Глава 11. В ножны

В смарагадово-зелёных глазах Захи отражается утреннее, затянутое облаками небо Кальп-Нэхира, раскинувшееся, будто река парного молока с золотисто-медовыми притоками восходящего солнца. Зейду достаточно заглянуть в них и молча следить, как быстро разгорается рассвет, и он смотрит, околдованный морской бирюзой.

— Что это? — вор улыбается, поддевая искривлённый метал на чужом бедре.

— Мой ханджар, — гордо откликается мальчик, вынимая его из самодельных ножен. — Нравится?

Хохот вожака спугивает голубей на площади перед портом. Они взмывают в воздух, сталкиваясь серыми крыльями и пролетают над его головой, свободные как ветер.

— Это ханджар?! — Зейд покатывается со смеху. — Таким ягнёнка не прирезать, а ты что с ним собрался делать? Небось убить кого?

— Если схватят, я любого порежу, вырвусь и убегу.

Вор игриво вскидывает брови, складывая ладони на колено подростка, а сверху пристраивая угловатый подбородок.

— Хочешь настоящий ханджар?

— Хочу, — два хитрых, внимательных глаза сверкают ярче прежнего. — Конечно, хочу!

— Тогда укради!

Крепко ругнувшись, Захи хватает своего вожака за грудки, силясь повалить с крыши. Его попытки настолько же тщетны, как у муравья, нападающего на дерево, но Зейд охотно подыгрывает мальчику, пыхтя сквозь сжатые зубы.

— У меня обязательно будет ханджар! — подросток тяжело дышит, в последний раз толкая вора в грудь. — Украду его у эмира.

— Эмир тебя и словит. И Аллах не спасёт, уж очень они хороши.

Зейд одёргивает распахнувшуюся на груди рубаху, но ветер, пахнущий морской солью и рыбой, вновь разметает широкий ворот. Он поднимается на край, чтобы тоже почувствовать себя птицей и видеть только воду и, раскачивающиеся на волнах, фрегаты. Отсюда город кажется целым миром, словно за горизонтом никогда не было ни Запада, ни людей на чужих, враждебных землях, а сам вор — песчинкой, парящей на краю обрыва, ведущего в никуда.

— Я докажу, что повешу на пояс оружие воина.

Скажи он это менее уверенно, Зейд бы только посмеялся, но хладнокровие в голосе мальчика заставляет его насторожиться.

— Докажешь? — юноша сглатывает, пытаясь смочить слюной сухое горло. — Как?

Ветер напевает ему в уши, на площади становится подозрительно тихо за исключением разве что гневных воплей горшечника, кричащего что-то вслед убегающему мальчишке. Оборачиваясь и оглядывая опустевшую крышу, вор исступлённо хлопает себя по бокам, хватаясь за нож, как и всегда надёжно привязанный у бедра. Хотя бы Захи не догадался обокрасть его. Зейд облегчённо усмехается, коря себя за неосмотрительность, а в следующий миг, опережая мысли, ноги несут его сквозь узкие улицы, помогая глазам найти в толпе юркий силуэт. Он с трудом помнит, как спустился на пыльную мостовую перед кофейней и покинул пристань — память будто вычеркнула всё, кроме карты Кальп-Нэхира со всеми его лазейками.

— Куда же ты делся? — бормочет вор, останавливаясь перед перекрёстком трёх дорог.

Тяжёлая ладонь, такая широкая, что могла бы с лёгкостью закрыть собой всё его лицо, властно сжимает плечо юноши, обдавая запахом кожи и эфирных масел.

— Ты заблудился, сынок?

Зейд настороженно отступает, сбрасывая с себя чужую руку. Улыбка мужчины сквозь курчавую, чёрную с серебром, бороду сперва кажется жестокой на суровом лице, однако доброжелательный блеск смоляных глаз смягчает неприятную грубость его черт. Даже хорошо присмотревшись, вор не чувствует в нём угрозы, чего не сказать о спутнике незнакомца, высоком, в глухом чёрном кафтане, придавшем ему ещё большее сходство с убийцей. Каждой порой «палач» источает запах крови и смерти, неотрывно следующий за ним попятам и вселяющий в мальчика животный панический страх.

— Нет, эфенди.

— Ты один здесь? Где твои родители?

— Мама умерла, а папа занят в лавке, — уверенно врёт Зейд.

— Плохо же он тебя воспитывал. Ты уже взрослый, иди помоги ему и не слоняйся без дела как какой-нибудь оборванец!

— Конечно, эфенди.

"Палач" наклоняется к самому уху мужчины, едва шевельнув губами, чтобы прошептать несколько слов, временно отвлекших его от вора. Незнакомца так сильно тревожит услышанное, что, забыв о мальчике, он торопится скорее увлечь своего устрашающего спутника подальше от посторонних ушей. Здесь, в людном торговом квартале, они привлекают не больше внимания, чем крошка хлеба на мостовой. Зейд не стал бы исключением, пройдя мимо и не навлекая на себя бо? льших неприятностей, но его взгляд своевременно натыкается на кожаный кошель там, где никто не заметит пропажу, сорви его кто-нибудь и затеряйся среди людей. Неожиданная находка подпрыгивает за спиной бородатого мужчины, кое-как прикрытая оттопыренным плащом.

Затаившись за прилавком, он терпеливо ждёт, представляя себя охотником, выслеживающим крупную дичь. Захи ему уже не догнать, если только тот сам не захочет найти его. Впереди только жилые дома и удушливый базар, где затеряться можно, даже держась за руки.

Красно-жёлтые стены горят огнём, напоминая о приближающемся полуденном зное, а двое господ переговариваются, до сих пор не заметив отсутствия неприметного мальчика.

— Эй ты! Покупай или проваливай отсюда, бездельник!

Зейд раздражённо шикает на приставшего торговца, гневно хмурящего кустистые брови.

— Что ты пристал, старик? Где это написано, что товар запрещено хорошенько рассмотреть перед тем, как купить?

— Достаточно насмотрелся? Теперь иди отсюда, да поживее! Если что пропадёт, без руки останешься!

Он собирается ответить, но заветный кошель на поясе бородача внезапно исчезает из виду. Бросившись вдогонку, вор проносится мимо, попытавшегося преградить ему путь, лавочника, и проскальзывает в безлюдный переулок вслед за спинами обоих мужчин.

Они направляются в сторону мечети Аль Матем или "Мечети Скорбящих", построенной одиннадцатым великим султаном. Зейд боится красть перед святым местом, ведь Аллах сказал "не воруй" — глядишь, так грех и обернётся несчастьем. Он бесшумно крадётся, надеясь, что, если стащит деньги и успеет вовремя улизнуть на крышу, пропажу заметят нескоро, а про него и вовсе не вспомнят.

Рука вора беспечно ныряет под шерстяной плащ, чиркнув ногтями по тугой коже кошелька и слишком скоро сталкиваясь с чужой ладонью, мгновенно взявшей его запястье в тиски. Перед лицом Зейда появляется «палач», да так близко, что он не смеет издать ни звука, задержав дыхание и пытаясь вновь почувствовать ослабевшие ноги — тогда он как можно скорее даст дёру прежде, чем поднимется шум.

«Бородач» продолжает идти вперёд, а его спутник, удостоверившись, что тот не обернётся, равнодушно оглядывает мальчика. Внимательный взгляд, полный холодного расчёта, проникает в него как нож в масло, но, к удивлению Зейда, его трудно назвать злым. «Палач» перестаёт быть страшным, но от этого не кажется менее угрожающим и не похожим на настоящего палача. Люди с такими же каменными лицами не дрогнув казнили и лишали провинившихся рук или ног на глазах у всего города. Вор ни за что бы не смог представить его улыбающимся, воображение упрямо рисовало рослого незнакомца беспощадно рубящим головы на поле войны.

Широкая ладонь медленно приближается к нему, заставляя дёрнуться от испуга, словно пойманного зверька, и вдруг в ней ярко сверкает круглый, как кукурузная лепёшка, золотой, больно щёлкая подростка по носу.

— Ты плохой вор. Бери что даю и беги, пока отпускаю, — "палач" освобождает его от временного плена своих пальцев, шершавых как у воина или строителя, и на краткую долю секунды Зейд замечает настоящий ханджар на его поясе.

Он неуверенно отступает, сжимая золотой до того сильно, что профиль султана отпечатывается на его коже. Не зная, смеяться ли над наивностью незнакомца, отдавшего ему монету, коих у главаря воровской шайки могло накопиться до десяти только лишь за день, мальчик запоздало понимает, что подаренная свобода гораздо ценнее, а целая рука желаннее любых богатств.

И, будто судьба хочет сыграть над Зейдом ещё одну злую шутку, у одного из домов он видит зелёную макушку, не так давно потерянную из виду.

— Захи! — выкрикивает вор, совершенно позабыв о "палаче" и о ханджаре и унося ноги до того, как незнакомец передумает его отпускать. Продолжалась его погоня, которой не было конца как песчинкам в Великой Пустыне за стеной Кальп-Нэхира, где некогда обитал демонический змей Манеш.

* * *

— Что ты увидел, Илхами?

— Ничего, господин, — юноша ускоряет шаг, поравнявшись с падишахом у запертой таверны. — Можете не сомневаться, я всегда начеку, если, не дай Аллах, вам будет угрожать опасность.

— Знаю, сынок. Когда речь идёт о моей защите, достаточно одного тебя, чтобы я был спокоен. Даже в Кальп-Нэхире, — бесстрастно отвечает Адем. — Ты уже напугал того ребёнка своим грозным видом — так и не заметил, когда же он убежал, — но вряд ли мне могло навредить дитя.

— Вы безусловно правы, господин.

"И безусловно мальчик был весьма умелым вором", — повисает в воздухе горькая недосказанная правда.

Переулок сменяется переулком. Похожие один на другой, они незаметно уводят от центральной площади к старой части города, более зелёной, с домами цвета песка вместо красной глины.

Оказавшись перед решением — скрыть от повелителя правду или выдать мальчика и позволить казни свершиться, — первый раз будучи невольным вершителем чужой судьбы, Вэй поступил так, как посчитал правильным. Ему лучше остальных было известно, что султан никогда не останавливался ни перед женщиной, ни перед ребёнком, подвергая всех своих врагов самому суровому наказанию. Паши и беи были часто становились невольными свидетелями обезглавливания перед воротами дворца. Будь то визирь, солдат или наложница, головы предателей одинаково катились к ногам их падишаха, устилая белый мрамор алым саваном.

— Ты что-то скрываешь, не так ли?

Колючий взгляд Адема не отпускает своего спутника до самых ворот перед домом Назара. Нескольких шагов в их сторону хватает, чтобы обдумать ответ, который показался бы искренним повелителю Юга.

— У того мальчика был шрам от ожога, мой султан, — эмир почтительно склоняет голову, стиснув пальцами пояс своего кафтана. — Это напомнило мне об отце.

Он слышит довольный смешок Адема и понимает, что в этот раз падишах поверил в его ложь.

— Я слышал, ты приказал новому взводу готовить хашламу.

— Это правда, государь.

— Эфенди, — мягко обрывает султан. — Будет лучше, если ты продолжишь называть меня "эфенди" даже, когда мы одни.

— Конечно, эфенди. Это правда.

Запахи пыли и глины щекочут нос Илхами, а, когда он поднимает голову, их вытесняет резкий аромат горьких трав.

— Почему?

— Обучаясь в парах, солдаты моего взвода не чувствовали себя единой силой и до недавнего времени не могли противостоять остальным новичкам. Я позволил себе решить, что приготовить хашламу для них будет труднее, чем махать деревянным мечом на тренировке. Когда каждый готовит своё, суп выходит невкусным, и, конечно, его приходится переделывать, но нельзя переделать ход войны и вернуть десятки погибших бойцов. После двух неудачных попыток им пришлось научиться слушать друг друга.

Адем не пропускает ни слова, дожидаясь, когда договорит его спутник.

— Они смогли накормить всех в корпусе, но ты добивался не этого?

— Теперь мой взвод тренируется иначе, чем остальные. Двое солдат всегда дрались как один, но мои люди станут не воином с мечом и щитом, а многоруким чудовищем с сотней мечей и сотней щитов, силой которую невозможно остановить. Именно такую цель я поставил перед собой, эфенди.

— Я вижу здесь ум и стратегию, но, объясни мне, если твои помыслы так благородны, почему же лица твоих солдат были красны и мокры от слёз, Илхами-бей?

— Они трижды резали лук для хашламы.

Вэй отступает, пропустив перед собой падишаха и толкает спиной нечто твёрдое и подвижное. Весь переулок мгновенно наполняет треск и звон. Человек, которого он, отвлёкшись, не заметил позади себя, валится на бок, испуганно воя и слепо ища посох, корзину и часть её содержимого, разлетевшегося в разные стороны по узкой мостовой.

— Простите! Простите, уважаемый господин! Господа! — шепчет незнакомец, не переставая извиняться.

За время службы султану Илхами часто бывал в разных городах Юга, кроме трёх столиц, и видел немало дервишей в лохмотьях, путешествующих больше, чем кочевники, и получающих еду и кров за любой дверью, в которую они постучатся, потому что их считали святыми. Все дервиши, которых встречал эмир были седобородыми стариками, но тот, которого он сбил с ног, на вид был немногим старше его самого.

Сквозь темноту капюшона слепо поблёскивает белый глаз, единственный на худом, перекошенном от страха лице. Незнакомец хватает с земли всё, что удаётся найти его дрожащим, шарящим рукам, и как попало бросает обратно в корзину.

— Помилуйте, я всё уберу, — умоляюще стонет юноша. — Я не помешаю!

— Пожалуйста, эфенди, идите в дом, — падишах одобрительно кивает, и стража Назара провожает его от лазурно-синих ворот до дверей, за которыми уже ждёт гостеприимный хозяин. — Я помогу вам.

Вэй поднимает связку трав, заботливо вкладывая в чужую ладонь, холодную и гладкую как камень. В его памяти возникают слова из сказаний о духах Севера, чьи тела тяжелы и целиком изо льда. Прикосновение того, кого он принял за дервиша, обжигает, и только удивление не даёт ему тут же отдёрнуть руку.

— Вы так добры, господин, — незнакомец хватается за него, и ледяная кожа становится тёплой и мягкой, словно южанину почудились и холод, и костяная твёрдость. — Господин — воин, не так ли?

Слепой укрывается тенью своего капюшона, вдруг вскидывая голову с широко распахнутым глазом, отчего он приобретает ещё большее сходство с крупной жемчужиной. Он "смотрит" так, точно узнаёт человека перед собой, но, конечно, это невозможно, эмир ни разу не встречал его раньше. Чтобы побороть сомнение, Вэй подносит пальцы к лицу незнакомца, убеждаясь, что тот действительно слеп.

Трость возвращается к юноше, и он поднимается, любовно прижимая корзину к груди.

— Ваша рука рассказала мне обо всём, — говорит он. — Рука, которая всегда держит оружие. Моя оружие не держала и осталась слабой как у женщины.

Нахмурившись, эмир провожает его взглядом, слушая перезвон стекла в корзине.

— Что ещё она тебе сказала?

Юноша останавливается, но лишь для того, чтобы продолжить свой путь, выстукивая палкой по мостовой.

— Что я слеп, господин.

* * *

Приблизившись к дому знахарки, Захи поначалу не понимает, что видит в прорезях окна не сгорбленный силуэт старухи, а тень высокого мужчины. Эта тень пробуждает в нём такой острый интерес, что мальчик незамедлительно устремляется к двери, врываясь, будто песчаная буря.

Всякий раз оказываясь внутри, вор испытывает непреодолимое, естественное желание сжаться и сделаться меньше ячменного зерна. Причиной всему то, что комната всегда меняется, словно сужаясь и утопая в землю быстрее, чем дом. Шкафы, стол, матерчатая занавеска с алой бахромой — всё остаётся на своих местах, но количество снадобий увеличивается, в отличие от покупателей. Те, кто был достаточно смел и уверен в себе, получали помощь, но большинство людей обходили невзрачную дверь стороной, а то и вовсе не могли её увидеть.

Заходя за высокий шкаф, пахнущий так остро и пряно, что у Захи чешется нос, он останавливается перед знахаркой, только что разрезавшей ножом тесьму на пучке трав. Её слепые глаза поднимаются на него как две луны, в щель улыбнувшегося рта проглядывает ряд неровных зубов, некоторые из которых кажутся чёрными как уголь.

— Ты снова пришёл, — скрипит старуха. — Я тебя за версту чую. Ты так любишь сладости, что ими пропахла вся твоя одежда.

Мальчик растерянно оглядывается.

— А где тот мужчина?

— Какой мужчина?

— Я только что видел его в окне! — убеждённо выкрикивает вор, заглядывая под стол, за занавеску и внутрь старого сундука.

— Ты видел моего сына, — знахарка сухо смеётся, кроша травы в глиняную миску.

— Разве вы не говорили, что ваш сын умер?

— Это не значит, что он не может быть рядом со мной.

Захи удивлённо хмыкает. Он давно думает, что старуха не в себе, и не обращает внимания на её слова. Она остаётся единственной, кто слушает его, о чём бы он ни рассказывал. Только о Зейде он не проронил ни слова, о его объятиях и попытках поцеловать его, его руках, тянущихся к тому, что было под одеждой вора и том, сколько раз он, Захи, оттолкнул его.

— Что ты хотел спросить?

— Ничего.

— Ты не приходишь просто так, — возражает знахарка, улыбаясь. — Мне ли об этом не знать.

Вор кружит по комнате, останавливаясь, чтобы опуститься на грубо сколоченный табурет. Сидя на нём многие люди исцелялись прямо на его глазах. Их раны переставали гноиться, боль утихала, и на лицах появлялось блаженство, будто бы Аллах простил им все мирские прегрешения.

— Вы сказали, у меня будет ханджар.

— Будет. От судьбы не так просто убежать.

— Когда? — мальчик поджимает под себя ступни, держась за острые колени.

— Не так скоро, как ты рассчитываешь, — узловатые пальцы ловко расправляются с порошками, смешивая их и растирая, а затем опуская в жидкость небесно-голубого цвета, но прозрачную как роса. — Я старая ведьма, а не кузнец, и не смогу дать тебе нож.

— А кто даст? Я хочу найти его и посмотреть.

— Он сам тебя найдёт.

Вскакивая, Захи задевает стол ногой, и вся посуда на нём угрожающе дребезжит.

— Но никто мне не поверит!

— Достаточно и того, что ты веришь.

— Больше не верю.

— Ты слышал достаточно, — старуха поднимает голову, отрываясь от своего занятия.

— Нет, не достаточно. Скажи, что ещё ты видела? Тот ханджар был красивым?

— Очень, как у богача.

— Он был в ножнах?

Перед дверью проезжает повозка — мальчик слышит её колёса, дробящие мелкие камни.

— Да, в ножнах, — медленно кивает знахарка.

— Какими они были? Из чистого калканского золота?

— Из плоти и крови, — она протягивает руку к его груди. — Прямо вот здесь были его ножны, и крепче них ножен нет.

* * *

— Держи ровнее! Ровнее!

Эрчжу Жун, более известный среди солдат как Поцелуй, наступает на Ашину, вооружённый лишь тренировочным мечом против вакидзаси.

Они фехтуют с рассвета, гораздо дольше, чем длится тренировка их взвода. Их тени мечутся по двору, мужчина кажется великаном, а мальчик — мужчиной.

Ветер с юга приносит розовые, как изрядно разбавленное вино, лепестки вишни, которые позднее сметёт один из солдат, прибирающий сегодня додзё. На уцелевший цветок, втаптывая его в пыль, опускается нога подростка, попытавшегося удержать равновесие с очередным выпадом генерала. Ему почти всегда удавалось избегать атак, он был быстрым и достаточно ловким, чтобы не дать себя позорно избить. Однако, Эрчжу мрачнел, а его недовольство сменялось гневом с каждым новым взмахом меча.

— Не уходи! Отбивай удар!

Деревянный шест Су Ёна толкает Сяо Ча в живот, заставляя того согнуться и притворно кашлянуть.

— Жёстко он с ним.

— Я с тобой жёстким буду, если продолжишь головой вертеть, — беззлобно ухмыляется Ким.

— В следующий раз я тебя проткну.

— Следующего раза не будет!

Сяо умело прикрывает грудь от удара, но его следующая атака оказывается не успешнее, чем у друга.

— Что за напасть! — раздражённо бормочет солдат.

Сейчас он нетерпелив и обрушивает на противника сразу несколько отточенных ударов, зацепив плечо Су Ёна последним. Едва успев издать победный клич, прежде, чем небо и земля меняются местами, юноша видит лицо, расплывшееся в довольной улыбке и загородившее ему солнце.

— Это было низко.

Ким пожимает плечами.

— Никто не запрещает бить по ногам. Если бы на моём месте был северянин, он бы убил тебя.

Юноша поднимается на ноги. Спутанные, мокрые от пота волосы Су Ёна полощутся на поднявшемся ветру, напоминая крылья растрёпанного старого ворона. Он бросает палку, затягивая на макушке распустившийся узел, и, лениво поддев древко носком кожаного таби, как ни в чём не бывало ловит своё орудие.

Сяо чувствует укол зависти. Его товарищ легко продвинется по службе и станет генералом как Поцелуй, — интересно, какое ему тогда дадут прозвище — если не пропьёт свой талант раньше в какой-нибудь таверне.

— Какие они? — юноша встречает вопросительный взгляд Кима. — Северяне.

— Огромные как гора. И очень сильные.

— Но ты убил тех двоих. Один.

Су Ён кривит губы.

— Мне повезло, — твёрдо отрезает он, подходя к солдату вплотную, чтобы их никто не услышал. Они не… Они не были готовы.

Его лицо становится восковой маской, служившей юноше неприступной стеной между ним и остальными, не знавшими, что произошло почти четыре года назад по дороге к столице.

— Как это, не были готовы? — настаивает Сяо, постукивая концом шеста по своей ноге.

Су Ён оборачивается к нему, будто бы впервые заметив. Он стоит, приоткрывая рот и пытаясь подобрать правильные слова прежде, чем решиться заговорить.

— Они были расслаблены. И там была птица, сова, она отвлекла одного.

— А второй?

— Второй?

— Прямо! Держи прямо!

Строгий окрик генерала отвлекает их обоих. Замолчав, они следят за тем, как обе фигуры двигаются по кругу: у одной в руке сверкает клинок, у второй — простой деревянный меч.

— Поцелуй нервничает, — Ким кивает в их сторону.

— Вряд ли он думает, что Ашина сможет его достать.

— Обычно он спокоен, — словно не слыша, продолжает восточий.

Тем не менее, "обычно" не означало "сейчас". Спокойствие было сильнейшим оружием Эрчжу Жуна. Он не поддавался на оскорбления и замечания, в бою был холоднее, чем сталь его клинков, в нём всегда присутствовало что-то северное, даже пятна на его коже, белые, точно свежий снег, казалось, хотели расширить границу между ним и Востоком. Потому внезапное беспокойство на лице генерала передалось всему его отряду, гадавшему, что могло случиться и выбить их командира из привычного равновесия.

— Ты прав, это жёстко. Неудивительно, что Ашина не справляется, он просто боится попасть под его удар.

— Вмешаешься — и всю следующую неделю твоя щека будет твёрдой и красной как редька. Помни, что, хоть наш командир и справедливый, но рука у него тяжелее, чем меч, который она держит, — плечи Сяо ноют от усталости, но он не жалуется, чтобы приятель не назвал его "бабой".

— Я не собираюсь вмешиваться. Если мне влетит и за себя, и за Ашину, Северу придётся драться с инвалидом.

Юноши переглядываются, улыбаясь, но никто из них не смеётся.

— Ты и калекой сотню северян на тот свет проводишь перед тем, как отправиться следом за ними.

Ким горько усмехается, покачивая головой.

— Ты бы лучше Поцелую льстил, — может, он и с тобой потанцует, — Сяо гневно фыркает через плечо. -Говоришь так, потому что не видел, как можно драться по-настоящему. Никогда не слышал про "арену"?

— Да кто о ней не слышал, — ворчание юноши стихает, и он весь обращается во слух.

— Отец как-то взял меня с собой в город. У него была целая тележка товаров, и ехала она очень медленно. Он дал мне ящик с каштанами и сказал, что, если до заката продам все, он купит мне столько настоящих западных устриц, сколько в меня влезет. Я шёл с этим ящиком сквозь толпу, пока она не унесла меня ко входу, который я поначалу принял за ворота дворца. Людей там было ещё больше, и, когда я смог пробраться через этот океан из человеческих тел, то увидел, что стою на вершине самой большой воронки, а далеко подо мной, на её дне, два бойца пытаются убить друг друга. Стоило понять это, как кто-то окликнул меня. Он был южанином и спрашивал, сколько я прошу за товар, затем каштаны попросил кто-то ещё. Совсем скоро у меня был пустой ящик. Вокруг были северяне, южане, западники, но никто из них не собирался враждовать, будто это был совершенно другой мир без войны, где все друг другу братья. Позже я узнал, что драка на трибунах карается смертью, неважно из какого ты сословия. Сражения могли происходить только на арене, которая и была дном той воронки, и я не осмелился уйти, пока бой не закончился. Если бы я мог сделать ставку, то поставил бы на гиганта с раздвоенным лицом и телом в три раза больше, чем у северян, которых я видел. Думаю, что все собравшиеся также разделяли мою уверенность, они скандировали имя того чудовища, вскакивали и выкрикивали "откуси ему член, Грослон" и "выдери его как свою жену". Мои уши болели и разрывались от грома их голосов, поэтому, когда они все разом стихли, я решил, что оглох. Второго бойца кровь покрывала, будто одежда, он стоял на голове Грослона, и, когда треснул череп, она лопнула как рыбий пузырь. Точнее, одна часть двойного лица, вторая продолжала вращать глазами. Трибуны начали кричать "Вэй! Вэй! Вэй!", и глаза закатились. Чудовище сдохло, а боец ушёл с арены, не поклонившись и ни разу не взглянув на беснующуюся толпу.

Су Ён вздыхает в знак того, что его рассказ окончен.

— Арена для дикарей и для рабов, — пальцы юноши трогают гладкий скол на древке. — Мой отец говорил, что туда идут те, кто совсем беден, и конец в бою для них предпочтительнее голодной смерти, и те, кто был отправлен туда не по своей воле.

— Они дрались голыми руками, Сяо. Только представь, какими солдатами мы бы стали, обучай нас так генерал.

— Мёртвыми, — он издаёт тихий смешок.

Ким качает головой, следя за движениями Поцелуя. Вакидзаси Ашины как раз взмывает вверх от его атаки и в очередной раз со звоном летит на землю.

— Видишь, а на арене он бы...

Улыбка застывает на лице Су Ёна, только появившись, потому что весь двор наполняют крики. Он растерянно смотрит на друга, и тот отвечает ему шевелением губ.

— Проклятие, он ему руку сломал, — понимает юноша, не замечая, как ноги сами ведут его на громкие стенания, сквозь которые отчётливо слышатся слёзы.

Расталкивая остальных, он становится напротив Эрчжу, крепко держа палку в руке.

— Прежде, чем ты совершишь глупость, напоминаю, что ты принадлежишь армии императора, — к лицу генерала вдруг возвращается его непоколебимое спокойствие, что только сильнее распаляет Су Ёна. — Твоё предназначение — воевать за его высочество.

— И что с того?

— Не бывает войны без крови и сломанных костей. Тот, кто не сможет защитить себя, будет убит, и лучше, если он поймёт это как можно раньше.

— Он мне как брат, — шипит юноша сквозь зубы.

— Не только он теперь твой брат. Оглянись. Неужели, за каждого ты собрался держать меч? — скорчившегося от боли мальчика уводят солдаты, и Эрчжу Жун выпрямляется, став ещё выше и строже. — Он научится, когда ты отпустишь его от своей юбки.

Кипя от злости, Су Ён слышит удаляющийся звон щитков на груди генерала и торопливо, чтобы никто не заметил, вытирает едва выступившие на глазах слёзы.

— Он прав. Он прав, — шепчет Су Ён, ненавидя своего командира, но ещё больше ненавидя себя за то, что в свои восемнадцать чуть не заплакал как ребёнок.

* * *

— Махмуд-паша, распорядитесь, чтобы золото из моей казны было немедленно вложено в строительство медресе. Как вам угодно, Шехзаде. Когда вы пожелаете начать строительство? Чем скорее, тем лучше, паша. Что слышно о больнице и столовой, которые я велел построить на месте невольничьего рынка? Стоят там, где вы приказали, Шехзаде.

Мурат улыбается своему отражению в высоком зеркале, повторяя уже состоявшийся разговор. Он доволен собой, ведь встреча с Пашой прошла именно так, как он рассчитывал.

Уроки красноречия и ангельское лицо милого мальчика очаровали хмурого старца, и, конечно, он не сумел отказать наследнику империи, дождавшись рассмотрения вопроса султаном Адемом. Он даже предложил солидную монету из собственного кошелька, но Мурат отказался. Ни к чему было влезать в ненужные долги, о которых непременно узнает его отец.

— Илхами-бей, я велю тебе быть хранителем моих личных покоев. Не впускай ко мне никого, кроме короля ифритов, — смущённо хмурится Шехзаде.

Свечи за его спиной бросают тёплый, приглушённый свет на его кафтан, отражаясь в отшлифованных гранатах и чёрных жемчужинах. Щёки мальчика розовеют, но он набирается смелости и смотрит на себя. Зеркало показывает ему рано повзрослевшего ребёнка, низкого для своего возраста и болезненно худого. Одежда висит на его плечах и излишне широка в поясе, будто он примерял кафтан старшего брата. Портной никогда не приходил к нему, чтобы обмерить по-настоящему, и Шехзаде уже подумывал о том, чтобы лично пригласить его во дворец.

Мужчина, встреченный им в лесу, был во много раз больше, рядом с ним он почувствовал бы себя ещё более маленьким и хрупким. Он снился Мурату, широкие ладони лежали на его спине, обжигая жаром всех огненных джинов, о которых когда-либо писали в сказках. Мальчик хотел дотронуться до них, ощутить их силу, но всякий раз чувствовал только свои руки, обнимающие острые плечи.

Отражение шагает вперёд, теряя кафтан и остальную одежду, соскальзывающую с его тела. Оставшись нагим, Шехзаде осматривает себя, касаясь бледной кожи, тёмных сосков, быстро отвердевших от ночной прохлады. Несмотря на худобу, он кажется себе достаточно привлекательным, чтобы вызвать желание. Мальчик убирает с лица мягкие локоны цвета тёмного мёда и обхватывает пальцами вставший член.

С недавних пор он понял, что настырные ласки наложницы, кое-как заставившие его плоть стоять, не могли сравниться с его фантазиями о занятиях любовью с мужчиной. Одна мысль о том, что "король ифритов" мог выйти из воды и овладеть им на высокой мягкой траве, там, где их никто не мог увидеть, вмиг увлажняла его ладонь смазкой.

Влажное хлюпанье под его рукой чаще раздаётся в просторных покоях, и, мокрый от пота, Мурат валится на постель. Переводя дыхание, он случайно замечает своё отражение и вздрагивает от испуга, не сразу узнав себя. Стройный юноша с глазами, сияющими соблазнительным холодом, и горящим от наслаждения лицом, внимательно смотрит на него из угла комнаты, когда раздаётся стук в дверь.

— Кто? — нервно вопрошает сын султана, закрываясь одеялом.

— Эмин, Шехзаде.

— Я не желаю никого видеть!

Воцаряется напряжённая, долгая тишина, затем мальчик слышит лёгкую, удаляющуюся поступь слуги. Он вновь остаётся один на один со своим смущением. Желание пропало, оставив чувство пустоты и неудовлетворённости.

— Убирайся. Тебе вставят и утешат, шлюха! — подушка, адресованная Эмину, летит в стену, не причинив ни малейшего вреда.

Он обхватывает свои колени, опуская на них подбородок, и медленно покачивается. Теперь огонь не обволакивает его тело, а горит глубоко внутри, сжигая грудь и живот раскалёнными углями. Тот же огонь, но уже жидкий как лава вскоре покинет его со слезами, помогая забыться и уснуть.