Глава 3. Три обещания

В этот раз что-то идёт не так. На арене слишком жарко и тесно, трибуны полупустые и непривычно тихие. Он пытается поднять секиру после того, как его швыряет в середину мощным пинком. Движения гладиатора, все до единого и даже те, которые до этого боя он оттачивал годами, слишком медленные, чтобы выстоять против такого сильного противника, со скоростью гигантских лопастей обрушивающего на него удар за ударом. Илхами отступает, но не может увернуться, и железная булава бьёт его по ноге, поддевая кожу и плоть острыми зубцами, и с влажным хрустом сдирая её с кости. Не чувствуя боли, он падает в пыль, видя перед собой небо, голубое и чистое, непричастное к кровавой бойне, которую устраивали прямо под ним. Песчинки в верхней колбе песочных часов почти заканчиваются, но Вэй понимает, что не может пошевелиться. Сейчас объявят его поражение, и он, возможно, навсегда останется инвалидом. Но вместо лекарей к нему подходят рабы в чёрных масках с прорезями только для глаз и носа. Их огромные тела испещрены шрамами от ударов плетью, на смуглой коже они выглядят как отвратительные розовые черви. Его поднимают с горячей от крови земли и несут к яме для трупов. Илхами пытается закричать, сказать им, что он ещё жив, но в гуле ожившей толпы слова тонут, не достигая даже его собственных ушей. Он отчаянно дёргается, сопротивляясь до последнего, пока стальная хватка не отпускает его тело. Оно устремляется вниз, в чёрную, ревущую пропасть. Вэй падает на гору мертвецов и начинает тонуть в них, как в болоте, проваливаясь всё глубже ко дну. Изломанные, неестественно согнутые конечности, шеи с обрубками вместо голов тянутся к нему, обнимая и обволакивая. Из чужого рта в его раскрытые от немого крика губы сыплются скользкие, белые личинки, оказавшись на языке, они тают, превращаясь в обжигающую лаву, и он задыхается, безуспешно хватая губами пустоту.

— Гадость!

Илхами вскакивает с кушетки, сплёвывая и вытирая влажные губы. Сон стекает с него медленно, как вода, и он подавляет желание отряхнуться, чтобы прийти в себя раньше, чем усталость снова возьмёт над ним верх. Удивлённо моргая, Вэй успевает заметить убегающую прочь девушку с покрасневшим от стыда и слёз лицом. Его язык всё ещё ощущает вкус её слюны, на лице остаётся тонкий аромат её волос, и он торопится смыть всё без остатка, как хищник, принимающий только свой собственный запах, наклоняя кувшин над своей головой. Прохладная влага склеивает его волосы, отросшие до плеч и стянутые на затылке кожаным шнурком.

— Что тут произошло? — Челик озираясь подходит к нему. — Я только что столкнулся с дочерью одного из лекарей, и вид у неё был, будто она увидела привидение.

— Она меня всего облизала! — Вэй поднимает голову, скорчив недовольную гримасу.

Эмир хохочет, ударяя ладонью по умывальнику.

— Это называется "поцелуй", львёнок! — произносит он сквозь смех, вытирая выступившие в уголках глаз слёзы. — Твой первый, да? Ну и как оно было?

— Тебе какое дело, старик?

Но бей не поддаётся на провокацию и терпеливо ждёт, скрестив на груди руки. Почти сдаваясь, мальчик задумчиво прикусывает губу, смахивая с лица прилипшие ко лбу пряди, и озадаченно хмурится.

— Мокро. И противно.

— Она тебе не нравится, — Челик обречённо вздыхает. — Несчастная девочка.

— Мне никто не нравится, — угрюмо отрезает Илхами.

— Это правда.

Вэй поворачивается к нему спиной: на смуглой коже чётко видна татуировка из десяти узорчатых колец, теснящихся между лопаток. Мускулы медленно ходят под его кожей, двигая и растягивая рисунок. Девять кругов аккуратные и чёрные, но последний нанесён совсем недавно, выделяясь красным ореолом.

— Болит? — эмир с интересом рассматривает узор.

— Нет.

"Крепкий стал", — с удовольствием думает мужчина, опуская ладони на плечи, ставшие широкими и сильными, совсем, как у него в юности.

— И всё же, почему она это сделала? — Вэй натягивает рубаху, садясь на кушетку.

— Не каждый гладиатор, выигравший десять боёв за первый год на арене, остаётся похожим на человека, которого, к тому же, хочется целовать.

— Скоро будет одиннадцать.

— Придуши свои амбиции, — шипит эмир, надеясь увидеть наглую усмешку на его губах, но лицо подростка остаётся серьёзным и непроницаемым, лицом воина, но не человека — не то он хотел в нём воспитать. — пока они не придушили тебя.

Мальчик сдержанно кивает.

— Я долго и усердно тренируюсь.

— Этого мало, Илхами, государь видел тебя. Он хочет, чтобы ты воевал вместе с его армией.

— Разве это плохо, старик? Ведь ты всегда хотел…

— Теперь нет. Не сейчас, — бей качает головой, опускаясь рядом. — Тебе всего четырнадцать, ты слишком молод для этого.

— Разве может война быть опаснее того, где я сейчас?

Челик удивлённо смотрит в его глаза. Всего четырнадцать, да, а тянет он уже на все восемнадцать, слишком высокий и развитый, чтобы всё ещё называться ребёнком, но до сих пор чересчур безрассудный, чтобы стать взрослым. Хотя, не был ли более безрассудным он сам, когда поклялся себе, что не привяжется к мальчишке и будет относиться к нему только как к приказу повелителя?

Но дело было даже не в возрасте и не в приказе. Он стал относиться к нему как к сыну, и Гючлю был прав, говоря, что он ходит за ним как заботливая мама-курица за своим выводком. Младший брат всегда был прав, но он же не говорил, что это плохо, только то, что его цыплёнок уже оперился и стал довольно бойким петушком.

Челик медленно выдыхает накопившийся в лёгких воздух.

— Ты прав. Но всё равно ещё слишком рано.

Он ждёт ответной реакции, которая непременно закончится горячим спором. И тут происходит то, чего Челик никак не мог ожидать: голова Илхами опускается на его плечо, а сам он инстинктивно прижимается к нему, доверительно ища тепло. Бей теряет дар речи, но расслабляется, когда слышит тихое, размеренное дыхание спящего.

— Опять уснул, — усмехается он. — Ну спи, львёнок. Обещаю проследить, чтобы тебя никто не зацеловал.

Эмир многого не знал. Например, того, что, каждый день сталкиваясь со смертью и болью, Илхами боялся и того, и другого. Перед каждой битвой на арене его ноги подкашивались от страха, а руки сотрясала дрожь, и только, когда он делал первый взмах секирой, уверенность и силы возвращались к нему и несли его вперёд, навстречу противнику. В эти мгновения зрители замирали, затаив дыхание — их жгло любопытство, прольётся ли первая кровь, или бойцы ещё попрыгают, подогревая их интерес, — а ноги Вэя уже отрывали гибкое тело от земли, мягко пружиня как лапы дикой пумы и легко унося его в смертельном танце как можно дальше от надвигающейся опасности. Испуг убирался прочь, не поспевая за скоростью мысли, в этом месте он был слишком непозволительной роскошью.

Каждый раз бой был насмерть. Не было ни одного случая, когда люди, сидящие на трибунах, просили помиловать проигравшего. Они всегда призывали прикончить или сожрать его прямо на их глазах, таков был апогей представления, кровавый экстаз, которого с нетерпением ждала публика. Илхами был свидетелем и участником таких расправ, зная, что за отказ и его, и противника признают поверженными и казнят на месте. Он пробыл год на арене и знал правила наизусть. Основное из них побуждало добиться победы любой ценой.

Опыт гладиатора определялся по количеству кругов на татуировке — хатымов, обозначавшему число побед. Самым большим числом считалось пятьдесят колец. Чтобы они радовали глаз зрителя и привлекали его внимание, мастера украшали круги узорами — калипами — на свой собственный вкус. Последний, десятый хатым на спине Вэя был сделан сразу после его победы над Илиуном, двухголовым львом, полакомившемся восемнадцатью гладиаторами до него. У зверей не было татуировок, только слава, потому что, в отличие от людей, они запоминались и были любимцами публики до своего поражения.

Челик учил его выходить из боя без ран. Раненый участник был слишком лёгкой добычей и потому заранее считался побеждённым, а, когда в ход шли ядовитые когти, зубы и жала, это было необходимым условием для тех, кто хотел выжить. За год у Илхами было всего два шрама: на бедре — от ножа тощего, но шустрого ассасина с двадцатью тремя кольцами на животе (секира рассекла его точно по центру круга), и над локтем — от клыков гориллы, успевшей убить всего лишь девять других бойцов, когда у него был только один хатым.

Больше бея, но значительно меньше рядового зрителя, арену любил султан Адем-хан. Падишах переодевался и закрывал своё лицо, чтобы остаться неузнанным, и внимательно следил за народом и его грехами, ведущими к разложению из самой сердцевины. Он не предполагал, что в тот день его заинтересуют не трибуны, а арена и даже сам сделал ставку на мальчика, на вид не старше шестнадцати, но уже с восемью замкнутыми кругами на спине. Султан смотрел, как секира рубит воздух и врезается в морду огромного медведя, оборотня Луги, закованного в прочные доспехи из костей его сородичей, и думал, что именно такого воина не хватает его армии. Когда поединок закончился, он поднялся со своего места, спланировав всё будущее Илхами, которое даже, если и будет коротким, принесёт ему немало побед, и вернулся в свой дворец, чтобы заснуть единственным человеком без чувства вины в ту ночь.

* * *

— А это что? Что это блестит?

Четырёхлетний мальчик с яркими зелёными глазами, сверкающими на солнце как два драгоценных камня, и аккуратным овальным личиком сидит на плечах смеющегося подростка. Шрам от ожога на открытой шее приковывает к себе взгляды, полные сострадания или отвращения, но Зейд привык к ним и не смотрит по сторонам, счастливо улыбаясь, когда ребёнок дёргает за его чёрные, жёсткие, как у большинства южан, волосы, и колотит пятками по его груди, представляя себя отважным наездником на строптивом скакуне.

Захи обожали все дети в приюте, но он, как старший, проводил с ним больше времени, чем остальные. Это он всегда пеленал его, купал и одевал, он учил его ходить и говорить, а первым словом, которое произнёс ребёнок всё равно было "ка-ша", которую бойкий младенец с радостью опрокинул на Зейда вместе с миской. Другие сироты только смеялись над тем, как их гордый вожак и будущий главарь шайки воров управляется с энергичным младенцем, бегая с ним по дому, поднимая к самому потолку и выкрикивая слова песни про одинокого сокола, "с домом в высоких, густых облаках". Захи спал на его кровати, ел его еду, а, когда подрос, стал обучаться воровству, как до этого пытался ходить, топая босыми ножками по дощатому полу. Подросток гордился им, как своим младшим братом, которому всё удавалось лучше и быстрее, чем он мог себе представить.

— Зейд! Зейд, смотри!

Ребёнок алчно смотрит на прилавок, шлёпая ладошкой по щеке и носу вора.

— Это финики, Захи. Нравится?

— Нравится! — Захи подпрыгивает на чужих плечах. — Хочу финики!

Торговец с огромным, круглым животом, перевязанным поясом и оттого ещё более походившим на игрушечный мяч, белый с красной полоской, замечает их, и Зейд готовится к отступлению. Он уверен, что их прогонят как грязных оборвышей, и не хочет задерживаться до того, как поднимется крик, но лицо мужчины неожиданно расплывается в мягкой улыбке.

— Возьми, — торговец сгребает несколько фиников, протягивая их Захи. — За эти платить не надо.

— Вы очень добры, — кланяясь, подросток крепко держит ребёнка за худые щиколотки, но запоминает раскрасневшееся лицо, чтобы никогда не воровать у этого человека. — Захи, что нужно сказать?

Мальчик набирает в лёгкие побольше воздуха и кричит на весь базар:

— Финики! Самые вкусные, сладкие! Финики! Финики!

Шелковистые, зелёные волосы, растрепавшиеся на сухом ветру, похожи на густую верхушку пальмы. Их цвет и звонкий голос мальчика привлекают к прилавку людей, ссыпающих монеты за горсти сладкого лакомства. Торговец разражается громким смехом, радуясь наплыву покупателей.

— Лучше любой благодарности, храни вас Аллах! — машет он рукой вслед удаляющимся спинам.

Захи облизывает липкие ладони, довольный тем, что в этот раз получил бесплатное угощение без всяких усилий и засовывает последний финик в приоткрытый рот подростка.

— Почему так мало? — удивляется Зейд.

— Ты уже вырос, а мне надо много кушать. Я тоже хочу быть большим!

Ребёнок опускает голову на его макушку, не боясь упасть, и перепугано пищит, когда вор хватает его за безвольно болтающуюся руку и слизывает остатки мякоти и сахара с большого пальца.

— Не ешь меня! Не ешь! Не ешь! — Захи заливается весёлым хохотом, не обращая внимания на изумлённо расступающихся покупателей.

— Съем, и во мне прибавится столько роста, сколько есть в тебе.

— Тогда я съем тебя! Этой же ночью до косточек обглодаю!

Зейд широко улыбается, заботливо похлопывая руками по острым, ободранным коленкам и останавливаясь только, чтобы ловко выхватить несколько кошельков, пряча их за пазуху.

— Я всё видел, — шепчет Захи ему на ухо. — Их было три, да?

— Нет, пять.

— Как пять?! Как так "пять"?

Он заглядывает за широкий ворот и изумлённо выдыхает.

— Надо же, пять!

Пальцы ребёнка проходятся по шраму, скользящему по загорелой коже между ключиц. Зейд заработал его, когда был совсем малышом, в доме случился страшный пожар, убивший обоих родителей и успевший перейти на соседние дома.

— Что? — угрюмо спрашивает вор.

— Он похож на дракона, — Захи восхищённо улыбается. — Там хвост, а на твоей шее голова.

— На моей шее и одной головы достаточно.

Смягчившись, Зейд опускает ребёнка у фонтана и ждёт, пока тот отмоет липкие руки. Неизвестно, сколько им придётся ждать других детей, а у воды всегда свежо и прохладно. Брызги летят ему в лицо, и он облегчённо жмурится, прикрывая светлые, как ваниль, глаза. Небо сквозь закрытые веки вмиг становится красным, а потом по ним стекает ледяная влага. Вор растерянно оглядывается, но это только Захи — забрался на мраморный край и теперь старательно льёт на него воду из плотно сжатых ладоней.

— Юсеф и Наби идут, смотри, — он указывает куда-то за спину подростка.

Двое мальчиков, немногим младше Зейда, такие же тёмные, но хилее и ниже, останавливаются перед ними, и хитро подмигивают ребёнку, изворачиваясь и пощипывая его за бока, пока главарь не даёт обоим по рукам.

— Пока что пять, но я не знаю, сколько в них, слишком людно, — Зейд поджимает под себя длинные ноги в засученных по колено шароварах. — Где остальные?

— Уже работают, ты же знаешь, сколько этот малой ест, — Юсеф обнимает Захи, постукивая его по животу. — И куда всё девается?

— У него там прожорливый удав живёт, — деланно вздыхает Наби. — Огромный и голодный. Как Манеш.

— Как кто? — ребёнок тянет вора за руку.

— Я тебе потом расскажу. Когда стемнеет, и ты точно напугаешься.

— Вот это наш король воров! — хором шепчут мальчики с искренним восторгом.

Захи хлопает в ладоши, ему нравились страшные истории, после них, под горячим боком Зейда, засыпать было легче, чем после красивых сказок о говорящих животных и принцессах ослепительной красоты. Его глаза обегают базар и площадь: здесь всегда оживлённо, нет ни единого намёка на существование покоя в мире, но сейчас в сердце ребёнка покоя ещё меньше. Он прислушивается к зазывающим крикам торговцев, спорам купцов, одержимых желанием купить товар дешевле, запахам дорогих специй, пряностей, фруктов, лукума, цветов, свежей рыбы и мяса. Соблазны уже начинают овладевать им, а жизнь среди воров учит Захи тому, что он может получить всё, что захочет, стоит ему протянуть руку.

И он протягивает, собираясь выхватить апельсин из чужого мешка, но Зейд крепко держит его рукав, цокая языком над ухом.

— Ты ещё многого не знаешь, чтобы воровать самому, — его губы искажает дерзкая ухмылка. — Юсеф! Наби!

Мальчики одновременно подскакивают, врываясь в оживлённую толпу. Они незаметно и бесшумно двигаются между прохожими, прокрадываясь туда, куда не смогла проскользнуть их тень. Зейд коротко кивает в ответ на их взгляды, и воры слаженно выхватывают из складок одежд острые ножи, быстро срезая несколько кошельков на своём пути и скрываясь из виду. Захи радостно смеётся, когда Наби снова появляется рядом с ними, быстро показывая мальчику три припрятанных «сувенира» и удивляется ещё больше, когда перед его глазами вдруг возникает из ниоткуда желанный апельсин. Главарь шайки подмигивает ему, доставая свой кинжал и счищая ароматную кожицу. Он не любит, когда другие красуются перед ребёнком, зарабатывая его восхищение и переманивая внимательный взгляд из-под пушистых ресниц. Первая долька исчезает во рту Захи, а вторую подросток съедает сам, слизывая с губ кисло-сладкий сок.

— Это вор! Поймали вора! — неожиданно доносится из толпы.

Зейд вскидывает голову — так животное пугается лесного пожара, чтобы успеть убежать — и яростно хватает за плечи побледневшего Наби.

— Где Юсеф?!

— Я… я не знаю, — бормочет мальчик, заикаясь от волнения.

Захи, не представляя, что такого страшного могло произойти, во все глаза смотрит на разгневанного вожака, не понимая, за что он хочет побить всегда весёлого и доброго Наби. Ведь Юсеф просто ушёл воровать, он скоро вернётся, и они уйдут отсюда вместе. Но почему-то он не торопится к ним, а гул толпы всё возрастал и давил на виски.

— Праздник? — удивлённо спрашивает ребёнок.

Зейд замирает, переводя отрешённый, как будто он изо всех сил пытался вспомнить что-то очень важное, взгляд с лица Наби на зелёную макушку, напоминавшую ему алоэ. Он любил алоэ.

— Вы чего такие серые? На тот свет собрались?

Юсеф выбирается из оживлённой массы, подхватывая Захи на руки и подмигивая разными глазами: зелёным и карим.

— Ты разве не слышишь? Они кричат: «Вор! Вор!» — главарь делает шаг ему навстречу и крепко, как родной брат, обнимает его вместе с ребёнком. — Я рад, что это не ты.

— Нет, они везут кого-то на… Ты знаешь, для чего.

Зейд кивает со знанием дела, направляясь подальше от людей и поближе к домам.

— Пойдём посмотрим.

— А Захи? — брови Наби ползут вверх.

— Юсеф понесёт его, потом помогу я.

Мальчики растерянно переглядываются, но следуют за своим главарём, минуя прилавки со сладостями и жестяными коробочками, украшенными пёстрым рисунком. Они пробираются в узкий переулок, где обнаруживают только магазин зеркал и лавку с лампами. Стены домов приглушают звуки на площади, укрывая их в своей тени, пахнущей глиной и маслом. Зейд разбегается, цепляясь за карниз, и в следующий момент уже сидит на корточках, протягивая руки. Юсеф передаёт ему Захи: широко распахнутые зелёные глаза смотрят на вожака с обожанием, но даже он ведёт себя непривычно тихо, чувствуя растущее напряжение. Они карабкаются по чужим окнам, не боясь, что трещины на выступах могут разрастись, и медленно разрушающийся камень провалится под их ногами. Воры подсаживают ребёнка на крышу, и он сразу бежит к краю, подпрыгивая и пытаясь разглядеть базар. Зейд поднимает его, не смотря на предостерегающий взгляд Юсефа.

В дальнем углу площади стражники, облачённые в чёрные одежды, ведут грязного мужчину в стальных кандалах. На солнце их кафтаны отливают специфическим, маслянистым блеском, за пояса заткнуты острые сабли. Вор поднимает лицо к небу, дрожа и сжимая стучащие зубы, когда его заставляют вытянуть освобождённую руку перед собой. Из-за усов, бороды и густых, слипшихся от давно засохшей крови волос, невозможно определить, молод он или стар, но Зейд знает, что он своровал только один раз, после того, как закрыли лавку ковров перед их приютом, а Омара вышвырнули на улицу без единой монеты в карманах.

Люди опасливо подходят ближе, постепенно замолкая и успокаиваясь, торговцы оставляют свой товар, чтобы посмотреть, как наказывают вора. Рука мужчины с забившейся под обломанные ногти грязью — не было сомнений, что в отчаянии он царапал стены темницы, дожидаясь приговора — начинает дрожать, и над площадью повисают его громкие всхлипы и мольбы о прощении.

— Зейд, — ладонь Наби мягко ложится на его плечо. — Захи не обязательно это видеть.

Он оборачивается к нему и Юсефу, переводит взгляд на удивлённо-напуганное личико, и гладит ребёнка по затылку.

— Пусть смотрит. Нужно бояться, чтобы выжить.

Сабля рубит тяжёлый воздух и руку приговорённого. Отсечённая плоть падает на землю, конвульсивно дёргая пальцами под рёв вора, только что понёсшего наказание. Толпа радостно гудит, а Захи даже не вскрикивает, но сжимает плечи подростка, да так, что его пальчики белеют от усилий. Мужчина падает рядом с лужей собственной крови, извиваясь от боли, и спешно заворачивая обрубок в лохмотья собственной одежды. Стражники уходят, и люди начинают расходиться, никто не останавливается, чтобы помочь ему.

Ребёнок дотрагивается до своей руки, вопросительно, со слезами непонимания на глазах глядя на Зейда.

— Тебя никогда не накажут, — улыбается он, отворачиваясь от площади. — И меня, и Наби, и Юсефа, и остальных. Нас никогда не поймают, пока мы вместе.

— Обещаешь? — Захи обнимает его руками и ногами, цепляясь, как обезьянка за высокую пальму.

Они уходят, и никто не скажет, что они были на той крыше, все трое, и смотрели на город под ясным, серо-голубым небом.

— Обещаешь?

* * *

— Обещаю, что не оставлю вас, пока идёт гроза, Шехзаде, — слуга почтительно кланяется, помогая Мурату переодеться.

Комната освещена только свечами и вспышками молний, но пальцы Эмина, привыкшие плести рыболовные сети, легко справляются с широкими поясами и тонкими шнуровками. Как только его господин остаётся обнажённым перед постелью, он смачивает ткань в большой позолоченной миске с плавающими на поверхности лепестками красных и белых роз и проводит ей по спине мальчика. Шехзаде пробирает дрожь, когда от нового раската грома начинает звенеть в ушах, и он позволяет умащать ароматной водой кожу на руках и груди. Мурат уверен, что одна из молний вот-вот ударит прямо в купол дворца или в его окно, и тогда станет ещё страшнее, если, конечно, он успеет испугаться до того, как небо покарает его за съеденное в пост гранатовое пирожное.

— У вас такая светлая кожа, Шехзаде. И такая нежная, — слуга восхищённо проводит мягким полотенцем по животу с аккуратной окружностью пупка и замирает, вспыхивая от смущения. — Простите, мне так неловко.

— Я сам.

Мурат посмеивается над его румянцем и стыдливо опущенными глазами, забирая у мальчика полотенце. Немного помедлив, он ставит ногу на кровать, наклоняется и тщательно обтирает бёдра, чувствуя подставленное плечо Эмина под свободной рукой.

— Подай мне одежду.

Сын рыбака аккуратно берёт чистую, белую, как сахар, сорочку, помогая Шехзаде найти оба рукава и завязывая маленький узелок под горлом. Их тела на миг соприкасаются, и полотенце скользит вниз, падая на ковёр с шорохом, едва различимым за шелестом ливня в саду. Порыв ветра распахивает ставни и задувает все свечи, погружая покои в полумрак. Пугаясь не на шутку, Эмин бросается к окну и запирает хлопающие ставни, стирая с лица россыпь холодных капель.

— Эмин! Эмин!

— Я здесь, Шехзаде, — его голос срывается от страха.

Мальчик возвращается к постели, беспомощно озираясь в темноте. Раскат грома — и рука из-под двух одеял цепко сжимает его ладонь. Слуга вскрикивает, и Мурат заливается нервным смехом, привлекая его к себе, чтобы заключить в объятия.

— Мой господин, мне нельзя, — Эмин улыбается, когда волосы Шехзаде щекочут его нос и щёку. — Я ходил в сад в этой одежде и могу что-нибудь испачкать.

— Так сними её!

Руки мальчика забираются под рубаху, щекоча бока рыбацкого сына, пока небо не сотрясает дворец новым раскатом грома, спасая его от удушения собственным смехом.

— Шехзаде Мурат? — обеспокоено шепчет слуга.

— Я такой трус.

Он виновато поднимает глаза, прижимая друга к себе.

— Не говорите так, — Эмин заботливо укрывает мальчика одеялами и неуверенно обнимает хрупкие плечи, чувствуя приятное тепло, обволакивающее их тела. — Я побуду с вами, пока вы не уснёте.

— Нет, всю ночь, — уверенно произносит Мурат. — Будешь спать со мной.

— А можно, Шехзаде?

— Это приказ. Расскажи мне сказку, которую я не слышал?

— Но я совсем не знаю сказок, — слуга задумчиво хмурит брови. — Но я слышал одну легенду о Хозяине Пустыни.

— Хозяине Пустыни? — мальчик откидывается на подушки, почти утопая в них головой. — Никогда не слышал.

Эмин садится рядом, даже на расстоянии ощущая запах цветов, всегда исходящий от Шехзаде.

— Много веков назад, в огромной пустыне, за многие мили от единственного оазиса, жил гигантский, как горы, и древний, как скалы, змей. Звали змея Манеш. Однажды правитель государства рядом с его землями захотел расширить свои владения и отправил на сражение с Манешом своих самых храбрых и сильных воинов…

Мурат слушает историю, сцепляя руки за спиной своего слуги, и думает, что нет никого глупее жадных до власти людей и ничего прекраснее, чем жар чужого тела. Однажды он, как и его отец, будет спать с женщинами своего гарема. Но такие ли они горячие, как Эмин?

— Если чародей, победивший змея, живёт вечно, значит, он жив до сих пор?

— Это просто легенда, Шехзаде, — произносит мальчик спокойным, равнодушным тоном, специально распаляя интерес господина.

— Но, если ты вдруг встретишь его, о чём ты спросишь?

— Спрошу, сколько лет мне осталось жить.

— Но ведь это так страшно! — губы Мурата растягиваются в улыбке, о значении которой он сам пока не догадывается.

Слуга отвечает безмятежным смешком и дотрагивается до его спины, расправляя помятую сорочку.

— А вы, Шехзаде? О чём бы спросили вы?

Гроза давно прекратилась, но дождь всё ещё барабанит в стёкла, смешиваясь с их дыханием. Эмин больше не хочет уходить, пристраивая голову на груди господина, который, как и он, был самым обычным мальчиком.

Мурат долго думает, чего бы ему хотелось узнать больше всего. Желаний в его голове слишком много, чтобы уместить их все в один вопрос. Наконец самый любопытный и ненасытный принц произносит:

— Я бы спросил имя своей возлюбленной.