КАК МАМА ДОЧЬ К ПОРЯДКУ ПРИУЧАЛА…

https://youtu.be/u_zEq_2gmUs?feature=shared

Как-то так уж изначально получилось, что с мамой Олесю всегда связывали очень странные и весьма неоднозначные отношения. С одной стороны, Олеся безумно ее любила. Просто боготворила. Так уж вышло, что ни друзей, ни подруг у нее никогда не было. Олеся всегда очень остро ощущала свое одиночество. И до девятнадцати лет, — пока она не встретила своего будущего мужа, — мама вообще была единственным близким человеком для нее. И поэтому все, что было связано с мамой, было для Олеси святым и непреложным.

Вне всякого сомнения, мама тоже очень сильно любила свою дочь… Наверное, любила… Потому что, даже не смотря на то, что тогда, в те годы, Олеся свято верила в это, она всю свою сознательную жизнь ощущала себя одинокой, заброшенной и никому не нужной. Теперь уже, право, трудно понять, почему так вышло. То ли ее мама просто как-то не слишком умела демонстрировать свои чувства, то ли дело было в самой Олесе, поскольку ей, в некоторой степени, обделенной и обиженной судьбой девочке, требовалось нечто большее, чем мама могла ей дать… Что из этого больше соответствует истине, понять теперь не удастся уже никогда. Но сам факт остается фактом: Олеське безумно не хватало маминой любви…

Глядя правде в глаза, на самом деле упрекнуть ее маму было не в чем. Она всегда безукоризненно выполняла все самые главные функции образцового родителя. Олеся никогда и ни в чем не испытывала никакой нужды. Ее всегда сытно кормили, — честно говоря, как на убой. Ее хорошо одевали. Те же золотые украшения, например, которые по тем, еще советским, временам достать было совсем не просто, — да и стоили они тогда слишком дорого, чтобы обычные родители покупали их своим детям-подросткам, — у Олеси начали появляться еще лет в четырнадцать. Если это не любовь и не забота, — то как еще тогда можно было все это назвать?..

Но при этом нельзя было не отметить, что мама всегда была безмерно строга со своей дочерью. Она никогда не прощала ей ни малейшего промаха и жестоко наказывала ее не только за реальные провинности, но даже и за нечаянные мысли о них. Шаг вправо, шаг влево, — и за все это следовал моментальный расстрел, без предупреждения, без малейшей надежды на амнистию и без каких бы то ни было отсрочек. И Олеська всю свою жизнь вынуждена была шагать строго по струнке, смертельно боясь хотя бы ненароком оступиться, потому что расплата была неминуемой…

Олеськиного брата, кстати, воспитывали совершенно иначе. И это было довольно странно, потому что они оба росли, вроде бы, в одной и той же семье. Но если чувства к своей старшей дочери мама, по ее же собственным словам, всегда скрывала, чтобы не привлекать ненужного внимания и лишней зависти, то младшего сына она любила напоказ, громко, шумно, с восторженными междометиями, охами и ахами, — так, чтобы в этом не сомневался никто в радиусе нескольких тысяч километров. С самого первого дня мама смотрела на своего долгожданного и такого желанного мальчика сияющими от счастья и умиления глазами, и любой его поступок, даже самый неблаговидный, — даже очевидная низость и подлость, — почему-то все равно неизменно казался ей верхом совершенства, свидетельствующим, в первую очередь, о его некой уникальности и неповторимости.

Олеся, наверное, всегда невольно завидовала своему брату. Ему никогда не приходилось терзаться вопросом, любит его мамочка или же нет?.. Да что тут говорить, — она не просто обожала его, — она его буквально боготворила. Долгие годы вся жизнь их семьи вращалась вокруг этого нового и не слишком скромного солнца, а Олеське оставалось лишь тайком страдать и гадать, почему на нее тепла никогда не хватает…

Мамуля никогда не наказывала своего сына. Ведь он же был идеален во всем!.. Больше того, — никогда на Олесиной памяти она даже не одернула его, не отругала за неподобающее поведение, — даже голос ни разу на него не повысила!.. Хотя, глядя правде в глаза, ангелом он никогда не был. Но мама даже и не пыталась хотя бы объяснить ему, что такое хорошо, а что такое плохо. Она лишь умилялась, глядя на него, и восхищалась всем, что бы он там ни натворил.

И это реально был очень жесткий контраст, потому что Олеське всегда влетало под первое число за все, — и не только за какие-то реальные прегрешения. Мама могла наказать ее, — и причем, очень сурово, — за один только лишь неосторожный взгляд, случайно перехваченный ею и показавшийся ей, например, не слишком ласковым.

В детстве для Олеси было самым большим разочарованием то, что любимая мамочка никогда даже и не пыталась интересоваться ее увлечениями, — не говоря уж о том, чтобы хоть как-то поддерживать их. Наоборот, они ее почему-то всегда очень сильно раздражали. Просто до истерики. И в первую очередь, то, что Олеся чуть ли не с колыбели всегда что-то писала. Вместо хоть какого-то вполне естественного в таких случаях интереса и даже, возможно, гордости, — как это бывает у всех нормальных родителей, — это вполне, кстати, невинное занятие дочери почему-то всегда вызывало у мамы только лишь злость, — причем, зачастую совершенно необоснованную. Она ни разу не поинтересовалась тем, что именно пишет ее дочь, не радовалась этому, не пыталась приободрить и что-то посоветовать, не просила, в конце концов, дать ей почитать что-то из написанного. Напротив, она никогда даже и не пыталась скрывать свое раздражение из-за того, что ее дочь опять валяет дурака, — вместо того, чтобы заняться гораздо более важными, — с точки зрения мамы, разумеется, — делами. В квартире, например, прибраться, или обед приготовить. И постоянно говорила дочери об этом открытым текстом, принижая ее достоинства и напрочь обесценивая все ее способности.

А Олеся, на беду свою, была девочкой очень впечатлительной, неимоверно скромной, и страдала от просто патологической неуверенности в себе и в своих силах. И потребовалось не так уж много времени, чтобы она действительно начала стесняться и даже стыдиться этого своего “неприличного” занятия. Олеся даже честно много раз пыталась перестать писать, но полностью отказаться от этого она так и не смогла. Похоже, это просто было у нее в крови. В ее маленькой непутной головенке постоянно теснились, словно распихивая друг друга, какие-то смутные образы и мысли, и для Олеси всегда самым важным делом на свете было придать им четкую форму и изложить все это на бумаге.

Любой нормальный человек гордился бы такими своими способностями. Но, с легкой руки мамы, Олеся привыкла считать это свое увлечение не только чем-то несерьезным, но даже постыдным. С самого раннего детства у нее отложилось, что это занятие необходимо скрывать от других людей, словно какой-то срам. И Олеся начала очень тщательно прятать ото всех свои тетрадки, — чтобы, не дай Бог, кто-то из окружающих даже случайно не нашел их, не прочитал ее записи и не узнал об этом ее постыдном грехе, достойном лишь осуждения, презрения и насмешек. А на извечный вопрос мамы о том, чем это она там занимается, Олеся всегда очень смущалась и отвечала: “Да так, дурака валяю…”

Однажды, когда Олесе было девять лет, и она училась в третьем классе, с ней произошел один просто жуткий случай, о котором она не в силах была забыть, даже спустя десятилетия.

Вышло так, что Олесина мама всегда была буквально помешана на идеальном порядке в квартире. Поэтому большую часть времени по вечерам — и все выходные напролет — они проводили за уборкой их и без того идеального жилища. А мама, к сожалению, всегда была человеком настроения, и предугадать ее следующий шаг было просто невозможно.

И вот в какой-то не слишком прекрасный день мама вдруг, — ни с того, ни с сего, — пришла к выводу, что Олесе нечем заняться. И потребовала, чтобы она немедленно разобралась в своем письменном столе и выбросила из него весь накопившийся там хлам. А медлительная и нерасторопная Олеся, — вместо того, чтобы, по обыкновению, сразу же броситься выполнять мамино приказание, — почему-то просто пообещала сделать это чуть попозже. Она даже и сама не запомнила, по какой причине поступила тогда так опрометчиво…

Потому что, глядя правде в глаза, это она сглупила так сглупила… Ведь она прекрасно знала свою маму, и должна была, разумеется, понимать, что с ней такие номера не проходят… Все мамины распоряжения, — даже самые нелепые и невразумительные, — должны были исполняться еще за секунду до того, как они были произнесены. А Олеся в тот миг, похоже, как-то слегка забылась и опрометчиво посмела продолжать заниматься чем-то другим…

Да, Олеся заранее знала, что так нельзя, и в тот день случайно совершила роковую ошибку. Но, тем не менее, последующие события оказались для нее шокирующей неожиданностью. Такого она все-таки не могла себе представить, даже зная истеричность и несдержанность своей любимой мамочки…

Уже в следующую секунду после Олеськиного неосторожного ответа мама с криком подскочила к ее письменному столу и с дикими воплями зачем-то начала все из него вышвыривать… Олеся на какое-то мгновение обалдела, растерялась, лишилась дара речи, и лишь беспомощно наблюдала за происходящим… В голове отчаянно билась мысль о том, что ведь она же вовсе не отказывалась выполнять мамино распоряжение; она лишь собиралась сделать это чуть-чуть попозже… К тому же, она прекрасно помнила о том, что на самом деле в столе у нее на тот момент был полный порядок, — ну, разве что пару школьных тетрадок можно было сложить поаккуратнее…

Олеся беспомощно присела на свою кровать, не представляя, что ей делать, и со страхом ожидая, чем же все это может закончиться… Но то, что произошло в дальнейшем, не могло бы ей привидеться даже в самом страшном из ее ночных кошмаров…

У мамы не ушло и десяти минут на то, чтобы вытряхнуть из трех ящиков стола их содержимое, а потом сложить его обратно. Олеся была совершенно права, предполагая, что порядок там был практически идеальный. Да с ее мамой иначе и быть не могло!.. Если что-то и можно было еще сделать, то только лишь уложить все это еще ровнее. И мама, разумеется, не могла этого не видеть. Поэтому на ее вопли о том, что “… Раз ты сама не хочешь прибираться, то я просто сейчас выброшу все то, что посчитаю нужным!..” — Олеся, в принципе, постаралась просто не обращать внимания…

И совершенно напрасно.

Итак, через десять минут мама закончила приборку. Особо лишнего хлама, который можно было бы выбросить, в столе, увы, действительно не оказалось… Но зато, как на грех, мамочке под руку попались пять тонких тетрадок, — тех самых, в которых тупорылая Олеська писала свои “романы”...

Это были почти новенькие, чистенькие, пока еще не исписанные целиком, — даже не измятые еще, — тетрадки, в которых она часами прилежно выводила свои “каракули”… Олеся берегла их, как зеницу ока, тряслась над ними, словно курица над своим яйцом, и имела обыкновение, от греха подальше, прятать их поглубже, на самый низ, под стопку учебников, — возможно, инстинктивно предугадывая как раз подобное развитие событий… И вот именно они, — красивые, аккуратные, никоим образом не выдающие своего “срамного” предназначения, спокойно лежавшие в одном из ящиков и никому не мешавшие, — и оказались тем самым лишним хламом, который ее милая и заботливая мамочка посчитала своим святым долгом тут же выкинуть…

Спустя много лет, глядя на все это глазами человека, разменявшего уже не первый десяток, прошедшего огонь, воду и медные трубы, Олеся не могла понять, каким же все-таки нужно было быть чудовищем, и насколько же сильно нужно было на самом деле ненавидеть своего собственного ребенка, чтобы намеренно, целенаправленно, изо дня в день, на протяжении многих-многих лет, измываться над ним подобным образом, издеваться, нарочно и осознанно причинять ему такую немыслимую боль и тешить подобным образом свое, очевидно, больное и ущербное самолюбие…

Моментально сообразив, что собирается сделать любимая мама, — та самая мамочка, которую глупая Олеся буквально боготворила, которой никогда не смела возразить даже мысленно, которой подчинялась слепо и ни на миг не задумываясь, и которую беспрекословно слушала всегда и во всем, — Олеська, попросту, похоже, не отдавая себе отчета в том, что она творит, мертвой хваткой, как бультерьер, вцепилась в эти свои несчастные тетрадки, пытаясь вырвать их у мамы из рук. Она изначально знала, что будет потом жестоко наказана, но в тот момент ей уже было все равно. Вся ее крохотная бестолковая жизнь заключалась в этих записях. Кроме них, — кроме этой поганой писанины, как называла ее мама, — у Олеськи больше не было ничего, и она реально готова была защищать их даже ценой этой своей проклятой, никчемной и никому не нужной жизни. В тот миг Олеся даже почти не слышала оглушающих воплей мамы, обзывающей ее последними словами, кроющей ее матом и обвиняющей во всех смертных грехах. Они словно доносились до нее откуда-то со стороны и не имели к ней никакого отношения. В другой раз Олеся умерла бы, наверное, со страху, услышав все это, но сейчас ей просто было все равно. Все в этом мире разом потеряло свой смысл. Олеся лишь твердо знала в тот момент, что готова прямо сейчас умереть, если потребуется, — но ни при каких обстоятельствах не позволит маме выбросить то, что было для нее в этой жизни самым дорогим. В этих злосчастных, неизвестно, чем вообще помешавших ее доброй, милой, ласковой и заботливой мамочке тетрадках, заключался весь ее мир. И Олеся прекрасно понимала только одно: если она лишится их сейчас, то жить ей больше будет незачем. Если она допустит, чтобы мама их выбросила, то ей останется тогда просто лечь и умереть…

Олесина добрая мамочка вопила, как умалишенная. Если перевести ее слова на литературный русский язык, то смысл бы в том, что она все равно непременно выбросит весь этот хлам, и её обсеря-дочь сама виновата во всем, что происходит. Ведь она сама не пожелала прибираться в своих вещах, как ей было велено, и это пришлось делать маме, которая сразу же предупредила ее, что выбросит все, что посчитает нужным. И винить в этом нехорошей Олесе следует только себя…

Олеська в ответ лишь молчала, как партизан, крепко сжав зубы, отчаянно намертво вцепившись в эти несчастные тетрадки, не замечая, что они мнутся и рвутся…

Через несколько минут мама, очевидно, устала орать и требовать, чтобы Олеся разжала руки, — или же просто поняла, что это бесполезно. И тогда она просто изловчилась и с силой отшвырнула дочь от себя. Олеся, как пушинка, отлетела в сторону кровати и, потеряв равновесие, рухнула на нее. А мама — с торжествующим воплем одержавшего победу над лютым врагом вождя краснокожих — унесла ее тетради на кухню и сделала вид, что выбросила их в помойное ведро…

А может быть, и на самом деле выбросила, — Олеся этого так никогда и не узнала. Но, по крайней мере, в тот миг она искренне в это поверила…

Потом она лишь помнила, что начала громко выть, — в голос, не стесняясь, обреченно, как смертельно раненный зверь. Ей казалось, что она даже билась от отчаянья головой о стену, потому что ее охватило необычайно острое осознание того, что жить ей больше незачем и не для чего… Влетевшая через минуту в комнату мама, очевидно, взбешенная этими звуками, с яростью отвесила дочери пару пощечин. Хочется верить, что она сделала это не со зла, а лишь из желания прекратить эту жуткую истерику и в надежде, что после этого Олеська придет в себя. Но та просто реально потеряла голову от отчаяния. Она больше ничего не боялась. И терять ей в этой жизни просто больше было нечего…

Поэтому Олеся, вскочив с кровати, бесстрашно прокричала в лицо любимой матери, что ненавидит ее и никогда не простит ей того, что она сейчас сделала, потому что она выбросила то, что было ей дороже всего на свете. Но мамуля не стала особенно церемониться с ней и слушать ее вопли. Она легко, как котенка, отшвырнула дочь обратно на кровать, велев ей немедленно заткнуться, если она не хочет еще раз получить по морде… Но Олеське было все равно. Она была уже не в силах остановиться. Она рухнула на кровать в полнейшем изнеможении, продолжая выть и рыдать в голос, не обращая больше на маму ни малейшего внимания. Кажется, мама тоже все это время не переставала орать и обзывать дочь, но Олеся даже не была потом уверена в этом на все сто процентов. В тот момент она была в таком состоянии, что все вокруг было ей безразлично. Даже если бы мама убила ее, она этого и то, наверное, не заметила бы. Она уже ощущала себя мертвой… В тот день она, как ей казалось, потеряла все, и больше терять ей было уже попросту нечего. Ничего больше вообще не имело значения, потому что вся ее жизнь больше не имела смысла…

Мама сходила на кухню, забрала эти ее злосчастные, теперь уже полностью измятые и изорванные тетрадки, снова вернулась в комнату и в ярости швырнула их дочери в лицо, вложив в этот жест столько злобы и ненависти, что просто страшно было себе представить. Но Олеся этого даже в тот момент и не заметила. Она испытала такое облегчение, которое было не описать никакими словами. Олеся схватила эти несчастные тетрадки и прижала их к себе, к самому сердцу; она баюкала их, словно живое существо, истерзанное, израненное, страшно страдающее… И она еще много-много часов пролежала в тот день на кровати, почти не шевелясь и не меняя позы, продолжая — уже беззвучно — плакать и поливать горючими слезами эти свои почему-то такие неугодные и даже ненавистные маме записи, которые оказались для нее дороже всего на свете…

А потом, на протяжении последующих десяти лет, до самого своего замужества, временно положившего конец ее грустному обитанию в отчем доме, Олеся прятала их так далеко и надежно, чтобы мама, затеявшая еще какую-нибудь грандиозную уборку с перестановкой, даже случайно не отыскала их…

С тех пор прошло уже очень много лет. Олеся давно уже выросла, и тот жуткий случай остался где-то в далеком прошлом, иногда напоминая о себе время от времени только ночными кошмарами. Если бы не они, то Олеся, наверное, давно уже забыла бы о нем… Но эта психологическая травма, очевидно, осталась с ней на всю жизнь…

Глупое и совершенно непонятное самодурство близкого человека, которого некогда Олеся любила больше всего на свете, что-то навсегда разрушило в ее детской душе и, очевидно, серьезно повредило ее не окрепшую еще на тот момент психику. Как бы Олеся ни любила свою маму, но с того самого дня она навсегда потеряла безусловное доверие к ней и подсознательно все время ожидала от нее какого-то подвоха. И, как показало время, вовсе даже и не зря. Но самым страшным для Олеси на тот момент было осознание самого того факта, что мама настолько жутко ненавидит ее записи, что только и ждет повода избавиться от них…

Избавиться от всего того, что для ее дочери было важно…

К сожалению, не подлежит сомнению и тот факт, что именно благодаря своей дорогой и любимой мамочке Олеся выросла такой замкнутой, болезненно стеснительной, смертельно боящейся людей и совершенно не уверенной в себе и в своих силах. Эти ее комплексы реально были просто на грани патологии. Мамина какая-то совершенно беспочвенная жестокость, равнодушие к чувствам дочери и полнейшая бесчувственность к ее увлечениям и способностям просто напрочь выбили почву у нее из-под ног еще в самом начале пути, и Олеся так никогда и не смогла оправиться от этого до конца…

С годами она настолько привыкла прятать любые свои записи, стесняться этого своего занятия и стыдиться не то, что показать, — а даже просто рассказать кому-нибудь о них, — что впоследствии всегда испытывала мучительный, просто панический страх, даже когда ей необходимо было всего лишь отдать свое сочинение на проверку учителю русского языка. Олесе было физически плохо даже от самого осознания того, что кто-то — пусть это всего лишь учитель — прочитает ее записи, — не говоря уж ни о чем другом. И возможно, отчасти, именно по этой причине она так и не смогла приработаться в редакции газеты, куда умудрилась-таки, вопреки всем желаниям мамы, попасть после техникума. Даже когда ее статьи хвалили, она все равно подсознательно всегда ожидала осуждения и какого-то подвоха со стороны своих более опытных коллег и необычайно болезненно воспринимала любую, — даже вполне разумную, — критику. Но Олеся действительно настолько боялась осуждения и неодобрения, что, по возможности, всегда просто избегала их всеми доступными ей способами.

На протяжении многих лет Олеся даже и не пыталась бороться за свое место под солнцем и просто сразу же покорно складывала лапки, чувствуя со стороны окружающих хоть малейшее неодобрение. И кого, спрашивается, она должна была благодарить за все это?.. Как ни печально и не горько это было осознавать…

Уже гораздо позже, когда она научилась-таки справляться с большинством своих детских комплексов, она даже и не скрывала от самой себя, что большая часть ее жизни прошла в каком-то непроглядном мраке. Но, к сожалению, повернуть время вспять уже было невозможно.

Главное, что она вообще сумела выжить в этом аду. В ее случае это уже можно было считать достижением. И в дальнейшем нужно было продолжать в том же духе. Даже не смотря на то, что весь этот груз детских обид неумолимо тянул ее на дно.

До сих пор. Сквозь десятилетия.