Глава 8. Пути сердца

Жилище северного шамана наполняется тенями бродящих вокруг него духов. Они всегда рядом с ним, но показываются только, когда он поёт. Резкие горловые звуки древних песен крепко сплетаются, крепче, чем звенья одной прочной цепи. В них слышится то вой стаи волков, то медвежий рык, то карканье старого ворона, а слова складываются в историю его народа.

Серая сова издаёт пронзительный крик, выпорхнув из-под, ритмично ударяющей в бубен, ладони Варазы и исчезнув серебряной пылью. Рука останавливается на полпути к туго натянутой коже, застывая и нащупывая пустоту узловатыми пальцами. Глаза Иси Гээджии приоткрываются, выхватывая длинные языки пламени. Он цепляется за них, как за путеводную нить, возвращая сознание в своё тело, подальше от огромного ветвистого дерева с листьями белее недавно выпавшего снега. Шаман проводит ладонями по лицу, «смывая» всё, что отрывало его дух от плоти.

— Кто здесь? — угрюмо вопрошает он.

Утренний лес молчит, пробиваясь холодным, негреющим светом в тесную юрту. Опустив бубен на постель, Вараза поднимается и выходит на пустую поляну, окаймлённую, точно полумесяцем, рощей Маргад-Ой.

— Я заблудился. Помоги мне, дяденька, помоги. Я хочу домой.

Хмуря брови, он медленно опускает взгляд, рассматривая мальчика не старше пяти с чёрными как смоль глазами на разрумянившихся от холода округлых щёчках.

— Хочу домой, — повторяет ребёнок, поджимая бледно-розовые губы. — Отведи меня домой.

— Домой, значит.

Шаман наклоняется ближе, вглядываясь в непроглядную темноту зрачков, затягивающую, будто чёрное озеро. В его глубинах одиноко и пусто, вереница прозрачных пузырьков поднимается с самого дна, так и не достигая поверхности. В воде отражается восходящее солнце, однако она поглощает весь его свет, стоя неприступной стеной между ним и Иси Гээджии.

— Как же ты узнал, что я живу здесь, — низким скрипучим голосом продолжает Вараза, — если ты слепой? Ты не ребёнок. Оставь меня в покое, демон, или я прогоню тебя сам.

Бледное детское личико искажает зловещая ухмылка. Он вскидывает голову к небу, звонко хохоча. Смех меняется, и принадлежит уже не мальчику, а взрослому мужчине. Тело ребёнка вытягивается, будто деревце, вдруг ставшее раскидистым дубом, кожа темнеет, волосы падают на голую грудь, один глаз скрывается под опущенным веком, второй буравит мир испепеляющей белизной.

— Ты также хорош, как о тебе говорят, Вараза Иси Гээджии, — колдун одобрительно покачивает головой. — Соломон в вос-с-сторге.

— А ты тот самый чёрный маг с Юга, изгнанный жадным и трусливым ханом. Что понадобилось тебе от меня? Если ты пришёл забрать мою жизнь, не мне с тобой тягаться, ведь я на целых три века тебя моложе.

Соломон хищно улыбается, проводя по губам раздвоенным языком. Его тело начинает медленно раскачиваться, как у зачарованной заклинателем кобры, браслеты на босых ногах мелодично звенят, создавая музыку для колдовского танца. Вараза едва успевает понять, что происходит, дёргая за старую линялую верёвку на шее и выставляя перед собой деревянный амулет. Невидимая волна толкает его в грудь, преклоняя к земле и опуская на одно колено. Ещё мгновение, и ледяные колья вырастают из-под снега, замирая перед распахнутыми глазами Иси Гээджии. До сих пор ему ни разу не приходило в голову, что магия может идти не из слов или звука, но из самого тела, этому могло быть только одно объяснение

— Ты не колдун! — выкрикивает шаман в звенящую тишину. — Ты демон!

— Не я, — юноша, только что стоявший перед северным шаманом, внезапно шипит за его спиной, дотрагиваясь длинными пальцами до спутанных седых волос, — но демон заключил контракт с Соломоном.

— Манеш мёртв!

— Но Соломон, — слепой глаз безумно сверкает, — будет жить вечно!

Серая сова распахивает крылья перед лицом мага, царапая когтями кожу, из-под которой сыпется, похожая на пепел, серебристая пыль.

— Я здесь, Вараза, — настоящий чародей слепо тянет к нему руки с центра опушки.

— Я здесь, Вараза, — вторят ему еще восемь голосов.

— Вараза?..

— Иси Гээджии!

Девять одинаковых колдунов одновременно растягивают губы в широкой улыбке, смыкаясь плотным кольцом вокруг старика. Первые звуки пения шамана, низкие и глубокие, точно рокочущий водопад, растирают одну из копий в прах, но на её месте тут же вырастают две новые, стряхивая снег с лёгких шаровар из обсидианово-чёрного шёлка. Чародей снова и снова исчезает, от его заклинаний, появляясь и множась в удвоенном, утроенном количестве своих бесконечных личин. Вараза роняет крошечную, потемневшую фигурку ворона из некогда молочно-белого камня и складывает руки. Его веки опускаются, уберегая от иллюзий, а губы продолжают шептать, моля духов о помощи. Шаги и смех Соломона постепенно стихают, и шаман открывает глаза, содрогаясь от страха, сжавшего тело тугими змеиными кольцами. Скользкий чешуйчатый хвост бесшумно обвивает его грудь, не давая пошевелиться и грозя в любой момент раздавить кости смертельными тисками. Единственный оставшийся колдун опускает ладони на его плечи, втягивая носом воздух: получеловек, полузмей. Треск погремка наполняет холодный воздух, проникая в голову Варазы острой болью.

— Хватит бороться, с-с-сломайся, ты бессилен против Соломона, — мягкие, пахнущие орехами и имбирем, волосы падают на поднятое к небу лицо Иси Гээджии.

— Так вот какой ты, — шаман устало усмехается, — настоящий чёрный маг юга?

Колдун удивлённо замолкает, опуская невидящий взгляд на смуглый торс, плавно переходящий в гибкий хвост гремучника. Иллюзия исчезает, возвращая южанину ноги, тонущие в глубоком сугробе, давление мощных колец прекращается, словно плохой сон. Юноша смотрит чуть мимо недоверчиво вытянутого лица Варазы, сияя от счастья.

— Теперь настоящий! Нас-с-стоящий Соломон, — он неожиданно хмурится, делаясь серьёзным и явственно источая угрозу. — Зачем тебе убивать его? Ради мести? Людские страс-с-сти не интересны и скучны. Зачем они Иси Гээджии? Расскажи мне!

— Я не понимаю тебя, маг, — шаман опускает голову и видит свои тяжёлые сапоги из шкур яков и босые ступни чародея, казавшиеся такими чистыми, будто он ступал не по земле, а по лепесткам роз.

— Всё ты понимаешь, Вараза.

Где-то за чащей Маргад-Ой началась вьюга, зло постанывая и скрипя в столетних деревьях. Небо с той стороны казалось совсем серым, а горизонт прятался в плотной завесе снега. Серая сова уже должна быть там, прогнанная Варазой, она устремлялась всё дальше от своей погибели. Конечно, она была духом без плоти и крови, но кто знает, на что ещё был способен чародей, колдующий в молчании? А человек, вобравший в себя силу самого древнего зла?

Словно прочитав его мысли, южанин наклоняется совсем близко к лицу старика.

— У меня не было выбора. Однажды контракт спас Соломону жизнь, а теперь может спас-с-сти твою, если пообещаешь, что не станешь убивать человека из племениэрхейцев, зверя, отбившегося от стаи.

— Ради этого ты пришёл? — хмурится Иси Гээджии, ощущая жар ладоней на своих плечах. — Ради другого человека?

— Так и ес-с-сть.

— И каковы же условия твоего контракта?

Слепой глаз колдуна распахивается, загораясь интересом.

— Ты отдаёшь Соломону свой глаз. Чтобы исполнить свою мечту, я должен вновь увидеть.

— Что же ты дашь мне взамен? — старик разочарованно ухмыляется.

— Жизнь.

— Жизнь? Я уже стар, мне всё равно, когда уходить.

— Не твою жизнь, Вараза Иси Гээджии, — южанин пробует языком снежинку, подтаявшую на его губе. — Жизнь твоего сына подойдёт? Ему не так долго осталось воевать…

— Лучше забери меня! — амулеты тревожно звенят под рубахой шамана, но невидимые змеиные кольца вновь крепко держат его в стальных объятиях. — Не тронь моё единственное дитя!

— Соломон никогда бы не с-стал! — притворно удивляется колдун. — Его убьёт северянин, и он уже выбрал путь, ведущий его к с-с-смерти.

Плечи Варазы безвольно опускаются и начинают ходить вверх-вниз, вслед за его тяжёлым дыханием, точно у жеребца, сломленного железной волей седока. Чародей тихо смеётся, с любопытством нащупывая нити судеб Иси Гээджии, такие прочные, такие яркие: его глаз безусловно подойдёт.

— Ты только что изменил своё решение, — Соломон задумчиво вслушивается в угасающие голоса, один из которых принадлежит самому Варазе, но много лет спустя. — Ты передумал убивать.

— Я не смогу отнять жизнь чужого сына, зная, что переживу своего, — глухо отвечает шаман.

Губы колдуна приоткрываются, точно его мучает жажда.

— Тогда заключим контракт, и Соломон спасёт его от неминуемой гибели?

— Ты так хочешь получить мой глаз, маг, — Иси Гээджии хватает его за волосы, заставляя подойти вплотную, и чувствует, как южанин улыбается, пока он вкрадчиво произносит в его ухо единственные верные слова: — Но я спасу сына сам.

* * *

4 года спустя.

Тонкая и гибкая, как ивовый прут, тень скользит по заполненному базару, пряча лицо и руки, обшарившие уже с десяток карманов. Острое лезвие в самодельных ножнах срезает один кошелёк за другим, и они с тихим, неразличимым в уличном шуме, звоном падают в узкие ладони. Вор подхватывает с прилавка свежий персик и аккуратно, чтобы не раздавить, уносит его в широком рукаве.

Вечерние сумерки быстро сгущаются над домами в Кальп-Нэхир*, обволакивая его бархатистым золотом заходящего солнца. Торговцы лениво вытирают пот с раскрасневшихся лиц, не торопясь расходиться и зажигая над прилавками масляные лампы. Свет отражается от прозрачного винограда, играет в россыпи разноцветных специй и приветливо озаряет лица покупателей.

— Назыф! — невысокий мужчина в тюрбане подходит к сморщенному, будто чернослив, южанину, торгующему благовониями. — Пути Аллаха воистину неисповедимы, коли я встретил тебя здесь! Как поживает твоя дочь?

— Моя Рания носит под сердцем внука, дай Аллах ему родиться красивым и здоровым, — знакомые почти с пелёнок, они заключают друг друга в крепкие объятия. — Ты знаешь, Ибрагим, что в нашем доме тебя всегда встретят как родного брата, но мы не виделись уже сотню лет!

— Сотню, говоришь? Не всем смертным уготована такая долгая жизнь, — обветренное лицо с крупным орлиным носом проясняется, а внимательные глаза лучатся добротой, наблюдая за случайным покупателем, прервавшим их беседу. — На Востоке я продал столько тканей, что хватило бы на весь гарем нашего падишаха.

— Аллах с тобой, Ибрагим! За такие мысли недолго и в ад отправиться!

— Но, видит небо, если бы я не встретил двух восточих мальчишек и не помог им добраться до столицы, не узнал бы никогда такого счастья. Судьба благоволит мне, друг мой, а до того, как истечёт моё время, я ещё сотню раз успею искупить все мирские грехи!

— Аллах! Аллах, прости этого несчастного! — торговец в отчаянии хватается за голову.

— А, если я в чём-то не прав, накажи меня прямо сейчас, — согласно покачивается белый тюрбан и тут же слетает с седой головы, опрокидывая товар. — Эй! Эй, ты! Назыф, он только что толкнул меня!

Ошеломлённый внезапной карой, Ибрагим оглядывается по сторонам.

— Ай-ай! Да что ты говоришь?! Нет здесь никого!

Содержимое красивых флаконов разливается на стол и кафтан мужчины, наполняя воздух тяжёлыми ароматами, которые, смешавшись, становятся совершенно невыносимыми и отпугивают удивлённых южан от зловонного прилавка.

— Смотри, ты и на меня навлёк беду! — сокрушается Назыф, пытаясь как следует огреть друга его же тюрбаном.

— Чепуха! Кто-то ударил меня в спину!

— Черти тебя ударили! А я ударю ещё трижды, коли не заплатишь за мой товар!

Купец примирительно поднимает руки, горько вздыхая.

— Я заплачу, так и быть, — он тянется рукой в карман и ощущает простор и пустоту там, где только что лежал туго набитый кошель, более того, пальцы немедленно чувствуют тёплый ветерок, проходя сквозь изящно проделанную дыру. — Проклятие, мои деньги!

Мальчик безмятежно ухмыляется, не без интереса наблюдая за разгоревшимся спором и болтая босыми ногами с высокой крыши. Ловкие пальцы без труда очищают персик от нежной кожицы, не оставляя ей ни кусочка сладкой мякоти. Воришка стаскивает платок с лица, вдыхая полной грудью, и с наслаждением надкусывает сочный плод. Кошельки тяжело оттягивают пояс когда-то белых, — а теперь грязно-серых — штанов, особенно последний, самый увесистый. Добычи хватит на недели, даже, если разделить её поровну, но завтра Захи снова пойдёт на базар. Потому что быть вором — его единственное предназначение.

На потемневшее небо поднимается бледная луна, отражаясь в рассеянно прищуренных глазах ребёнка. Ему кажется, что она похожа на лицо, полное и круглое, как у торговца рыбой, но луна вору нравилась, а краснолицый господин вызывал отвращение.

Захи подкидывает косточку, отправляя в карман. Утром он посадит её и будет поливать каждый день, чтобы вырастить дерево с бесплатными фруктами для себя и других детей приюта.

— Пойдём домой.

— Рано, — мальчик капризно хмурится.

Он не оборачивается, и без того зная, что Зейд подходит к нему, всегда бесшумно, словно кошка на мягких лапах. Знакомые пальцы ласково перебирают под накидкой тростниково-зелёные пряди, но ребёнок недовольно фыркает. Ему не нравятся нежности старшего вора.

— Захи.

Не отвечая, он неохотно поддаётся, незаметно скользя по крышам вслед за главарём и останавливаясь только, чтобы посмотреть на опускающийся под землю дом, в котором живёт старая аптекарша. В окнах горит свет, такой тёплый и манящий, что, залюбовавшись, Захи делает неверный шаг, едва не сорвавшись вниз. Испуганно зажмурившись, он скользит ногой по гладкому камню, обдирая колено, но чужие руки вовремя ловят его у самого края.

Зейд горит как в лихорадке, а его сердце бьётся чаще, чем у ребёнка, быстро стёршего со лба бисеринки холодного пота.

— Что это с тобой? — глаза вожака пытливо заглядывают в широко распахнутые и изумрудные.

— Ничего, — угрюмо отвечает мальчик, спускаясь в открытое окно, прямиком на кровать, сделанную из старого ящика, некогда украденного из овощной лавки.

— Можно, я останусь сегодня?

Подросток наблюдает, как на тонкое покрывало из-под пояса Захи падают кошельки. Звон монет. Он всегда приходил под звон монет.

— Можно.

Ребёнок снимает накидку и рубаху, бросая одежду в угол, и хлопается на живот, начиная пересчитывать деньги.

— Думаешь, мы успеем собрать достаточно, чтобы приют не закрыли?

— Успеем, — глухо повторяет главарь воровской шайки, опуская ладонь на худенькое бедро и слегка поглаживая, глядя, как ткань идёт складками.

Захи удовлетворённо улыбается, раздвигая колени и опуская подбородок на сложенные руки. Не отрывая от него удивлённого взгляда, вор вздрагивает, чувствуя, как его плоть в очередной раз наливается тяжестью, болезненно отдающей в низ живота. Упираясь в твёрдую стенку ящика, он нависает над мальчиком и жадно изучает узкие плечи и чуть вьющиеся кончики волос на затылке, тревожно колыхнувшиеся от его дыхания.

— Правда ведь, сегодня я собрал больше, чем ты? — гордо улыбается мальчик, уверенный, что Зейд смотрит на горку серебра за его плечом.

Вожак согласно хмыкает, не слыша вопроса. Его пальцы опускаются меж разведённых ног, с придыханием нащупывая мягкое естество, легко поместившееся в ладонь.

— Зейд? — ребёнок опасливо замирает, боясь пошевелиться.

— Ты любишь меня?

— Конечно, — запинаясь, произносит вор. — И Юсефа, и Наби, и…

— Тише! — подросток шипит, порывисто лаская оголённую спину и покрывая кожу смазанными поцелуями. — А то разбудишь остальных.

— Мне не нравится, перестань!

Губы главаря внезапно оказываются над его ртом, и Захи холодеет, услышав прерывистый стон, родившийся где-то в самой глубине вибрирующего горла. Зейд нетерпеливо оглаживает ягодицы, пробуя надавить на нежное колечко и ощущая, как член мальчика неумолимо твердеет под его рукой.

— Хватит! Ты ведёшь себя странно!

Маленькие кулачки бьют его по груди, ребёнок отчаянно вырывается, стараясь извернуться и пнуть побольнее. Однако, старший вор только ближе прижимается к плоскому животу с аккуратной впадинкой пупка, упоённо лаская давно желанное тело. Всхлипы и постанывания сотрясают воздух душной ночи, пока Захи, наконец, не падает на пол, скорчившись и заливаясь слезами. Не дожидаясь, когда растерявшийся подросток придёт в себя, он вскакивает и, хватая с пола рубаху, проносится мимо стоящего в дверях Юсефа.

— Я знал, что рано или поздно это произойдёт, — устало замечает разноглазый мальчик. — Ты так смотрел на него, Зейд.

Главарь зло усмехается, но его голос звучит неожиданно бесцветно.

— Убирайся.

Покачиваясь, Юсеф подходит к подростку, опускаясь острыми коленями на сбитое с ящика линялое покрывало. Его губы плавно скользят по грубой ткани штанов, сквозь которую требовательно выпирает возбуждённая плоть.

— Хватит, — вор нехотя отвешивает крепкий подзатыльник.

— Ты мог бы быть и помягче, — ладонь с грубоватыми, истёртыми в кровь, пальцами заботливо гладит подрагивающие яички. — Со мной и с Захи. Даже, если любишь его одного.

Зейд запускает горячие, сохранившие тепло чужого тела, ладони в густые волосы, оказавшиеся мягкими на ощупь, и вздрагивает, не сдерживая первый, сорвавшийся с губ удовлетворённый стон.

— Я люблю его, — подросток густо краснеет, позволяя развязать узлы на легко соскользнувших к полу коричневых шароварах. — Я так хочу сделать его своим, Юсеф, пока кто-то не украл его из-под носа, как поступаем мы с тем, что блестит перед нашими глазами ярче солнца.

— Ты говоришь о нём как о вещи, — мальчик заворожено растирает смазку по скользкой головке. — Зейд, не все люди воры, и не всё в Кальп-Нэхире можно украсть.

— Почему? — вор задыхается от наслаждения, размашисто толкаясь в обжигающий влажный рот, полностью вобравший в себя стоящий член. — Почему ты не можешь украсть моё сердце у этого глупого ребёнка?!

Гибкий, мокрый язычок быстрыми касаниями распаляет давно сдерживаемые желания. Мысли Зейда тонут в жарком водовороте, и голос, произнёсший уже позабытый вопрос, кажется ему чужим.

«Потому что я всё еще худший вор, чем Захи», — думает Юсеф, прикрывая вначале карий, а затем и зелёный глаз, чтобы спрятать подступившие слёзы под тенью пушистых ресниц.

Его вожак рычит и алчно вскрикивает в густую, вязкую тишину, сильнее и напористее подмахивая смуглыми бёдрами.

— Захи, — хрипло шепчет он, держась за острые и хрупкие плечи Юсефа, торчащие сквозь широкую рубаху. Под оттопырившимся воротом видно твёрдые, будто вишнёвые косточки, соски, но веки Зейда плотно опущены, отделяя его от тесной комнаты незатейливым узором из ярко-алых цветов. — Ещё! Ещё, Захи!

* * *

— Ещё!

Эмин мелко дрожит и кусает припухшие от поцелуев губы. Напряжение в его изогнутом теле, согнутых коленях и разведённых бёдрах становится всё более невыносимым и пьянящим. Сквозь туман любовных утех, разгоревшихся в одних из покоев дворца ранним утром, мальчик видит собственные ступни, хватаясь за них, чтобы не мешать твёрдому естеству быстро скользить в обильно смазанном отверстии. Забывая, как дышать, он хватается за белоснежные простыни, изо всех сил стараясь прогнуться ещё сильнее и ещё выше приподнять ягодицы, недавно наполнявшие ладони его любовника.

Держась за резную спинку огромной постели, эмир сверху входит в маленького слугу, плавно заполняя его отяжелевшей плотью и низко хрипя, слыша в ответ чувственные стоны.

— Мне… так хорошо, Ил..! — подросток всхлипывает, сдерживая рвущиеся из груди крики. — Илхами!

Юноша не слышит его, но жадно ловит быстро сменяющиеся выражения лица Эмина: от крайней степени блаженства до совершенного экстаза. Он вскидывает голову, убирая взмокшие волосы с полуприкрытых глаз, и несдержанно, грубовато вбивается в податливое тело.

— Ты чувствуешь это, мой дорогой? — Вэй с лёгкой усмешкой опускает стройную ножку на своё плечо, ощущая, как растянутое его ласками, колечко мышц сжимает плоть.

— Горячо! Ах… как горячо! — слуга Шехзаде хватается за сильную ладонь, уверенно ласкающую его между ног. — Не надо!

— Отчего же не надо?

— Она уже выходит! Выходит! — кричит Эмин, заметавшись по кровати, чтобы избежать настойчивых пальцев, дразнящих нежную уздечку прямо под головкой. — Вот теперь!.. Сейчас, Илхами!

И он распахивает невидящие глаза, долго и бурно кончая, пачкая свой живот и грудь белёсым семенем. Яркий румянец заливает смуглые скулы, встречая безмолвные, трепетные поцелуи эмира. Вэй осторожно отстраняется от разнеженного и обласканного мальчика, ощущая, как чужая ручка стыдливо обхватывает стоящий член, неспешно поглаживая по всей длине.

— Эмин, — юноша тянется к его плечам, собирая языком вязкие капли растёкшейся спермы и щекоча лицо слуги непослушными волосами цвета тёмных гранатовых зёрен.

— Я хочу дни и ночи проводить только с тобой! — пылко заявляет сын рыбака.

В глазах Илхами вспыхивает удивление, мгновенно погаснув в глубоком сладострастном стоне, доводящем до дрожи их обоих. В очередной раз не выдерживая первым, мальчик поворачивается спиной, на которой уже начали проявляться следы их страстных утех, и неловко дотрагивается до влажной, призывно открывшейся дырочки, которая обязательно будет саднить к ночи. Его плоть снова становится твёрдой, подрагивая с каждой попыткой протолкнуть тоненькие пальчики глубже, но всякий раз останавливаясь, задевая простату.

Сильные руки властно и почти подавляюще обнимают его, чужая головка терпеливо оглаживает отверстие, пока эмир льёт на него ещё масла из тёмно-синего с золотом флакона. Подросток умоляюще выгибается, громко всхлипывая, когда огрубевшие от оружия пальцы массируют едва проступившую, пульсирующую венку на члене. Ладонь медленно ускользает, и Эмин отчаянно хватается за неё, торопливо подаваясь бёдрами к желанному удовольствию.

— Ты горячее раскалённого песка, моя сладость, — Вэй покусывает маленькое ушко, хозяйничая внутри кончиком языка, и мальчик, отчётливо услышавший в его голосе насмешку, вспыхивает от стыда. — Можно, я войду в тебя?

— Н-нельзя… ох! — плоть, уже начавшая входить в него, немедленно выскальзывает. Потому ли, что он запретил? — Илха… ми!

— Пожалуйста, — шепчет эмир, будто не замечая просящего взгляда и похотливо приподнятых ягодиц. — Прости меня.

— Варвар.., — слуга зажмуривается, чувствуя, как чужие губы нежно касаются отверстия, почти сразу сменяясь большой плотью, и громко стонет, лаская себя руками, чтобы смягчить быстро проходящую боль.

Мокрая растянутая попка Эмина влажно хлюпает, ударяясь о крепкие бёдра юноши. Вэй не останавливается и не сбавляет темпа, напротив, сильнее и чаще входя в охотно сжимающееся вокруг ствола колечко мышц. Его взгляд блуждает по обнажённому телу, которое каждую ночь в Беяз-Кане принадлежит ему одному.

Ещё несколько глубоких толчков, и мальчик изливается в собственные дрожащие ладони, протяжно вскрикивая, когда тело его любовника охватывает сводящая с ума дрожь, а за ней следует жар, заполняющий ноющее отверстие до краёв и стекающий по раздвинутым ногам.

Упав на подушки, слуга спешно натягивает на себя одеяло. Его грудь часто вздымается, припухшая от ласк дырочка, вопреки его усилиям, выталкивает из себя горячее семя.

— Не смотри! — смущённо шипит Эмин, отстраняясь от протянутых рук.

Вэй удивлённо хмыкает, и подросток тут же жалеет о своих словах. Позабыв о стыде, он завороженно смотрит на смуглое тело и испытывает нечто сродни страху и восхищению. Удовлетворённо, почти с гордостью, мальчик отмечает, что дыхание эмира сбилось, как и его собственное.

Простыни тихо шуршат, потревоженные южанином. Подобрав кафтан с пола, он не торопится подняться с постели и прикрыть наготу. Слуга спешно отводит глаза, но рисунок на спине юноши — все семьдесят два хатыма — притягивают его взгляд, не дают отвернуться, точно гипнотизируя рыбацкого сына.

— Ты такой сильный, что мог бы противостоять целому войску в одиночку.

— Сильнее всех на Юге, — смеётся Вэй, замолкнув под, полным обожания, взглядом Эмина.

— Как же мне, без армии и могущества, удержать тебя рядом с собой?

— Поцелуй меня? — кафтан выскальзывает из рук юноши, открывая приютившееся в ладони крошечное озерцо из нежно-голубых цветов.

— Что это? — бархатистые лепестки тут же исчезают из-под его пальцев.

— Поцелуешь — тогда отдам.

— Твои губы прикажут мне желать большего, — подросток неуверенно тянется за одеждой. — Прикажи мне уйти.

— Останься, — пальцы эмира осторожно сжимают хрупкое запястье, оставляя подарок на оголённом, всё ещё влажном от пота, бедре.

— Шехзаде обеспокоится, не найдя меня в своих покоях.

Солнце играет в волосах Эмина, плутая в них агатовыми бликами, и радует его возлюбленного, залюбовавшегося прекрасными шалостями утреннего света. Смуглая кожа, местами раскрасневшаяся, будто сохранив воспоминания жаркой ночи, постепенно скрывается под лёгкими тканями, пряча родимые пятна, наизусть заученные чужими губами. Сейчас эти губы улыбаются в спину мальчика так мягко, словно всю жизнь берегли нежность и тепло именно для этого часа.

— Я никогда не встречал Шехзаде, — Вэй задумчиво прикрывает глаза, чувствуя, как его век касаются маленькие пальчики.

— Шехзаде Мурат красив и образован, — слуга вздрагивает, ругая себя за неприятный укол ревности, омрачивший их совместное счастье, даже цветы, оттенившие лёгкой синевой белизну простыней, вдруг напомнили глаза его господина, всегда словно отражавшие безоблачное небо. — Но нечасто покидает дворец.

Он зачарованно смотрит на расслабленное лицо юноши, наклоняясь к смуглой груди и чувствуя, как руки, не раз легко отрывавшие Эмина от земли, смыкаются за его спиной. Страх бесследно уходит, растворяясь в глубоком, умиротворённом дыхании.

Илхами напоминал ему дракона из старых легенд, с телом, прочным как сталь и сильного как тысячная армия. Когда он хмурился, передёргивая струны уда, подросток трепетал от страха, ощущая его злость, но взгляды, безраздельно принадлежавшие одному лишь сыну рыбака, всегда были наполнены добротой. С любимым воином султана Адема он чувствовал себя под надёжной защитой, какой не давали ему ни одежды, ни охрана дворца, ни его белые стены. Эмин знал, кому отдаёт своё сердце.

—… больше не вернусь на арену.

— Что?! — мальчик подскакивает, больно ударяясь о плечо южанина.

— Ты меня не слушаешь? — Вэй усмехается, подув на лоб пунцового, как бутоны недавно распустившихся роз, слуги.

— Повтори!

— Я скопил достаточно золота, чтобы не появляться там и проводить больше времени в Беяз-Кане.

Последние слова юноши пропадают в долгом поцелуе, оказавшемся слаще самых дорогих южных лакомств и жарче полуденного зноя. Вкус чужих губ ещё долго преследует рыбацкого сына, не оставляет его до самых дверей в покои Шехзаде, с тоненьким скрипом сомкнувшихся за спиной Эмина.

Комната погружена в полумрак, свет едва просачивается сквозь занавешенные тяжёлой тканью окна. Подойдя к огромной постели, мальчик с удивлением обнаруживает её пустой. Его рука растерянно касается края смятого одеяла. Простыни уже остыли, а, значит, проснувшись раньше и не дождавшись его, Мурат смог сам одеться и уйти.

Слуга опускается на кровать, поднося ароматные цветы к лицу и с наслаждением вдыхая их запах. Хрупкая веточка приятно покалывает пальцы сухой корой, и он не выдерживает, проводя лепестками по своей щеке и тихо смеясь, когда они щекочут кожу.

— Так ты влюблён? В кого?

Подросток вскакивает на ноги, запоздало увидев изящную фигурку своего господина, небрежно сидящего на удобной кушетке.

— Я никогда бы не.., — Эмин в смятении кланяется, сжимая дрожащие губы. — Эти цветы из сада, Шехзаде, они очень нравятся мне.

— Конечно, они очень красивы, — шелест дорогого кафтана медленно приближается к мальчику. — Если бы в нашем саду и росли такие красивые цветы, тебя бы немедленно высекли за то, что ты их сорвал.

Мурат наклоняется и поднимает с ковров оброненный подарок, прикладывая к накидке своего слуги, чтобы полюбоваться сочетанием небесно-голубого и цвета слоновой кости. В глазах сына падишаха мгновение ведут войну грусть и смертельная тоска, но, опустивший голову, Эмин видит лишь его улыбку, ласковую и холодную как камень.

— Они из города, верно? — тонкие холёные руки берут его ладони, оставляя в них драгоценный букет. — Кто подарил их тебе?

Слуга молча качает головой, его сердце отчаянно колотится, мечтая вырваться из тёмных покоев.

— Тогда, может, ты хотел подарить их мне?

Он поддевает лепестки пальцами, и Эмин, испуганно вскрикивает, отдёргивая руку, чтобы защитить нежные цветы. Звонкий, искренний смех сына падишаха режет его уши, горящие от стыда, и мальчик спешно хватается за подол его кафтана, прижимая к губам, недавно ощущавшим лишь страстные поцелуи.

— Простите меня, Шехзаде, я не имел права!

— Кто он?!

— Вакиль-ага принёс цветы с рынка! Я украл совсем немного!

Пальцы Мурата неожиданно крепко сжимают плечи слуги. Подросток старше и крепче его, но единственный наследник султана вкладывает все свои силы, чтобы опрокинуть Эмина на не заправленную постель. Шехзаде рывком задирает рубаху, алчно исследуя часто вздымающуюся грудь с багровеющими синяками там, где неосторожно и пылко её ласкали чужие руки, и едва заметно поблёскивающей дорожкой семени у живота.

— Евнух? — тяжело дыша, хрипит мальчик. — Ты врёшь мне, Эмин? Расскажи мне всё! С кем ты был этой ночью? Тебе понравилось целовать его?

Полыхнув болезненным румянцем, Мурат запускает руки в чёрные, разметавшиеся по одеялу, волосы и жадно льнёт к чужому рту. Задыхаясь от волнения, слуга изумлённо вздрагивает, чувствуя губы, совсем не такие твёрдые и тёплые, как у Илхами, но не менее настойчивые.

Точно опомнившись, Шехзаде вскидывает голову, распахивая глаза, настолько светлые, что в полумраке они источают мягкое свечение.

— Я чувствую на тебе его запах.

В коридорах дворца слышится шум приближающихся шагов, спугнув улыбку с лица Мурата. Не успев повторно избавить себя от сомнений поцелуем, он торопливо сбрасывает с себя кафтан и распускает шнуровку под ключицами.

— Одень меня, Эмин! — приказывает Шехзаде, стоя посреди комнаты.

Дрожа словно лист на ветру, слуга касается лёгких тканей, норовящих выскользнуть из-под его ладоней, и слышит, как за ним распахиваются узорные двери. Сапоги султана Адема глухо стучат о пол, утопая в роскошных коврах.

— Рад видеть вас в добром здравии, отец, — Мурат касается лбом протянутой ладони в то время, как его слуга кланяется в пол.

— Не смущайся, одень моего сына, да поскорее, — поторапливает падишах. — Я думал, тебе нездоровится, раз ты столько времени проводишь в постели, но твои глаза сияют ярче звёзд, мой лев. Возьми свой меч и пойди в сад. Не заставляй Гючлю долго ждать, он хороший учитель.

— Я немедленно послушаюсь вашего совета, государь.

— Мурат! — мальчик поднимает голову, встречая жгучую ненависть в глазах Адема. — Валиде очень опечалена тем, что ты не пришёл поздравить её с рождением дочери. Нам не нужны разногласия в семье.

— Я навещу Валиде сегодня вечером.

— Это верное решение.

Эмин накидывает кафтан на плечи Шехзаде, помогая попасть в широкие рукава. Онемевшие пальцы не желают слушаться, с трудом справляясь с норовящими выскользнуть застёжками, но слуга молча и безропотно выполняет приказ своего господина.

— Разве тебе не хочется поскорее взять сестру на руки? — султан отходит к дверям, будто одно пребывание рядом с сыном грозит ему страшными недугами. — Она такая крошечная, что помещается в ладони, и похожа на мать.

— Как и предыдущая, — бесцветно отзывается Мурат.

Задержав дыхание, рыбацкий сын в ужасе замирает, ожидая скандала, но, слегка качнув головой, точно мысленно согласившись с сыном, Адем покидает его покои. Беяз-Кан погружается в тишину, от которой мальчику быстро становится не по себе.

— Любовь прекрасна, да, Эмин? — застигнутый врасплох вкрадчивым шёпотом у своего уха, он вздрагивает, подскочив на месте. — То, что оберегает, согревает, наполняет жизнь удовольствиями, которые не постичь одному. Что мне сделать, чтобы снискать её расположения? Почему даже отец проклинает меня за то, что Валиде не родит ему сильного наследника? Разве я виноват? Разве он не убьёт меня, если родится мальчик?

— Не говорите так, Шехзаде! Я всегда любил вас всем сердцем!

Мурат останавливается глазами на чуть примятых нежных цветах, протягивая к ним руку, но, в итоге, всё равно опуская ладонь на плечо подростка.

— Любил как дорогого друга, которого я так хотел в тебе увидеть? Или как своего господина?

Молчание звучит красноречивее любого ответа.

* * *

Случается и так, что слуга живёт счастливее и беззаботнее своего господина, вор грабит ради другого вора и видит сны, в которых нет места бедности и богатству. Тот, кто мечтал о власти, познал её тяжкое бремя и жаждет возложить его на плечи наследника, не зная, что тому не суждено родиться. Преданный сын, мечтавший о силе ради отцовской любви, сбился с пути, не преодолев преграду презрения и равнодушия; а презренный раб, получивший мощь и могущество, потерял всё, в чём была его жизнь до того, как она, подобно змее, заглотнувшей свой хвост, обрела бесконечность.

Племянник самого императора Востока не желал ни золота, ни власти, потому, в один день получив и то, и другое, он не ощутил ничего, кроме спокойствия. Войско, облачённое в сверкающую броню, словно солнце само снизошло на землю покарать жадного и ленивого правителя, разбило армию Хон Сина. Столица покорилась новому императору Хоу Лонгу, прошедшему по широким улицам в одеждах ослепительно-белого цвета новой надежды.

Белым было ханьфу проигравшего короля, спустившегося в благоухающий вишнёвым цветом двор. Цветущая сакура роняла свои лепестки на снежно-белые волосы юноши с золотыми глазами.

Один из генералов преклоняет колено, держа остро заточенный меч в раскрытых ладонях. Лезвие предостерегающе сверкает, но Хоу Лонг без страха берётся за нефритовую рукоять. Среди восточих уже давно ходит слух о том, что незаконнорожденный сын брата Хон Сина родился от его связи с демоном-лисой, а мальчик появился на свет с девятью хвостами и рядом крепких зубов, способных выгрызть чужое сердце. Однако, увидев юношу воочию, жители восточной столицы могли поклясться, что не заметили ни хвостов, ни демонического оскала.

Сверженный с трона правитель опускается на татами, лицо его не меняется даже, стоит Хон Сину наклониться над корзиной, устланной тонкой тканью. Племянник короля медленно ступает по земле. Шорох его одежд оповещает свидетелей казни о её скором исходе.

Меч поднимается остриём к самому небу, разделяя его пополам. Люди за воротами замолкают, предчувствуя грозящие им перемены, наступающую эпоху воин и крови, но, присмотревшись, они понимают, что глаза нового императора закрыты, а лицо необычайно напряжено.

Лезвие опускается в единственном рубящем взмахе, отсекая голову Хон Сина. Алая кровь пачкает подол одежды Хоу Лонга, распускаясь яркими цветами на светлом шёлке, заливает корзину, просачиваясь сквозь волокна дамаста. Тот же генерал очищает меч, показывая платок неподвижной толпе.

— Государь мёртв! Поклонитесь новому императору!

Юноша поднимает веки, на его губах нет ни тени улыбки, но в глазах нет и слёз. Их золото сияет, поймав свет восходящего солнца, вернувшегося на Восток, и народ вздыхает облегчённо: король милосерден. Один за другим они все падают к земле, моля о том, чтобы их надежды на расцвет, ослабевшей за время правления Хон Сина, империи оправдались.

Меч с вырезанным на нефрите светилом опускается, не касаясь земли, и, точно дождавшись этого мига, широкое лезвие гуань дао взмывает вверх из толпы, сверкая, похожими на языки пламени, солнечными лучами. Люди разойдутся, вернувшись в свои дома, но Ким Су Ён простоит перед дворцом, пока стража не поможет ему разогнуть занемевшие ноги, пока не отведут его к королевскому трону, и сам император не произнесёт того, о чём он не мог и мечтать так скоро:

— Служи мне.

*Река Сердца