тебе брать?..

Олеся снова терпеливо повторила все вышеизложенное, на этот раз сделав больший акцент на том, что она беременна, и невозможно предугадать, какая у нее будет фигура после родов. И пытаться покупать ей сейчас одежду просто не имеет смысла…

— Говорят, очень хорошие брюки, — снова перебила ее свекровь. — У нас все набрали! Так тебе брать?

Олеся снова, стараясь по-прежнему сохранять спокойствие, вежливость и терпение, — ну, ведь не со зла же свекровь ей таким образом нервы треплет; она же хочет, как лучше!.. — еще раз повторила ей все вышесказанное, на этот раз акцентируя внимание на том, что ни в коем случае ей ничего покупать нельзя!..

— Так я возьму тебе?.. — снова перебила ее Лидия Георгиевна. Похоже, она просто вообще не слышала ни слова из того, что пыталась говорить ей невестка.

Олеся, сжав зубы, снова начала перечислять причины, по которым покупать ей брюки не надо!.. Свекровь опять оборвала ее на полуслове:

— Так я беру тебе?..

Раза после десятого Олеся просто заорала в трубку:

— Нет!!! Ни в коем случае!!!

Свекровь обиделась…

Однажды Олеся услышала, как Лидия Георгиевна объясняет своему сыну, что ей с его женой попросту не о чем разговаривать. Так как она глупая, необразованная и вообще недалекая. Ну, не о Джеки Коллинз же ей с ней говорить?.. (А у Олеси тогда действительно было много книг этой писательницы. Свекровь не читала ни одной из них и вообще не представляла, что это такое, но, поскольку неугодная невестка этим интересовалась, — значит, это, по умолчанию, самая низкопробная гадость, какая только может быть!..)

— Я хочу о политике поговорить, о Калигуле… — чуть не плача, вещала свекровь. — А с ней о чем можно говорить?..

О, да, — Калигула — это действительно был больной вопрос!.. Их разговор о Калигуле Олеся вспоминала еще спустя много лет…

Олеся в тот день гладила белье на кухне. Из комнаты вышла свекровь и направилась к ней со словами:

— Олеся, я вот сейчас смотрела очень интересную передачу о режиссере Тинто Брассе… Ты слышала о таком?

— Да, конечно.

— Он снял знаменитого “Калигулу”. Ты смотрела такой фильм?

— Да, смотрела.

— Тебе понравилось?

— Если честно, нет.

— А почему?

Олеся на мгновение задумалась. Свекровь была жуткой ханжой, даже теоретически не допускающей самой вероятности плотских утех, — даже у законных супругов, как Олеся давно уже поняла. Так как, — по возможности деликатно, — объяснить ей сюжет фильма “Калигула”?..

— Я смотрела его в шестнадцать лет, — осторожно начала говорить Олеся. — Хотя на такие фильмы надо больший возрастной ценз устанавливать. Там очень откровенные сцены. Я сейчас плохо помню сам сюжет; у меня лишь отложилось, что мне было не слишком приятно его смотреть. Потому что, на мой взгляд, это даже не эротика, а самая настоящая порнография. Так что мне совсем не понравилось!

— А в этой передаче рассказывали, что это — такой замечательный фильм! — удивилась свекровь.

— Я и не говорю, что он плохой, — покачала головой Олеся. — Просто многие сцены даже мне смотреть было неприятно. На любителя, так сказать!..

— А в передаче сказали, хороший фильм… — продолжала тараторить свекровь. — Как ты думаешь, мне стоит его посмотреть?

— Нет!!! — вырвалось у Олеськи раньше, чем она вообще осмыслила это. Но это случилось просто совершенно непроизвольно.

— Почему? — обиженно протянула свекровь. — А сказали, такой хороший фильм!.. Наверное, мне все-таки надо его посмотреть!

Олеся реально уже плохо помнила сюжет “Калигулы”. Но зато очень хорошо припоминала обилие слишком откровенных эротических сцен. Где-то она читала в свое время объяснение, чем эротика отличается от порнографии. Там было сказано, что, если на экране просто крупным планом мужские и женские тела, — обнаженные, но без гениталий крупным планом, а также если половой акт только угадывается, а не показан во всех интимных подробностях, — то это — эротика. Если же гениталии, — особенно, мужские, — во весь экран, да и все остальное показывается открыто, — то это уже порнография. В фильме “Калигула” подобных откровенных сцен было слишком много, чтобы он мог с чистой совестью считаться всего лишь эротическим. Опять же, — сцены, так сказать, отправления естественных надобностей друг на друга, — тоже, признаться, весьма на любителя и не совсем попадают под определение “эротики”...

В шестнадцать лет Олесю, разумеется, очень привлекало все то, что происходит между мужчиной и женщиной. Естественный интерес созревшего для любви подростка. Но, то ли она все-таки была еще слишком мала для подобного чересчур откровенного контекста, то ли он просто действительно был чрезмерен для восприятия, но у нее этот фильм не вызвал ничего, кроме отвращения.

Особенно отложилась в памяти одна довольно долгая сцена, — множество мужских половых органов во весь экран…

Вспоминая все это, Олеся даже ни на миг не усомнилась в том, что Лидии Георгиевне это просто не сможет понравиться. Зато реально была очень большая вероятность того, что, после просмотра подобных откровенных сцен, ее увезут на скорой с сердечный приступом…

Как можно более деликатно, старательно подбирая слова, Олеся попыталась объяснить все это Лидии Георгиевне. Та поохала вслух, но, похоже, по привычке пропустила мимо ушей все, что говорила невестка. Потому что снова заявила:

— А говорят, хороший фильм! Надо мне его посмотреть!

Ну, тут Олеся уже просто пожала плечами. Это была какая-то игра в одни ворота. Свекровь не слышала ее. Демонстративно. Принципиально. Она была, по обыкновению, на своей волне.

Вроде бы, эту тему можно было считать исчерпанной. Но свекровь чувствовала в себе желание продолжить беседу. И она принялась рассуждать вслух с весьма умным видом:

— Я вот вообще не понимаю, зачем было снимать фильм о Калигуле? Ведь он же, как исторический персонаж, ничем не отличился! Единственное, чем он прославился, — это своей… ммм… ммм… ммм… — Лидия Георгиевна запнулась, очевидно, просто не в силах вслух произнести слово, которое пришло ей в голову. Ни с первой, ни со второй, ни даже с третьей попытки. Ужасное вульгарное почти нецензурное слово застревало в горле и никак не шло на язык.

А потом произошло нечто такое, о чем Олеся со смехом вспоминала даже спустя десятилетия. Лидия Георгиевна воровато оглянулась по сторонам, словно пытаясь убедиться в том, что ее ненормативная лексика никем не будет услышана, наклонилась к Олесе поближе и умильным сюсюкающим тоном с доверительными интонациями почти прошептала, словно открывая невестке страшный секрет:

— Своей… ммм… ммм… сиксюальнистью!..

Олеся выпала в осадок. Вот прямо так, — как стояла — так и выпала. Прости ее, Господи Боже, такую грешную и нечестивую, но это с неимоверным усилием произнесенное свекровью такое страшное, — очевидно, для порядочного образованного интеллигентного человека, — слово просто разом — и навсегда — отбило у Олеси какое бы то ни было желание вести умные разговоры с многоуважаемой Лидией Георгиевной.

В тот день Олеся просто выдернула утюг из розетки и молча ушла с кухни. Возможно, она была неотесанной и необразованной деревенщиной, — и в этом заключалось главное горе ее дорогой свекрови, желавшей, разумеется, своему дорогому сыночку совсем другой жены, — но говорить — разумно, грамотно и членораздельно — она была способна. И даже умела внятно называть вещи своими именами, — чего нельзя было сказать о ее высококультурной свекрови.

Поэтому, когда в своей обвинительной речи по поводу того, что с Олеськой не о чем даже поговорить, уважаемая Лидия Георгиевна упомянула Калигулу, Олеся реально очень долго смеялась. Потому что как раз она-то могла поддержать подобный разговор, — и даже без труда. Но как можно, скажите, обсуждать сексуальность Калигулы с ханжой, не способной даже произнести без страха само это ужасное слово — “сексуальность”, — вот этого, уж простите, Олеся была понять просто не в силах. Мяться, жеманиться, сюсюкать и, типа, жутко смущаться, но при этом на ушко шептать то, что ты считаешь неприличным и, возможно, даже похабным, — нет уж, увольте!.. Избавьте от такого сомнительного удовольствия!..

Так что, да, поговорить бедной Лидии Георгиевне со своей непутной невесткой было вообще не о чем. Ведь они же с ней просто говорили на разных языках.

В силу разницы в уровне, разумеется. Вот только еще вопрос на засыпку, у кого он на самом деле был ниже?..