Глава 15. Золотое начало

Стрела "рижат оссакри" — "соколиное перо" взмывает ввысь, преодолевая время и ветер, гибко прокладывая себе путь сквозь воздушные потоки и, наконец, падая, стоит ей достигнуть верхушек деревьев и чистого неба. Как хищная птица, она устремляется вниз и пронзает цель прежде, чем Мурат успевает моргнуть. Наследный принц сощуривает глаз, глядя мимо дрожащей тетивы, разделившей пополам улыбку верного эмира.

— Стрелка искуснее, чем Шехзаде, не сыскать на целом свете, — хвалит Гючлю.

— Да, это так.

Мальчик равнодушно кивает, опуская лук. В мишень воткнуто шесть его стрел, и все — рядом с центром, внутри ярко-красного круга. Встряхнув колчан за спиной, Мурат дожидается, когда стражник подойдёт к нему. Аги, стоящие поодаль, ни разу не шелохнулись, но Шехзаде ощущает их присутствие как одежду на своей коже.

— Не было вестей от Илхами-бея?

В уголках губ Гючлю прячется улыбка.

— От Илхами-бея? — к досаде сына Адема он качает головой. — Нет, Шехзаде, не было. Но, если желаете, можете отправить гонца на Маль-Илу.

— Нет, не нужно. Если что-то случится, Назар-бей непременно сообщит моему отцу.

— Верно, Шехзаде, генерал ещё не появлялся во дворце.

Подувший с запада ветер треплет полы их кафтанов: чёрный без вышивки и камней и изумрудный с золотой нитью. Мурат достаёт из-за спины новую стрелу, натягивая тугую тетиву, но ладонь эмира предотвращает выстрел, опускаясь на его локоть.

— Вы слишком напрягли плечо, Шехзаде. Стрела полетит мимо.

— Ты мой учитель и должен исправлять меня, но, если я промахнусь, то послушаю тебя только в следующий раз. В книге, написанной пятью учёными, сказано, что каждая ошибка учит нас лучше, чем советы наставников, и лучше оступиться и подняться, нежели вовсе не падать, ничему не научившись.

— Это мудрые слова, мой принц.

— Повинуйся и позволь мне ошибиться! — приказывает Мурат.

Почтительно кланяясь, эмир отступает, потревожив и примяв мокрую от росы, горько пахнущую траву. Его, прикованный к стальному наконечнику, взгляд вселяет в мальчика уверенность. Он натягивает тетиву ещё сильнее, слыша треск, приятный его слуху, и целится, дожидаясь, когда ветер стихнет.

Перед ним в очередной раз возникает Илхами из воспоминаний, стоящий по пояс в воде.

Шехзаде вспыхивает от гнева и стыда, моргая, чтобы навязчивое видение скорее исчезло. Он трясся от страха и даже запретил ему одеться — неудивительно, что теперь эмир считает его дураком. "Мы все совершаем ошибки, нужно уметь извлекать из них урок", — слова "короля ифритов" остались выжженными в его сознании, и на следующее же утро он спросил о них у учителя словесности, получив от него книгу пяти учёных "Фетусун Кадар".

Стрела начинает дрожать, забившись о древко лука и выстукивая тихую дробь. Мурат встревоженно хмурится. Он только что решил, что должен совершить ошибку, но не успел понять, какой урок из неё извлечёт.

— Шехзаде?

Сдвинувшись с места, Гючлю шагает к нему. Если он подойдёт, всё будет испорчено, ветер подует снова, а стрела вернётся в колчан, так и не попробовав мишени. Напряжение достигает своего предела, и лук выстреливает, запев свистящей тетивой. "Соколиное перо" летит по прямой и с гулким хлопком вонзается в центр, расщепив собой древко предшественницы.

Наследный принц усмехается, задохнувшись от волнения.

— Видишь, я не ошибся!

— Шехзаде, скорее, дайте мне свою руку!

Пошевелив пальцами, Мурат понимает, что они болят и скользкие, будто вымазаны в сургуче.

— Кровь! — вскрикивает мальчик. — Быстрее, помоги мне!

Он достаёт платок, неуклюже вытирая ладонь и сдерживая накатившие слёзы. Сыну Адема не до испачканных одежд и боли, его мучает мысль, что на месте незначительных ран останутся шрамы. Никто не полюбит того, кто несовершенен, никто не захочет тело, в котором есть изъян. Мурат знает, что свой первый изъян получил при рождении. Он не видел его, зато видели остальные: отец, султанша, слуги, и Гючлю ушёл бы из савашчей как только похоронил брата, если бы не приказ падишаха.

— Вы порезались, потому что много думали о Маль-Илу, — спокойно говорит эмир. — Хвала Аллаху, совсем неглубоко.

— Я думал не о Маль-Илу, — отчасти это было правдой.

— Шехзаде, воины справятся с обороной.

— Ты можешь пообещать, что никто из них не умрёт?

Взгляд южанина смягчается, останавливаясь на его лице. Они смотрят друг другу в глаза дольше, чем позволено простому савашчи смотреть на наследного принца.

— Командование Илхами-бея в первую очередь означает защиту для его людей, Шехзаде. Никто не умрёт, пока этого возможно избежать.

— Он эрхеец. Как ты можешь быть так уверен в нём?

Мурат вздрагивает, призывая эмира молчать. Осознание, что его собственная мать принадлежала к западникам, приходит к нему слишком поздно.

— Я сказал глупость, ничего не говори.

Однако, глаза Гючлю остаются широко открытыми.

— Шехзаде, вы узнали об эрхейцах?

— Я знаю только, что они были дикарями и, когда Беяз-Кан не стал ещё белым городом, назывались просто "красноголовыми" из-за цвета их волос.

Вздох южанина кажется Мурату облегчённым, словно его слова сняли груз с чужих плеч. Мальчик оборачивается, услышав, как кто-то зовёт его по имени. Искоса посмотрев на бессловесную стражу и отослав их во дворец, Вакиль-ага кланяется, широко улыбаясь во весь белозубый рот.

— Шехзаде, повелитель велел передать вам новость, — евнух опускает голову, заметив платок на руке наследного принца раньше, чем он прячет её за спиной. — Вам немедленно нужно к лекарю! Что вы стоите, Гючлю-бей? Собираетесь ждать, пока Шехзаде истечёт кровью у вас на глазах?

— Это всего лишь царапина, Ага! — обрывает Мурат, не желая выслушивать, как эмир покорно извиняется за то, в чём не виноват. — Отведи меня к эфенди, пока я не наказал тебя за неповиновение.

Он награждает савашчи кроткой улыбкой и спускается в сад впереди Вакиля, широко шагая по хрустящему гравию. Лук в руке сына Адема покачивается, будто галера, в такт стрелам, стучащим в колчане. Белый дворец временно пропадает из виду за высокими деревьями, солнце пробивается сквозь густую крону, но исчезает, запутавшись в ней, пока последний луч не остаётся за зелёным листом. Густая, как грозовая туча, тень нависает над ними, ложась на лица тонкой куфией. Мурат мысленно возвращается в северный лес, оставив старшего евнуха далеко за спиной, в мире, где был наследником Южной империи. Он не сможет натянуть тетиву пальцами, чересчур крепко перевязанными стараниями Гючлю, и защитить себя от "короля ифритов".

— Какая жалость, мой будущий повелитель не может выстрелить из лука, не поранившись! Такому немощному Шехзаде я, сильнейший воин, должен подчиняться? — воображаемый Илхами разражается хохотом в его лицо.

Мурат застывает в ступоре и беспомощно шевелит губами, подыскивая оправдание. Лук, зажатый в ладони, трясётся вместе с ним, охваченным яростью.

— Меня не волнует мнение какого-то савашчи, — шипит он тихо, чтобы не услышал Вакиль. — Ага, говори свою новость!

Евнух наклоняется к наследному принцу, прикрывая рот рукавом кафтана.

— В гарем привезли новых наложниц, Шехзаде.

— Что ты такое говоришь, Ага? Какое дело мне до отцовского гарема?

— Повелитель решил, что вам пора иметь свой гарем. Он просит Шехзаде выбрать девушку для хальвета.

— Не сегодня, — Мурат качает головой. — Я слишком устал, чтобы хальвет прошёл благополучно.

— Хотя бы посмотрите на них, Шехзаде, — лукаво улыбается Вакиль. — Девушки очень красивые, я уже сказал им, что вы придёте.

Сын Адема идёт прочь от евнуха, раздражённый его беспочвенной радостью.

В мечтах о "короле ифритов" не было места наложницам и хальвету, но теперь место огненного джинна прочно занимал ненавистный эмир Илхами, рядом с которым он чувствовал себя последним глупцом. Храбрясь от собственного гнева, Мурат представляет, как руки эрхейца, держащие оружие, могут быть нежными с ним: большие ладони с длинными пальцами, темнее его собственной кожи, и мускулы под чёрной хамсой на правом плече.

Лук выскальзывает из руки наследного принца, ударяясь о гравий.

— Вы в порядке, Шехзаде? — Вакиль уже спешит поднять его с земли.

Мурат смотрит перед собой, на широкий двор, отделяющий их от входа во дворец султана. Четыре фонтана и аллея разросшихся смоковниц освежают воздух, раскалённый дневным зноем. Там и тут, точно амбровый цветок, ярко полыхают красные кафтаны стражников.

— Мы немедленно пойдём в гарем, Ага.

Двери дворца открываются, и савашчи оглашает зал именем вошедшего Шехзаде Мурата, сына султана Адем-хана. В сопровождении Вакиля, он проходит мимо гарема и останавливается, окидывая женщин, присевших перед ним в низком поклоне. Ни одна из них не посмела поднять глаза на юного Шехзаде. Среди наложниц он замечает ту, что была подослана к нему до побега — он ни за что не позовёт её на хальвет. От платьев всех возможных цветов у мальчика кружится голова, стук его сердца становится чаще и громче. Этой ночью никто не пойдёт в покои наследного принца — Мурат знал это с минуты, когда евнух сообщил ему новость.

— Подбери мне самую скромную, — сын Адема снимает колчан с плеча. — Хальвет я назначу сам.

Пользуясь тем, что Вакиль занят в гареме, Шехзаде незаметно крадётся по каменной лестнице и только в широком коридоре, ведущем в покои султана, начинает жалеть, что оставил у евнуха лук. Гючлю огорчится, если узнает, что мальчик так легко забыл его у слуги.

"Это он виноват", — думает Мурат. — "Стоило вспомнить о нём, как всё пошло не так."

Аги, охраняющие покои падишаха вдруг расступаются перед ним, открывая массивные двери. Выходящий из них старый, похожий на черепаху в бордовом тюрбане, лекарь спотыкается, увидев наследного принца, и спешит почтительно согнуть спину и плечи.

— Храни вас Аллах, Шехзаде!

— Я шёл к вам, Мугчи-эфенди, но, волей Аллаха, мы встретились раньше, — натянуто приветствует мальчик, слыша тяжёлую поступь отца и прожигая взглядом пуговицу на кафтане одного из савашчи, чтобы не столкнуться с ним лицом к лицу. — Рад видеть вас, повелитель.

Он берёт протянутую руку, целует перстень на пальце, в трижды шире его собственных, и едва касается лбом жилистой ладони.

— Надеюсь, вы в добром здравии?

— Мугчи-эфенди помогал мне справиться с недугом.

— Волноваться не о чем, Шехзаде, повелитель здоров, — мягко вставляет лекарь. — Лекарство подействует быстро и не повредит желудку.

Спина Мурата остаётся прямой как его стрелы, ноги широко расставлены: он копирует позу одного из стражников, показавшегося ему особенно устрашающим, и рассматривает узор на одеждах султана.

— Мурат, — Адем улыбается в густую бороду. — Зайди. Ты, Мугчи-эфенди, тоже заходи. Мне интересно, зачем ты понадобился моему Шехзаде.

Когда покои за ними закрываются, по спине мальчика к пояснице скатывается ледяная капля пота. Рука, держащая колчан, болит и становится горячей от крови, просочившейся сквозь платок. Приободрённый присутствием лекаря, Мурат поднимает глаза, наблюдая, как отец садится на трон в изножье постели. Во дворце не было покоев богаче и прекраснее султанских, но за их роскошью он видит только себя в пять лет, играющего с деревянным воином на коленях падишаха.

— Я поранился, стреляя из лука, — наследный принц приближается к повелителю, представляя, что говорит не с ним, а с Мугчи-эфенди. — Осада границ перед Маль-Илу не шла из моей головы, и я подставил пальцы под тетиву, натянув её слишком сильно.

— Ты промахнулся?

Мурат уязвлённо хмурится.

— Нет, повелитель.

— Осмотри руку Шехзаде, — Адем делает лекарю одобрительный знак.

Мальчик молчаливо ждёт, пока "старая черепаха" снимет платок с его ладони и сообщит султану, что раны незначительны и не требуют серьёзного лечения. Он не слушает лекаря, радуясь тому, что может молчать, и никто не упрекнёт его за это. Чтобы не вспоминать ни о боли, ни о "короле ифритов", наследный принц думает о проливе, вид на который открывается с балкона комнат падишаха. Вода в нём всегда шумела так сильно, что было слышно во всей северной части дворца, а из-за ветра казалось, что можно различить плеск волн, разбивающихся о корабли. Будь Мурат смелее и безрассуднее, он бы уплыл на одном из тех кораблей подальше от Беяз-Кана. Однако вскоре, к несчастью Шехзаде, Мугчи-эфенди покинул покои, чтобы принести заживляющую мазь и чистые бинты, и остатки храбрости ушли вместе с ним.

Оставшись наедине с отцом, Мурат чувствует на себе давление чужого взгляда, от которого начинает сутулиться как побитое градом деревце.

— Я слышал, ты прочёл "Фетусун Кадар", "О воинском искусстве", "Как перейти бурную реку вброд" и "Китаб ал-махзун", — Адем опускает ладонь на трон, приглашая его сесть рядом. — И ты пытался сбежать в Маль-Илу, чтобы увидеть оборону крепости своими глазами.

Мальчик вздрагивает, охваченный паникой, отпрянув, словно перед ним, расправив пёстрый капюшон, поднялась шипящая кобра.

— Простите меня, повелитель! Это был неразумный поступок, недостойный вашего сына!

— Я вижу перед собой сына, который начал взрослеть.

Лицо султана смягчается, в первый раз, спустя много лет, он становится похожим не на повелителя, а на отца. Только лишь благодаря прочитанным трактатам о войне он вновь называет его сыном. Шехзаде кипит от злости, кротко улыбаясь и садясь, подобрав полы кафтана: лучше бы всё оставалось, как было. Во всём виноват "король ифритов" Илхами.

— Ты хорошо стреляешь из лука. Хочешь поехать со мной на охоту?

Он хотел и сразу согласился, но, выходя из покоев повелителя, пожалел, что, не мешкая, поддался искушению. Когда солнце село, Мурат лёг в горячую ванну, подготовленную слугами, и распустил всех, кроме самого приближенного к нему Эмина. Он смотрел на плавающий в воде ароматный жасмин, спрашивая себя, чем заслужил расположение султана, кроме чтения книг и интереса к войне на западе, но так и не нашёл подходящего объяснения.

— Горячей воды!

Шехзаде проводит пальцами по мокрому лбу, смочив раскрасневшиеся щёки. Мозаика блестит коралловым и нежным персиковым, пламя свечей в её отражении кажется выше и ярче. Хамам напоминает сердцевину розового бутона, сложившего свои лепестки.

— На вашу руку не должно попасть ни капли, Шехзаде, — Эмин поднимает кадку с водой, как можно осторожнее выливая кипяток в ванну, скрываясь за поднявшимся паром.

— Ночь обещает быть холодной, но мне жарко как у ворот в преисподнюю, — шепчет наследный принц, не противясь горячему облаку, окутавшему его ноги. — Я не заметил, как подошёл к ним, пока молился, чтобы у Валиде не родился сын.

— Не говорите так, господин!

Слуга растирает плечи Мурата полотенцем, тонко пахнущим благовониями, пока его, окатив брызгами, не хватают за ворот нижней рубахи.

— Если появятся ещё Шехзаде, Валиде избавится от меня. Чтобы претендентом на трон стал её ребёнок, я должен быть первым, кто покинет дворец в богатом чёрном гробу.

— Как вы можете спокойно говорить такие страшные вещи?

— Ты со мной или нет? — строго обрывает наследный принц. — Будешь со мной до конца или предашь?

— Я защищу вас ценой своей жизни, Шехзаде! — Эмин опускает голову, трепеща от страха.

Жар от ванны поднимается к потолку, затуманивая сознание Мурата. Он поднимается на ноги, стоя по колено в воде и слушая, как капли стекают с его волос и кожи.

— Если подумать, то ты до сих пор не сказал повелителю о записях Маариф-хана.

Слуга низко кланяется.

— Проболтайся я об этом, Шехзаде бы наказали, а меня казнили за знание того, о чём там написано.

— Что ты знаешь?

— Ничего, господин, я не умею читать.

Смерив его взглядом, сын Адема удовлетворённо усмехается, ступая на мозаичный пол и накидывая халат на мокрое тело.

— Ты не образован, но не глуп и ценишь свою жизнь.

Спеша к нему, Эмин промокает живот и бёдра мальчика, бросая на него робкие взгляды. Шехзаде намеренно не замечает их и смотрит на остывающую ванну, вдыхая запах жасмина, оставшийся в его волосах.

— Отец настаивает на хальвете, помоги мне его избежать, — резко бросает Мурат.

— Избежать хальвета? — губы слуги начинают подрагивать. — Сделаю.

— Смеёшься? Надо мной?

— Я подумал, что, если Шехзаде хочет избежать хальвета, значит ли это, что вам кто-то понравился?

— О ком это ты говоришь?

— Кто-то из стражников, учителей или пашей? — Эмин взволнованно прижимает руки к груди. — О, Аллах! Это не может быть евнух?

Рассердившись, сын падишаха бьёт его по губам.

— Следи за своим языком! Как может мне понравиться евнух? — презрительно хмурится Мурат. — У тебя самого разве нет любовника, чтобы не совать свой нос в мои дела?

Слуга молча кивает, виновато потупив взгляд и не решаясь приблизиться, чтобы помочь наследному принцу одеться. Сделав ещё более уничижительное лицо, Шехзаде поднимает лепесток с края ванны, делая вид, что занят его изучением. Воск одной из десятка свечей в хамаме плавится, она гаснет, стоит воде добраться до пламени, но свет от этого не становится менее ярким.

— Какой он, твой любовник? — неожиданно для себя спрашивает Мурат.

Ободрённый его интересом, слуга вскидывает подбородок, задумчиво кривя губы.

— Скучный и говорит чересчур много.

— Болтун? О чём может так много говорить мужчина, которого не волнуют женщины?

— Ему нравятся женщины, Шехзаде, но он почти не говорит о них, только о звёздах и книгах.

Сыну Адема не верится, что он ощущает зависть.

— Тебе совсем не за что любить его? — желчно подмечает мальчик, смяв лепесток и выкинув его в воду.

— Никто не любил меня так, как он, Шехзаде. За это я люблю его.

* * *

Воздух над военным лагерем нагрет жаром кузниц и вибрирует от звона стали. Кузнецы куют и перековывают мечи, выпрямляют погнутые пластины на доспехах, раскаляя металл докрасна, выбивают из него искры, придавая форму нагрудникам и щиткам; портные заново сшивают набедренники и наплечники, перекраивают куртки, жакеты и штаны по новым эскизам, утепляя их только что привезёнными мехами и овечьей шерстью; кожевники выделывают и перекрашивают кожу в иссиня-чёрный, чтобы разрезать её на одежду и обувь. Повозки в Шай-Цо, запряжённые мохнатыми жеребцами, прячущими глаза под длинными чёлками, нагружают рисом, фасолью, сушёной рыбой, грибами и кимчи, отправляя к сторожевым воротам на перевале.

Взбудораженные предстоящей войной солдаты гудят как осиный рой. Зная, что большая их часть останется в столице, а те, кто уедут, будут прикрывать тылы, отсиживаясь с молодняком на стене или во дворе башни, они кипят от радостного предвкушения и, будто живут заново. Не принимали участие в общем волнении только те, кому предстояло биться с могучей армией северного хана. "Белые" мечники остановились в горах у перевала, покинув лагерь задолго до того, как имперские солдаты узнали о предстоящем сражении. "Золотые" наёмники решили, что уйдут последними, оставаясь в храме и медитируя без еды, воды и сна.

Чем ближе к казармам Эрчжу Жуна, тем слабее и тише становится гомон, а воздух — чище и спокойнее. Рекруты одновременно взмахивают деревянными мечами, повторяя заученные движения. В бою подводит память, но руки — служат вернее. "Ах-хо!" — дышат солдаты удар за ударом за спиной командира, неторопливо шагающего по двору.

Ашина изо всех сил держит меч правой рукой. Рукоять норовит выскользнуть из негнущейся ладони, и выпад получается не таким уверенным, как, если бы он продолжал пользоваться только левой. Кожа под тугой холщовой повязкой зудит и шелушится, а там, где ранее крепилась бамбуковая палка, стёрлась до кровавых борозд и покрылась лиловыми пятнами, похожими на синяки. Неважно, как больно ему будет, если солдат ничему не научится, его прогонят из армии его Величества.

Тело делается мокрым и липким, чёрная с серым форма пристаёт к спине и плечам, быстро тяжелея от пота. Ашина задыхается в ней и ощущает себя неповоротливым тюфяком, поджаривающимся на нагретых солнцем камнях.

— Где Су Ён? — он оглядывается, не видя юношу в строю.

— Лучше тебе спросить у командира, — процедив сквозь зубы, отвечает Ли Суэ. — Он крутился возле него на рассвете. Надеюсь, вымаливал прощение за ночной беспорядок.

Мальчик взмахивает деревянным мечом, перехватывает его левой рукой и упирает зачехлённый конец в спину впереди стоящего.

— Я тебе вторую руку сломаю, — ласково бормочет Мон Рён.

— Где Су Ён? — он бесцветно моргает, игнорируя угрозу.

"Хо-хай!" — выкрикивают солдаты, синхронно выбрасывая вперёд колено и поворачивая корпус в сторону, откуда ветер доносит щекочущий ноздри запах еды.

— Откуда мне знать? Спроси у Сяо. Эй, Сяо!

Пустой взгляд Сяо Ча сосредоточен на генерале. Ни на что не отвлекаясь и не моргая, рекрут стоит слишком далеко, чтобы слышать их перешёптывания.

— Бесполезно, — зазевавшись, Мон Рён задевает плечом своего соседа, кривясь и скомкано прося прощения, пока Поцелуй не заметил нарушение в строю.

Ашина молчит, отказываясь сдаваться и ждать окончания тренировки. Его левая рука плавно отпускает правую, меч становится не тяжелее ладони, которая сжимает рукоять. Мальчик перестаёт чувствовать его, сконцентрировавшись на камне не больше абрикосовой косточки под своими ногами, и мысленно улыбается, снизошедшей до него, удаче. Его тело двигается само или вслед за самодельным оружием, не чувствуя боли, жара и слабости. Деревянный клинок тихо, как пронёсшийся над землёй голубь, тревожит мелкий гравий. Не хуже снаряда, выпущенного из катапульты, камень летит сквозь ровный ряд солдат, попадая по мечу Сяо Ча и почти выбив его из чужих пальцев.

— Ох-хай! — Ашина завершает выпад, поворачиваясь к юноше, ищущему в толпе источник удара.

Брови восточего ползут вверх, он вопросительно показывает на мальчика пальцем.

— Ким Су Ён, — губы подростка старательно выговаривают имя слог за слогом.

По тому, как скривился солдат, и его голова дёрнулась в сторону, словно над ней пролетел рой жужжащих мух, Ашина начинает думать, стоит ли ему беспокоиться. Если Сяо Ча, лучший друг Су Ёна, не знает, где он, разумно предположить, что тот либо отбывает наказание, как сказал мелочный, но не глупый Ли Суэ, либо выполняет поручение командира Жуна, ни разу не проявившего интерес к его отсутствию. Мальчик смотрит на прямую спину генерала, пытаясь угадать его мысли.

— Наш бездельник с гуань дао, — усмехается вдруг Ли Суэ, — разговаривает с часовыми как ни в чём не бывало.

Ашина поворачивает голову к казармам: закрытые, погружённые в тень, они выглядят пустыми и заброшенными. Между двух стен помещений Гё и Рен внутренний двор, напротив, окутан солнечным светом. Двое часовых, остановившиеся под красным "императорским" деревом, расступаются, не убирая рук со своих мечей, и мальчик замечает Су Ёна, улыбчивого и безмятежного как всегда. Он с праздным любопытством глазеет по сторонам и уходит, не удостоив площадку для тренировок взглядом.

Рука Ашины предательски дрожит от гнева в то время, как его лицо остаётся непроницаемым. Но не только ему не нравится происходящее за казармами. Разделивший неодобрение подростка, Ли Суэ багровеет и скрежещет зубами как оскалившаяся гиена.

— Если бы я только мог уйти незамеченным, я бы из бездельника весь дух выбил! — вздыхает мальчик, цокая языком.

Деревянные мечи рекрутов взмывают вверх, разрубая воздух плавно, словно это тихая река течёт по ветру. Юноша не долго раздумывает над словами Ашины, крепче нужного сжимая тяжёлую рукоять. Мгновение он колеблется, солдату не терпится собственноручно надавать тумаков Су Ёну вместо того, чтобы махать деревяшкой на пустоту. Подросток незаметно наблюдает за ним, надеясь, что страх Ли Суэ быть пойманным генералом и понести наказание перевесит его зависть.

— Я помогу тебе. Только, когда будешь бить его, скажи, что треть этих ударов от Ли Суэ.

Неподвижный Эрчжу Жун походит на каменную статую отрешённого Будды, отбрасывающую широкую, длинную тень нечеловеческих размеров. Его нежелание ни с кем говорить держит на расстоянии весь лагерь и кажется ещё более зловещим от того, что командир стоит к ним спиной. Что бы ни испортило настроение Поцелую, оно преподносит Ашине возможность последовать за Су Ёном и узнать всё самому.

Более века назад, во дворце округа Бин-Ян был организован заговор с целью уничтожить верных императору членов правительства. Трусливые чиновники в попытке спастись от гвардии прятались за охраной, не выдержавшей натиска спустя трое суток, и за своими сыновьями, погибшими, защищая бесчестных отцов. К тому времени, как все, кем они прикрывались, умерли, гвардия пала вместе с ними, и чиновники смогли спастись. Тёмное пятно на истории подарило армии новую тактику, когда лучники отступали за спины конницы, спасаясь от ответного огня, а те, в свою очередь, полагались на щиты пеших воинов, до последнего держащих оборону.

Ашина неспешно переставляет ноги, двигаясь против строя, согласно тактике Бин-Ян, и меняясь местами с солдатом позади себя. Когда он добирается до последнего ряда, солнце заволакивают облака, и тень генерала исчезает вместе с ярким, белым диском. Победно кивнув Ли Суэ, мальчик в последний раз вскидывает руку с оружием прежде, чем укрыться за казармой.

Оглядываясь, чтобы не попасться, он бежит через внутренний двор, прижав меч к груди. Сапоги тихо шуршат, наступая на отшлифованный тысячами подошв серый камень, пока он не оказывается под "императорским" деревом. Красные бутоны сливы тянутся к нему и наивно открываются ветру, срывающему их с веток каждый сезон цветения. Один из лепестков падает внутрь широкого рукава как в нарочно подставленную чашу. Ашина подносит его к глазам, рассматривая на свет. Сквозь нежный багрянец всё кажется красным, даже тёмное пятно, медленно удаляющееся на северо-восток. Приняв согнувшийся силуэт в одеждах рекрута за чёрного как уголь Ченая, мальчик собирается прогнать его, пока не заметили часовые, но фигура выпрямляется и превращается в Ким Су Ёна. Он то останавливается, то крадётся вдоль стены не хуже вора, проникшего в чужой дом, и выглядит подозрительнее, чем осатаневший командир.

Подобравшись к юноше на цыпочках, Ашина вытягивает руку с мечом, пока наконечник не вонзается между его лопаток.

— Говори, что ты выискиваешь?

Голова Су Ёна дёргается, волосы, схваченные на затылке полинявшей лентой, падают с плеча на спину спутанным жёстким комом. Неухоженность товарища вызывает в мальчике смешанные чувства: желание отлупить за небрежное отношение к форме и отвращение. Только северяне могут быть настолько неопрятными, а северян Ашина ненавидит больше тех, кто позорит имперскую армию.

— Ашина, ты что ли? — весело откликается восточий, бесстрашно поворачиваясь к подростку. — Меч деревянный, так он вреда не причинит.

Фальшивый клинок падает вниз, неслабо ткнув концом в пах и заставив Су Ёна схватиться за причинное место.

— Больно же, паршивец!

— А ты сказал, не причинит, — мальчик удивлённо смотрит на оружие, потом на солдата.

— Догоню и задам тебе трёпку! Ты должен быть в строю вместе со всеми!

— А ты — нет? Что поручил тебе командир?

Восточий растерянно усмехается, отводя взгляд.

— А что Поцелуй? Всего-то захотелось пропустить разок и отдохнуть, а ты нашёл меня и едва не лишил прекрасных женщин в городе шанса испытать высочайшее удовольствие.

— Слушаю тебя — и противно становится, — парирует Ашина, заботливо протирая меч рукавом. — Если ты просто ушёл, командир должен искать тебя, давно подняв всех на уши, но что-то я не приметил никакой суматохи по дороге сюда.

— Командир не просил меня молчать, — Су Ён непринуждённо пожимает плечами. — Думаю, он не вспомнил об этом, как считаешь?

Мальчик делает глубокий вдох, разминая правую руку. Забытый лепесток падает из его рукава, кружа в воздухе, и уносится прочь.

— Как пышно цветёт в этом году слива. Ничем не испортить её дивный запах. Встретил тебя, околачивающегося под ней без дела, и убедился в этом лично.

— Я тебя сюда не звал, — возмущается восточий. — Не тебе ли было любопытно, что я здесь делаю? И чем бы я тебе сливу испортил? Слива останется сливой, кто бы под ней не прошёл, хоть сам император!

— Эта красная слива зовётся "императорским деревом" с тех пор, как под ней нашли наследника императора Дон Мёна, чудом спасённого от плана вдовствующей императрицы. Пример со сливовым деревом, который ты вынудил меня привести, — лучшее доказательство твоей невежественности.

Хохотнув, юноша подбирается поближе к Ашине и его мечу.

— Ты столько достиг своим трудом, что имеешь право умничать, когда тебе вздумается. В целой Империи, пожалуй, есть только одна вещь, которую не знаешь ты, но знаю я.

— Неужели? И какая же?

— Что я, — Су Ён наклоняется к подростку, складывая ладони у его уха, — здесь делаю. Тебе интересно узнать?

— Нет, — не моргнув, врёт мальчик.

— Командир подозревает, что среди нас есть шпион, золотой ассасин, притворившийся рекрутом. Число наших колеблется с разницей в одного человека каждый день, и, если подумать, он мог оставаться незамеченным весь год, ни разу не выдав себя. Тот, кто не брал лишнюю порцию, не ночевал в казарме и не вызывал подозрений, — я найду его, доложу Поцелую и получу третий ранг, смогу воевать вместе с остальными как наши отцы.

Пальцы Ашины сжимаются в кулак, он отталкивает юношу, стукнув по щитку на его груди. "На войне умирают", — хочет крикнуть он. Если ради этого они столько времени шли через лес и пустыню, лучше бы здравый смысл вернул их домой в самом начале пути. Скажи он это вслух — и Су Ён будет называть его трусом до тех пор, пока не придумает более обидное прозвище.

— Какой вздор, — высокомерно заявляет мальчик. — Будь оно так, зачем «золотому» притворяться рекрутом и раскрывать своё лицо, когда можно прямо расспросить всё у командира?

— Я передал тебе его слова, хочешь — верь, хочешь — нет.

Вой рога оглашает лагерь и его окрестности, потревожив птиц, взмывших в небо из рощи. Ашина прислушивается, забывая, какую колкость хотел ответить удаляющейся спине восточего. По южной дороге стучат конские копыта и ступают ноги не менее сотни людей. Гул голосов и лязг брони приближаются, сотрясая землю.

— Су Ён, что это? — растерявшись, спрашивает мальчик.

Восточий смотрит на него широко открытыми глазами и, схватившись за деревянный меч, тащит назад к казармам. Оставив красную сливу позади, они жмутся к стене, выглядывая во двор.

Рекруты стоят, сложив оружие, под ними перемещаются длинные тени: первая из них — с человеческой и лошадиной головами — принадлежит генералу Цую Цзишу. Поравнявшись с Эрчжу Жуном, он останавливает отряд, и командиры обмениваются кивками, в коих больше холода, чем в самом сердце Севера.

— Вот бы узнать, о чём они шепчутся, — с досадой бормочет Су Ён.

— Важнее то, что началась война. Они идут на Шай-Цо, — значит, мы будем следующими.

— Ты боишься?

Гнедой жеребец Цзишу трогается с места, уводя за собой людей. Их стройная колонна движется к боковым воротам под золотым драконом на белом знамени.

— Чего мне бояться?

— Северян. После того, что они сделали с тобой, ты имеешь право на страх.

Ашина впивается ногтями в рукав восточего. Его губы сжимаются в тонкую линию, в висках громко, как барабан, стучит кровь.

— Молчи! Молчи и больше не смей об этом говорить, иначе я отрежу твой бараний язык и скормлю волкам!

Лицо Су Ёна смягчается. Он смотрит на занесённый в воздухе кулак и отворачивается, подставив щёку.

— Бей прямо сюда, не промахнись. Если думаешь, что я считаю тебя пустым местом, смеюсь над твоим позором, будь сильным и ударь.

— Пустое место… — хрипит Ашина, удивлённый внезапной догадкой. — Ассасин, он правда был среди нас.

Он опускает дрогнувшую руку и подавляет, вставший в горле, смешок. Взгляд Ашины мечется по строю рекрутов, находя три бреши, незаметные в плотных чёрных рядах: две — его и Су Ёна — и последнее место, оставленное позже остальных, было ближе всех к генералу и принадлежало шпиону.