Глава 10. Из огня

Если бы птицы могли говорить, то одна из них, молчаливо прыгающая у открытой клетки, непременно сказала бы, что её красивую золотую дверцу ни разу не запирали, и в любое время она вольна лететь куда пожелает.

Соловей вертит крошечной головкой, подставляя красно-жёлтую грудку тёплому золотистому свету. Сад императора-дракона наполняют звуки песни, но поёт не птица, а сам Хоу Лонг. Его голос оживляет древнюю историю, рассказанную словами, некогда бывшими на устах каждого восточего. Он то шепчет, то тянется вверх, легко добираясь до самых высоких нот и без труда срываясь с них, точно с гор. Белая ладонь привычно тянется к струнам цитры, но инструмента не видно поблизости, он остался в покоях. Пальцы вновь прячутся под рукав ханьфу, и император вдруг издаёт стон отчаяния.

— Нишань, почему он не поёт со мной?

Северянка улыбается, не позволяя себе рассмеяться в присутствии короля, даже при том, что, пока рядом нет чиновников и генералов, король — прежде всего, её любящий муж.

Она хорошо помнит, каким полюбила его: излучающим спокойную силу, уверенность и нежность к ней, растрёпанной дикарке, обозлённой на отца за то, что отдал её врагу и, несомненно, напуганной чужими людьми и стенами. Дом навсегда остался где-то позади, он был во снах и мыслях Нишань. Она скучала, ей не хватало Севера, брата и отцовской юрты. Усадьба Унэг в горах Тианбай была красивее сказочного сна, но в ней никогда не звучали глухие удары в бубен, из натянутой кожи не появлялись духи, а в чистых, почти не заполненных мебелью, комнатах не пахло дикими ягодами и травами. Однажды разозлившись, единственная дочь Иси Гээджии раскидала книги будущего императора, надеясь, что тот, будучи совершенно не похожим своим нравом на северян, расплачется как девчонка и оставит её в покое. Но Хоу Лонг только растерянно поинтересовался, за что же она так ненавидит "Искусство войны" Сунь Цзы, и взял её за руки, которые девушка поранила о твёрдый бамбук. Нишань ни разу не пожалела о том, что тогда схватила военный трактат и выместила на нём гнев.

Императрица касается золотых заколок, слыша ненавязчивый звон над ухом. При мысли о том, как она могла выглядеть раньше, ей становится стыдно.

— Соловей не может запеть, пока ему приятнее слушать короля, — она отвечает на улыбку, не поднимая глаз выше губ супруга, и насвистывает одну из полюбившихся на Востоке песен.

Слуга, подошедший, чтобы поставить перед Хоу Лонгом поднос с единственной чашкой, которая вряд ли могла утолить жажду, замирает в глубоком поклоне.

— Он поёт, Нишань! — смеётся император, когда птица обрывает долгую трель. — Какое прекрасное маленькое чудо, оно сделает любое утро чудесным.

— Ваше высочество, лекарство.

Он спокойно кивает, останавливая руку жены, потянувшуюся за чашкой.

— Не трогай это, я сам справлюсь.

Хоу Лонг улыбается: мягкая, убеждающая улыбка перед тем, как залпом проглотить красно-бурую жидкость и, закрывшись рукавом, вытереть платком губы.

— Мерзость, — шепчет он в сторону, а Нишань с облегчением отмечает, что к бледным щекам супруга возвращается румянец. — Но раз в неделю можно потерпеть. И, кажется, я слышу шаги.

Двери во дворец приоткрываются, разделив на две части золотого павлина с раскрытым веером огромного хвоста. Одетый в свои лучшие доспехи, Мо Ин с почтением опускается на колено перед императором и императрицей. Нишань спешит удалиться, принося извинения, но останавливается под властным и, тем не менее, полным знакомой теплоты, взглядом.

— Останься, ты придаёшь мне сил, — дождавшись, когда, приняв его приглашение, мужчина сядет напротив, Хоу Лонг просит того же слугу разлить им чай, и вскоре кипяток льётся в изящный фарфор, поднимая со дна тонкий аромат жасмина. Мо Ин делает глубокий вдох, готовый объясниться, однако, император предвосхищает его слова: — Я действительно хотел вас видеть, генерал Ин. В этот раз наш разговор несёт в себе важность для всего Востока, потому, каким бы абсурдным не показался вам мой приказ, отнеситесь к нему со всей серьёзностью.

— Служить вам — мой долг, ваше высочество.

Восточий изучающе скользит пальцем по кромке чашки, ощущая, как кожа становится влажной от горячего пара. Он обдумывает уже принятое решение ещё раз и незаметно сжимает ладонь супруги в своей. Та с благодарностью сжимается в ответ.

— Генерал Ин, немедленно отправьте войска к северному фронту, укрепите башни и ждите нападения. Не забудьте, что северяне всегда атакуют перед рассветом.

Нишань ошеломлённо вздрагивает, заколки гулко звенят в волосах над, покрывшимся испариной, лбом. Теперь ей ясно, почему император настоял на её присутствии: между ними не будет тайн и секретов. Армия Хоу Лонга не схлестнётся в войне с Севером, пока не окажется вынужденной защищать себя и границы, и, если её брат, Раза, погибнет, это будет вина язычников и удел мужчин, которые не успокоятся, пока не захватят достаточно благодатной земли для своего племени.

— Хан объявил нам войну? — изумлённо хмурится Мо Ин.

— Он достаточно умён, чтобы не делать этого, — на лице Хоу Лонга медленно гаснет улыбка. — Северяне нападут без предупреждения, но никак не раньше, чем через месяц. Этого времени хватит, чтобы подготовить собранные войска к нападению. Мы должны подавить битву до того, как она перерастёт в кровавую бойню, вы понимаете, генерал Ин?

— Боюсь, это непосильная задача для армии предыдущего императора, а солдаты генерала Жуна ещё слишком юны.

Обжигающий напиток разливается по горлу, направляя жар к груди и приятно согревая в прохладное утро. Хоу Лонг хмурится, рассматривая узор на чашке.

— Поэтому вы возьмёте мои войска: белое и золотое.

— Вы уверены, ваше высочество?

К лицу генерала приливает кровь, когда он вспоминает две сокрушительные силы.

"Белыми" были лучшие мечники, "золотыми" — ассасины, ни разу не потерпевшие поражения; и те, и другие были преданы Хоу Лонгу.

— Вы настолько убеждены, что северяне захотят напасть именно сейчас?

Император спокойно кивает, думая, как нелепо прозвучат его слова, если он скажет Мо Ину о своём предчувствии. Предчувствия войны не бывает, существует только стратегия, чёткая и слаженная. Только Нишань не станет над ним смеяться, она, как и её отец, знает, что скрывается под его кожей, почему его волосы навсегда останутся белее снега.

— Более, чем уверен. Даже теперь, воюя с Западом, Юг по-прежнему невероятно силён, а наши земли у границ с Севером очень плодородны и красивы. Они пойдут на всё, чтобы обладать ими.

— В таком случае, я прикажу золотым и белым разбиться по линии оборонительных башен.

— Это займёт слишком много времени, — отрезает восточий, непринуждённо улыбаясь под конец растерявшемуся генералу. — Поставьте их на центральную позицию, войско Цуя Цзишу — на западную и отряд Эрчжу Жуна — на восточную — если им придётся отражать удар, он окажется минимальным из-за укрепления на перевале Шай-Цо, а дети должны попробовать войну на вкус.

— Но, ваше высочество, такое построение больше всего подходит для "тюльпана".

— "Тюльпан" идеален для стремительного прорыва сквозь границу, не готовую к обороне, разве нет, генерал Ин? Более, чем полвека назад у Юга получилось пробить "тюльпаном" путь к нашей столице, хотя мы были предупреждены. И, пусть армия хана не так сильна, как южане, их силы хватит на сокрушительную центровую атаку при поддержке двух, более слабых сторон, которым предназначено быть "лепестками", щитом этой рискованной тактики боя.

Когда Мо Ин, откланявшись, покидает сад, император оборачивается к супруге и встречает её тёплые губы на своей щеке. В синих, будто морская вода, глазах нет ни упрёка, ни сомнения: она признала его решение справедливым, и это — самое главное.

* * *

Древко лука ударяется о спину Мурата всё реже и реже по мере того, как конь замедляет свой шаг. Когда Корвус ступает медленно, он прихрамывает, словно идёт, боясь оступиться. Так ходят старики и слепые.

Ветки хлещут Шехзаде по плечам, но ему гораздо больнее от унижения, которое он испытал с подосланной наложницей. Он много читал о том, что может происходить между мужчиной и женщиной, когда те остаются наедине, но в книгах ни разу не упоминалось ни о стыде, ни о грязи, от коей невозможно отмыться. Не желая говорить ни с Эмином, ни с Гючлю, мальчик сидел в хамаме, пока от жара не закружилась голова. В ту ночь он не позволил слуге лечь рядом и подпустил к себе только встревоженного Вакиля, решившего, что принц недомогает из-за болезни. Но даже евнух не мог заставить его остаться во дворце Беяз-Кана после пережитого позора.

Он не хотел ту женщину, но она всё равно заставила его, нашёптывая, что ей хорошо с Шехзаде и умоляя подарить ей ребёнка. Она поиздевалась над ним, а затем ушла, наградив поцелуем на прощание и пожелав доброй ночи своим ядовитым, мерзким языком, попробовавшим его плоть.

Потянув на себя поводья, Мурат останавливает коня и тихо соскальзывает на землю, устланную мхом и папоротником. В чаще, заполненной горькими запахами трав и цветов, чужое присутствие чувствует даже кожа, покрываясь ледяными мурашками, и Шехзаде поднимает лук, натягивая тетиву.

Медведи и олени ощущали себя хозяевами южных лесов, потому один случайный гость не мог напугать их и нарушить течение жизни, в которой не было места людям. Человек, привыкший считать себя совершеннейшим творением Аллаха, среди них был нежелательным чужаком.

— Жди здесь, — Мурат привязывает коня к дереву, ступая по направлению к шуму, но, кажется, зверь его уже почуял и затаился, не издавая ни звука.

Крепко сжимая лук, он спускается к источнику, прорываясь сквозь плотную стену разросшихся кустов, и громко вскрикивает, спугнув птиц. Стрела дрожит, норовя вырваться из пальцев, внезапно ставших слабыми и скользкими.

Стальной наконечник смотрит в неприкрытую грудь мужчины, застывшего по пояс в тёмной воде. Его взгляд спокойно перемещается с направленного на него оружия к широко распахнутым глазам мальчика, и незнакомец делает шаг вперёд, потревожив ртутно-серое отражение листвы в непрозрачной глади.

— Стой! — испуганно выкрикивает Мурат, пытаясь придать своему лицу выражение непоколебимой решимости. — Или умрёшь!

— Я не враг, — мужчина вновь замирает, и Шехзаде на мгновение кажется, что он усмехнулся. — Можно мне одеться?

— Нет!

Подросток переводит дыхание, подходя ближе: теперь, сорвавшись, стрела угодит в голову, между серьёзно смотрящих глаз, приводящих его в смятение.

— Откуда мне знать? — Мурат, беспокойно исследовавший лес, задерживается на лице незнакомца. — Ты с Юга, — вероятно, мужчина издаёт беззвучный смешок, потому что мышцы на его животе приходят в движение, сглаженное размеренным дыханием. — И ты воин?

Сапог цепляет что-то мягкое, и Шехзаде испуганно опускает взгляд, успевая рассмотреть чёрный кафтан, такой же, как у Гючлю-бея.

— Ты из армии султана!

По воде вновь проходит рябь, заставляя сына падишаха вскинуть опущенную стрелу.

— Стой где стоишь!

На лицо мужчины опускается тень, от чего оно кажется ещё более хмурым и серьёзным, чем раньше. Волосы цвета спелого граната почти высохли на тёплом ветру, Мурат смотрит на них не отрываясь.

"Он как король ифритов, сильный и источающий огонь", — его колени начинают дрожать, предательски подгибаясь. Любимая сказка на миг стала явью.

— Разве ты недостаточно узнал, чтобы больше не бояться меня? — осведомляется незнакомец. — Ты можешь присесть, если хочешь?

— Не думай, что так я не успею выпустить в тебя стрелу.

Шехзаде опускается на примятую траву, ослабляя тугую, врезавшуюся в пальцы, тетиву и смотрит на широкие плечи с двумя еле заметными шрамами, тускло поблёскивающими чуть более бледной кожей.

Конечно же, он не похож на повелителя огненных джинов, ведь он самый обычный смертный.

— Ты точно человек?

Брови мужчины ползут вверх, однако, в его лице нет ни капли презрения, и, готовый к худшему, Мурат облегчённо выдыхает. Он повторяется, но вместо ответа получает встречный вопрос, окрасивший его щёки в румянец негодования.

— А кто ты?

— Я ничего тебе не скажу!

Рука южанина поднимается из воды. На плече темнеет тонкая вязь татуировки, будто отпечаток ладони — её называют "хамса". Шехзаде читал о легендах, сопровождающих этот символ: он оберегает того, на чью кожу был однажды нанесён и помогает предвидеть опасность; когда-то западники уничтожили целую южную деревню, усыпив воинов и срезав со всех хамсу, чтобы доказать бесполезность их веры.

— Ты из знатной семьи, — мужчина кивает на богатый кафтан Мурата. — Ты здесь один?

— Со мной двое слуг.

— Двое слуг не уместились бы на одной хромой лошади.

Подросток нервно вздрагивает, чувствуя, как сердце подскакивает к горлу, и делает глубокий вдох, чтобы не выронить лук. "Король ифритов" не должен узнать, чей он сын: если он добрый — обязательно вернёт его в ненавистный дворец, если злой — потребует у султана золото за его жизнь.

— У тебя хороший слух.

— Ты меня тоже услышал, — Шехзаде краснеет от гордости.

— Ты скажешь мне своё имя?

— Вэй.

— Не похоже на южное.

— Моя мать не была южанкой.

— Какой она была?

"Король ифритов" заглядывает в его лицо, точь-в-точь, как описывается в книге, когда повелитель огня смотрит на хитрого колдуна: тот обещает сделать его человеком, но лишь получив бессмертие джина. Взгляд уязвляет Мурата глубже недавней обиды на корыстную наложницу.

— Я никогда её не видел.

— Я свою тоже, — неожиданно для себя откликается мальчик. — Она умерла, когда я родился.

— А ты, выходит, сбежал от отца?

Напряжение Шехзаде достигает пика, натягиваясь как струна, чтобы вот-вот лопнут в его груди.

— Ты ничего мне не расскажешь? — от вкрадчивого шёпота голова идёт кругом, но он по-прежнему сопротивляется, не решаясь довериться незнакомцу в лесу.

— Я знаю, что отец не расстроится, если меня не будет.

Свет, пробившийся сквозь ветви, отражается в прищуренных глазах Вэя.

— Видишь, у нас с тобой много общего.

Стрела опускается, упираясь в землю. Общего? Что может быть общего у него с "королём ифритов"? Растерявшись, Мурат не замечает, как его тело расслабляется, и он становится собой. Струна в его груди слабеет, пока не исчезает без следа.

— Что ты имеешь ввиду?

Подросток ждёт, выдавая своё нетерпение постукиванием пальцев по тонкой трещине на дуге, и, когда молчание начинает давить, мужчина медленно, как во сне, приоткрывает губы. Мурат наклоняется к незнакомцу, ожидая услышать ответы на все загадки, накопившиеся в его голове с тех пор, как Шехзаде оставил Корвуса, привязанным в паре десятков шагов.

— Я также не хотел возвращаться домой, — полушёпотом отвечает Вэй. — Из-за отца.

— Но ты вернулся?

— Нет.

Мурат заторможено моргает, не веря своим ушам.

— По-твоему, это похоже на поучение?

— Ты привык, чтобы тебя поучали? — задумчивый, хрипловатый смех выводит мальчика из транса.

"Король ифритов" не станет поучать, — Шехзаде не нуждается в ответе, чтобы понять это — он либо участвует, либо остаётся в стороне от людских судеб. Только теперь южанин смотрит на него с интересом, и внимание несомненно льстит сыну Адема.

— Если вернусь, зачем я убегал?

— Мы все совершаем ошибки, нужно уметь извлекать из них урок.

Замешательство уступает место стыду: мужчина поднимается, вода плещется у пупка, открывая родинку над ним и над самым лобком — одна параллельно другой.

— Стой! Подожди! — Мурат вскакивает, выронив стрелу, и, краснея ярче макового цвета, шарит по земле руками.

— Я провожу тебя? — останавливается незнакомец.

— Я не говорил, что вернусь!

— Это ясно как день.

Серьёзное и хмурое лицо Вэя неожиданно улыбается ему широко и по-мальчишески открыто.

"Ясно как день", — повторяет про себя Шехзаде.

— Мне не нужна опека. Я сам смогу за себя постоять.

— Разве?

Стрела пролетает, лизнув щёку мужчины оперением, и вонзается в дерево, расщепив кору наконечником с гравировкой тюльпана.

Тюльпан украшает любое оружие, выкованное мастерами Юга. Изогнутые лепестки символизируют три города, — Беяз-Кан, Калкан-Сиях и Кальп-Нэхир — некогда бывшие столицами независимых империй, позже объединённых в одно могущественное Южное государство. Тысячелетия сделали безобидный цветок знаком силы и власти тройственного союза, а Мурата, прямого потомка первого султана, — Шехзаде и наследником империи.

Но сейчас он ощущал себя более беспомощным, чем когда-либо, не унаследовав ни одного из качеств своего отца, а выпущенная стрела должна была доказать "королю ифритов", что он не слабый, каким его привыкли считать.

— Думаю, да, — мальчик опускает лук.

— Значит, мне повезло, что ты не желаешь мне зла.

Мурат переводит дыхание, пока его руки не начинают дрожать, нащупывая в колчане вторую стрелу. Пот струится по спине, вызывая озноб, но Шехзаде больше волнует Вэй.

— Если ты спрятал нож, — объясняет подросток, целясь в плечо незнакомца, — я не успею защититься прежде, чем ты бросишь его в меня.

Южанин хватается за густой мох.

— Я выйду, и ты увидишь, что у меня ничего нет.

— Не нужно!

Мальчик неуверенно подсматривает сквозь опущенные ресницы. Если он увидит "короля ифритов" обнажённым, то больше никогда не сможет перечитывать сказку и не вспоминать об этом.

— Стой там! — повторяет Мурат осипшим от страха голосом. — Пообещай, что дождёшься, когда я уеду!

— Клянусь своим языком.

— Почему языком?

— Если я нарушу клятву, без языка такой лжец больше не сможет давать обещаний.

— Я ухожу, — он больше не может выдерживать мягкую, полную, опьяняющей его, свободы, улыбку Вэя. — Но я должен знать, что ты здесь.

Ноги сами находят тропинку, задыхаясь, он бежит, по ней и трёт мокрые от слёз глаза. Лук снова нещадно бьёт его по спине, колчан стрел оттягивает плечо.

— Три! — слышится из-за плотной стены старого леса.

Корвус отвязан от дерева, Шехзаде уверенно садится в седло.

— Пять!

Он оглядывается последний раз, думая, не стоит ли ему передумать и вернуться, — и с криком пришпоривает коня.

— Восемь!

— Прощай, Вэй!

Сын Адема бессильно падает лицом в жёсткую гриву, заливая её слезами.

Отныне и навеки "король ифритов" из сказки будет жить только в книге под его подушкой, и только он, Мурат, останется виноват в этом всегда.

* * *

Из-за цвета домов Кальп-Нэхир напоминает горстку красно-оранжевых специй, и, если бы Соломон мог видеть, ему бы подумалось, что город не выстоит и просядет под проливным дождём, так и не дождавшись его скорого окончания.

Вокруг колдуна смыкается темнота, густая и липкая как смола, но в ней комфортно его телу, и она вмещает в себя все натянутые до звона нити. Он ощупывает их, заглядывает, куда ведут концы, но так и не находит ничего интересного. Только одна нить звучит надрывнее и тоньше остальных, вот-вот приближаясь к перепутью судеб, определяющему финальный аккорд.

Глаз мага приоткрывается, он медленно и с чувством наполняет грудь влажным воздухом с привкусом песка, прислушиваясь и угрюмо потрескивая тускло поблёскивающими чешуйками.

— Вараза? — тихо зовёт Соломон, шаря ладонью по холодному камню.

Шаман неохотно поднимается из своего угла, зажимая губами конец удлинённой трубки. Деревянные руны стучат и переговариваются на тощих, голубоватых от вен, запястьях, в тишине горной пещеры звуча громче монеты, упавшей на дно пустого кувшина.

Рука Иси Гээджии ловко подхватывает грубую, неровную миску, будто бы сделанную самым неумелым гончаром, из остатков самой плохой глины. Она наполнена почти до краёв, но, когда северянин, покачнувшись, опадает на мерзко ноющее колено, ни капли драгоценной воды не проливается ему под ноги.

— Твоя немощность раздражает, — Вараза отдаёт мужчине предмет его поисков, запоздало замечая улыбку, растянувшую широкий рот.

Слепой глаз смотрит поверх лица шамана, и зародившееся было заблуждение о том, что он может видеть, увядает, так и не пустив свои корни.

— Соломон знает. И ты, Гээджии, знаешь, что я не могу излечиться ни своей магией, ни с-с-с помощью твоих духов.

Маг поднимает перед собой миску, будто собираясь произнести тост, но так и остаётся молчаливым, делая солидный глоток ледяной жидкости. Вараза следит за одинокой прозрачной каплей, скатившейся по его горлу в то время, как его пальцы до хруста сжимаются в кулак.

— Ты думаешь, есть другой способ, — миска возвращается на камни, даже не покачнувшись, не смотря на неровное дно. — Ты спрашиваешь себя, как вернуть мне зрение, как спасти своего с-сына, не заключив контракт.

— Раза не умрёт из-за одного слова убийцы Манеша!

— Ты прав, — шаман вскидывает подбородок, заросший серебристой щетиной. — Я всего лишь предсказатель, жизнь и смерть подчиняются другим законам.

— Но ты сказал, что спасёшь его, если я соглашусь на сделку, — Иси Гээджии подбирается ближе к южному колдуну, заглядывая в его подвижное, точно сырая глина, лицо.

— Я направлю его по пути, который приведёт к спас-с-сению.

— Думаешь, Раза не сможет выбрать этот путь? Мой Раза не сможет?!

— Не в этой жизни, Ис-с-си Гээджии, — грубо отрезает маг. — Не в этом мире!

Вараза дёргается как ужаленный, вжимаясь мокрой от пота спиной в стену пещеры.

— Будь твой сын таким же, как большинство северян, он бы избежал своей незавидной участи, но ему не повезло вырасти на удивление благородным и чес-с-стным.

— Так это моя вина, колдун?

Южанин нащупывает трубку в руке шамана, поднося к своему лицу и медленно затягиваясь, буравя невидящим глазом.

— Разве Соломон виноват в том, что слеп и, — дым густыми клубами выходит через ноздри, сопровождаемый мягким шипением, — немощен? Я верну себе глаз, когда придёт с-срок и будет заключен контракт, потому что таковы законы кадара, а против них даже твои боги бес-с-сильны, язычник.

— Что за кадар?

— То, что нерушимо, — смех колдуна отскакивает от каменных стен гулким, шелестящим эхом.

— Судьба? Ты говоришь о судьбе, вмешавшись в мою жизнь и до сих пор преследуя меня, куда бы я ни пошёл?

— Судьба гибкая как плеть, мягкая как вос-с-ск, — колдун с нескрываемым наслаждением вытягивает ноги под дождь. — Она меняется каждый раз, когда мы делаем выбор, но итог всегда один. Вот, что ес-сть кадар.

Вараза медленно поднимается, бесцветно усмехаясь.

— Ты хоть представляешь, какого это: знать, что твой сын умрёт и не знать, когда? Зачем ты ходишь за мной, напоминая об этом?

— Соломон не хотел пропускать встречу северянина с племенем эрхейцев.

— Они все мертвы, и давно, — выплёвывает Иси Гээджии. — Остался только один, в армии Адем-хана?

Маг шипит, пробуя воздух раздвоенным языком.

— Их убили по приказу султана?

— Терпение, Вараза.

— Их убили воины с Юга! Я видел кинжал с тюльпаном между рёбер мертвеца.

Из груди колдуна вырывается сухой хохот, наводящий на мысли о клубке из десятка разъярённых змей. Он поднимается, поворачиваясь к северянину спиной и приближаясь к выходу в Великую Пустыню. Запах мокрого песка, некогда бело-золотого, а теперь тёмного как речная вода, обволакивает его плотным коконом, убаюкивающим лучше материнской утробы.

— Соломон думает, что язычник прав.

* * *

— Шехзаде хотели меня видеть?

В покоях принца необыкновенно светло из-за лунного света, льющегося сквозь открытое окно. Эмир видит свою тень, склонившуюся в поклоне юному принцу, и медленно выпрямляет спину, осмеливаясь посмотреть в голубые глаза сына Адема.

Мальчик отрывается от огромной книги на своих коленях, оставляя исписанный лист бумаги между страниц и захлопывая фолиант. Золотые драконы и кольца искрятся на кожаном переплёте, опоясывая изумрудную слезу.

— Гючлю, посиди со мной, — приглашающе кивает Мурат, оставляя любимые сказки у изножья постели. — Я хочу поговорить.

— Я бы тоже хотел, мой принц.

Кафтан мужчины тихо шелестит о низкое кресло, когда, сев, он упирает локти в, поднявшиеся до груди, колени.

— Как ваше самочувствие? Лекарь сказал, что жар уже спал.

— Я в порядке, — подросток нетерпеливо ёрзает, кутаясь в длинный халат. — А Корвус?

— Довёз вас до самого дворца, когда вы потеряли сознание.

У мальчика кружится голова, он хочет уснуть и снова увидеть короля ифритов. Но, вместо того, чтобы лечь, наследник султана, полный новых сил и энергии, садится ближе к эмиру, заговорщицки прикладывая палец к сухим губам.

— Я пытался сбежать.

Гючлю вздыхает в прижатую ко рту ладонь и проводит ей от подбородка до шеи, царапая о жёсткую щетину.

— Я знаю, мой принц.

— Знаешь?!

Щёки Шехзаде пылают ярче огня, ресницы дрожат, едва прикрывая доверчиво распахнувшиеся глаза.

— Обещаю, что не стану никому рассказывать.

— Даже моему отцу?

— Даже ему.

Вопреки ожиданиям бея, Мурат хмурится, и его болезненно разрумянившееся кукольное личико становится невероятно взрослым.

— Ты солжёшь султану, Гючлю?

Растерянно смеясь, мужчина оглядывается на запертые двери и наклоняется как можно ниже к ногам наследника Юга.

— Служить можно только одному господину. Для меня — это вы, мой принц.

Пламя в камине гулко потрескивает, проглатывая сгустившуюся вокруг него темноту. Этот звук напоминает эмиру о готовящемся ужине в военных казармах, а Шехзаде — о дневном происшествии в лесу и сухих ветках под сапогами.

— Ты знаешь, почему я сбежал?

— Не имею представления, — незамедлительно отвечает Гючлю. — Я предположил, что вы сами расскажете мне.

— Меня унизили, — голос мальчика ломается не то от волнения, не то от сильного кашля, тут же согнувшего его спину.

— Кто бы осмелился оскорбить Шехзаде?

Мурат робко мычит и задерживает взгляд на книге.

— Признаться в этом — уже унизительно.

— Унизительно для того, кто это сделал, — глаза эмира недобро поблёскивают, отчего он делается похожим на сокола, почуявшего добычу.

— Женщина.

Между ними воцаряется молчание, тянущееся по воздуху скользкими осьминожьими щупальцами.

— Наложница, — поправляется Шехзаде.

— Как могла наложница унизить принца?

— Она видела меня без одежды и делала то, чего я не желал делать.

Гючлю скрещивает на груди занемевшие руки, спокойно глядя на последние искорки догорающего огня.

— Вы ещё очень юны, но скоро сотни женщин будут навещать ваши покои каждую ночь.

— Но я не хочу! — в отчаянии выкрикивает Мурат.

Ему вдруг становится страшно. Сотни женщин? У короля ифритов из книги была всего одна, но, сколько их могло быть у того, кого он случайно встретил?

— Что, если я не хочу?

— Если пожелаете, вы можете прогнать любую или же сказать об этом Вакилю.

— Вакиль-ага не слушает никого, кроме себя, — мальчик капризно отворачивается.

— Тогда старайтесь не оставаться один.

Второй совет встречает куда большее одобрение со стороны Шехзаде, и он задаёт вопрос, уже давно вертевшийся на языке:

— Кто такой Илхами?

— Илхами? — лицо эмира светлеет от улыбки.

Мурат поднимает голову. За тринадцать лет откровенного презрения отца и лживой заботы Валиде он научился различать эмоции по глазам.

— Он нравится тебе. Значит, он хороший?

— Мой брат любил его как сына, Шехзаде. Теперь Илхами — подающий надежды воин, он быстро учится и сражается как дракон, — Гючлю бросает красноречивый взгляд на обложку. — Я помню его ещё ребёнком, а как ребёнок может не нравиться?

Усмехнувшись, сын Адема решает промолчать: ему сёстры никогда не нравились.

— В то время он не умел ни читать, ни писать, только махал саблей как дровосек топором и ярился как целое войско бесов, — смеясь, бей вытирает выступившие слёзы. — Собственно, топор ему и достался. Теперь он, конечно, и с саблей управляется умело, но от привычек никуда не деться.

— Если он такой хороший воин, может, он согласится охранять меня и сопровождать, куда бы я ни пошёл?

— Боюсь, у Илхами сейчас много других забот, мой принц.

— Что может быть важнее безопасности наследника Юга? — неприятное подозрение переворачивает всё в животе Мурата.

— Падишах будет против этого, — покорно кланяется Гючлю.

— Тогда мне всё равно! — Шехзаде ложится в постель, прячась под тонким одеялом. — Можешь идти.

Он слышит, как эмир доходит до дверей, останавливаясь и переступая с ноги на ногу. Огонь в камине уже догорел, и мальчик не может видеть его тень сквозь узкую щёлку над нефритово-синим покрывалом.

— Я обещаю охранять вас ничуть не хуже, — Мурат съёживается, прижимая острые колени к груди, — если вы ответите на один вопрос.

— Какой?

— Вы кого-то встретили в лесу?

Тяжело задышав от неожиданности, мальчик чувствует спиной твёрдый корешок книги.

— С чего ты взял?

— Обычно вы не меняете своих решений, мой принц, но вы сбежали, а потом внезапно вернулись во дворец до того, как кто-либо спохватился.

— Ты один так думаешь? — спрашивает Шехзаде. — Надеюсь, что один.

— Один.

Сын султана опускает слипающиеся веки, понимая, что лекарства и болезнь берут своё, а его тело устало бороться.

— Я никого не встретил, Гючлю. Я просто заблудился.