Глава 14. Ночи без сна

Захи с самого рассвета чувствовал, что день не задастся. Наживы с прошлой недели едва хватало на оплату долга за приют, а новую с трудом удавалось добыть под зоркими взглядами солдат, патрулирующих улицы. Красные кафтаны стояли на каждом углу, их число стремительно росло, как и количество кораблей, прибывавших в гавань с Востока. Все бочки и сундуки на огромных суднах подлежали тщательному осмотру, пока длинноволосые торговцы терпеливо стояли в стороне, спокойнее и молчаливее каменных глыб. Южане посматривали на них, будто на врагов, злобно и исподлобья, не смотря на действующий нейтралитет, но Захи они нравились. Их раскосые глаза и странные одежды очаровывали его таинственной экзотикой. Зейд не разрешал ему подходить к восточим, однако, когда его не было рядом, мальчик всегда крутился под ногами возмущённых савашчей, нарочно привлекая к себе внимание.

С первых лучей солнца он ждал новую команду матросов, предвкушая, как суровый капитан улыбнётся его ловким выходкам и примет мальчика в команду. Сначала он будет юнгой, делающим всю грязную работу, но, проведя несколько лет на корабле и побывав в стычках с пиратами, Захи станет настоящим морским волком. Большая вода примет его в свою колыбель и в себе же схоронит, когда он, теряя жизнь из глубокой раны, увидит, как корабль и команда сгинут в пучине неукротимой стихии.

Ни один корабль так и не появился, оставив вора мечтательным, но раздосадованным и обиженным на злодейку судьбу. Жалея, что не сможет похвастаться Зейду открывшимися перед ним возможностями, мальчик спешил вернуться в приют. Там его ждала правда страшнее, чем опасности, нарисованные воображением в его голове.

По счастью, стены дома были чересчур плотны, чтобы крики и беспорядочную возню услышали любопытные уши, и сюда пришли вооружённые савашчи, подначиваемые злыми языками.

Но стоит Захи переступить порог, как воровской вожак с руками алыми как мак слетает с лестницы, точно безумный, не заботясь о том, куда ставит ноги.

— Что такое? — вор растерянно пятится.

— Закрой дверь. Закрой! «Мама» не должна узнать.

С верхних этажей доносится топот ног и стоны, похожие на скулёж побитой собаки, которая вот-вот испустит дух. Во рту мальчика становится сухо и горячо, но он успевает совладать с собой и щёлкнуть затвором прежде, чем звуки покинут приют.

"Мамой" они называли хозяйку этого места, тощую, иссушенную пустынным солнцем, женщину с большой родинкой в глубокой ямочке острого подбородка. Её руки всегда приятно пахли мылом, а голову покрывал платок. Она заходила каждую новую луну, чтобы собрать со старших детей плату, и, если что-то могло её встревожить, то только серьёзная ошибка, грозящая позором ей и приюту. "Мама" никогда не была настоящей, её не волновало то, каким путём добывались деньги, но никто не сомневался, что она обо всём знала. Знала и молчала — в этом и проявлялась её забота.

Шум сверху был не страшнее запаха, повисшего в воздухе — так пахло в мясницкой. Руки Зейда источали тот же аромат. Если бы «мама» почувствовала его, им пришлось бы несладко.

— Тебе не стоит на это смотреть.

— Ты пырнул кого-то? — Захи настороженно сутулится и ступает по скрипучему полу. — Кого?

Зейд не отвечает, он будто бы стал другим Зейдом, чужим, незнакомым. И взрослым. Всё выглядит иначе, когда небо заволакивают тучи: белое становится серым, а серое — чёрным. Лицо вора превращается в мраморную маску, темнея и расслабляясь каждой мышцей, осыпаясь, точно песок. Испугавшись, что так он может исчезнуть, превратиться в пыль и остаться ей навсегда, Захи бросается к нему и обнимает со всей мальчишеской силой.

Нечеловеческий крик перебивает его на полуслове. Топот шагов — и на лестнице появляется Юсеф, такой же усталый и дрожащий как Зейд. Запах кровавых паров усиливается, но теперь к нему примешивается тяжёлый дымный аромат мяса на раскалённых углях.

— Он очнулся, но снова потерял сознание, когда увидел, — подросток смотрит на них обоих, переводя взгляд с одного мальчика на другого, и дожидается кивка старшего вора, чтобы произнести самое страшное из, до сих пор услышанных Захи, слов, — обрубок.

В горле медленно поднимается, тяжёлый, будто свинцовый, ком. Захи поднимает глаза, ища объяснение в бескровных лицах и стараясь набрать полный рот слюны, чтобы проглотить всё вместе с досаждающим липким привкусом гари.

— Ты видел, что делают с такими как мы, — отстранённо шепчет Зейд.

— Такими как мы? — эхом отзывается мальчик.

Юсеф проводит ладонью по лбу, смахнув крупные капли пота, но оставив на коже грязные полосы.

— С ворами. Мы — воры.

— Отрубают руку, — Захи сглатывает, но ком становится ещё больше, мешая нормально говорить.

— Он потерял много крови, и почти вся она на мне, — говорит вожак, спокойно улыбаясь. — Если он умрёт, то останется со мной, под ногтями и на моей коже.

Он отворачивается от мальчика и испепеляет Юсефа сухими покрасневшими глазами.

— Это ты! Ты говорил: "Прижигай! Пока он не истёк кровью, прижигай!", — Зейд исступлённо шипит, чтобы их не услышали.

Поняв, от чего исходит запах, так похожий на дым от готовящейся баранины, Захи с трудом сдерживает рвоту, но горечь всё же добирается до корня языка. Он кашляет и трёт слезящиеся глаза. Пытаясь удержаться на ногах, мальчик трогает спину вожака, рубашку, старую, грязную, с нитками, свисающими по краям редкой бахромой. Ему страшно снова обнимать вора, — вдруг, тот накричит на него или ударит красной рукой.

— Кого поймали, брат?

— Мергали, он был рядом с Копмус-Ели, — отрывисто отвечает Юсеф, спускаясь к ним. — Нас было пятеро, но поймали только его. В кармане, из которого воровал Мергали, была ловушка, схватившая его за пальцы.

— Он закричал от боли, — зубы Зейда тихо постукивают. — Если «мама» узнает, она прогонит его. Вор под крышей — позор для дома.

— Она знает.

— Теперь узнает весь город. Всегда найдётся тот, кто покажет на безрукого пальцем.

— Мы будем прятать его сколько потребуется. Наби и ещё трое уже ведут сюда Салаха-эфенди. Он помогал людям хуже, чем мы, и никому не расскажет про Мергали. Солдаты не могут наказать эфенди, потому что он дервиш, и эфенди пользуется этим, чтобы делать добро другим.

— Я поговорю с ним, — голова Зейда опускается и поднимается как у марионетки на тонких ниточках.

Наверху продолжаются шум и возня, не слышно только стенаний Мергали — Захи хочется верить, что надолго.

— Я поговорю, — слышит он последние слова Юсефа, на цыпочках выскальзывая за дверь. — Ты поспишь, чтобы крепко стоять на ногах. Завтра многие не захотят идти на улицы после того, что случилось — придётся убедить их в обратном.

— Ты должен был стать главным, а не я.

Дверь с тихим скрипом захлопывается, оставляя мальчика за порогом в полной уверенности, что он услышал достаточно. Натягивая на голову капюшон, он бежит, точно зная, куда и зачем. Редкие прохожие оборачиваются, провожая его удивлёнными взглядами, но, к удаче Захи, он не встречает ни одного красного кафтана до самого дома знахарки.

Вор вбегает внутрь и щурится в непроглядную тьму, выставив перед собой руки. После яркого солнца в черноте то там, то здесь мелькают зелёные и красные точки, мешая сориентироваться. Растопыренные пальцы не встречают ни единого препятствия, зато ступня почти сразу опускается на что-то мягкое и с громким писком удравшее из-под ноги мальчика. Крыса. Раньше он никогда не видел здесь крыс.

Глаза Захи начинают различать голые стены, пол и заколоченные ставни. Он скребёт гвоздь, убеждаясь в том, что тот забит прочно и уже заржавел, хотя всего пару дней назад окна были открыты и впускали так много света, что он топил собой всё пространство комнаты. Ноготь соскальзывает с железной шляпки, чиркая по дереву, щедро оставившему в пальце сразу две занозы. Раздражённо шипя, мальчик вытаскивает их зубами и гневно отплёвывается.

Ни шкафов, ни стола, ни лекарств, ни, уж тем более, знахарки нигде не было. Старая ведьма исчезла, не оставив и следа, точно никогда не существовала.

Вор с досадой пинает порог, чувствуя, как веки пощипывает от подступающих слёз. Растерев солёную влагу кулаком по щекам, он прислоняется к ветхому косяку. Всегда бесполезный или слишком маленький, он и теперь не справится, не принесёт Мергали лекарство, которое облегчит его боль. Захи сам себе придумал, что сможет ему помочь. Может, он и старуху просто выдумал, чтобы было куда приходить, а магии нет и не было никакой.

— Эй ты! — мальчик вздрагивает при виде солдата. — Что ты здесь делаешь? Одному вору сегодня уже отрубили руку, прямо на площади!

— Я не вор, господин! Да там и красть нечего — сами посмотрите!

Мужчина хмурит брови, опуская ладонь на рукоять сабли и приближаясь к Захи.

— Ну-ка отойди!

"Решил, что в доме засада, а я — приманка", — устало думает мальчик, пропуская солдата.

— Ну что, господин? Я же говорю, пусто.

— Было бы пусто, ты бы здесь не крутился!

— Вчера здесь лекарша была, обещала настой продать подешевле.

— Подешевле, да? И где же деньги, которые ты ей приготовил?

Вор разувается, доставая медяки из изношенных туфель. Наклоняясь, он замечает в глазах мужчины сначала недоверие, потом растерянность. Солдат нехотя опускает саблю.

— Ребёнка испугались, господин? — притворно удивляется Захи.

— А ну не дерзи! Детям нечего делать в доме ведьмы!

Губы мальчика, как бы он этому не противился, сами собой растягиваются в счастливой улыбке. Он узнал, что знахарка не была его фантазией, а, значит, и волшебство, которое вор видел в её доме, было настоящим. Обрадовавшись, Захи едва не забывает свои чарыки, пустившись к приюту босиком, и даже солдат не кричит ему вслед, потеряв к мальчику интерес.

Обратный путь занимает куда больше времени. Красные кафтаны будто сговорились, на каждой улице преграждая ему путь и заставляя сворачивать, петлять переулками и забираться на пологие крыши. Даже высоко над землёй он не остался незамеченным, пару раз по неосторожности спугнув голубей и вызвав переполох внизу. "Кто здесь? Покажись!", — кричали вооружённые воины, пока Захи прятался в тени и смотрел на золотое закатное солнце, тонущее за нежно-розовым горизонтом.

Когда он добрался до приюта, небо стало чёрным и бархатистым, звёзды мерцали алмазной россыпью, оттеняя круглый опал Луны. Своими ночами Юг превращал глиняно-красный город в не огранённый рубин, а его стены — в надёжное укрытие для тех, кто хотел пройти сквозь них незамеченным.

— Зейд? — бросает мальчик сидящему под лестницей Юсефу.

— Уснул.

Юсеф улыбается, но выглядит измождённым и гораздо хуже, чем днём. Глаза разного цвета поблекли и ввалились, под ними легли глубокие тени, а скулы, напротив, белели, точно голая кость. Приглядевшись, Захи убеждается, что его руки дрожат как у мужчин, выходящих из таверны последними.

— А Мергали?

— Беспокоиться не о чем. Травы Салаха-эфенди снимут его жар и скорее заживят рану.

— Он больше не сможет воровать?

Подросток смотрит на него, будто впервые увидел, а затем — на свои вытянутые ноги, подтягивая одно колено к груди.

— Не сможет.

Захи мечется из угла в угол.

— Остальные тоже спать легли, да? Отчего же ты здесь?

Вор молчит, в доме стало совсем тихо.

— Меня стережёшь? Потому что я маленький, или, потому что Зейд тебе приказал?

Он отворачивается и слышит, как вскакивает Юсеф, хватая его за грудки. Захи только рад подраться, он брыкается и колотит вора локтями, наступает ему на ноги и, в конце концов, останавливается, поняв, что его не бьют, а крепко держат в объятиях.

Пока они говорили, пошёл дождь, он просочился сквозь крышу и старые половицы. Поэтому за шиворот мальчика стекает вода. Или никакого дождя не было вовсе, и это слёзы дрожащего от рыданий Юсефа.

— Лучше бы это был я, а не Мергали, — Захи переводит дыхание.

— Почему? Чтобы Зейд о тебе беспокоился?

Развернувшись к Юсефу, мальчик озлобленно фыркает, он готов плюнуть в его мокрые глаза и не пожалеть об этом.

— Плачешь как девчонка! — это же он должен сейчас плакать, а Юсеф отнял у него и это.

— Он только и повторял, что "Захи! Захи! Захи!", волновался, что ты испугаешься или, чего хуже, обвинишь его, а потом ты пришёл, увидел его в крови и сбежал. От тебя одни неприятности!

— Я вас видел!

Юсеф покачивается, как только что получивший пощёчину, и глупо открывает рот.

— Тебя и Зейда. Вы лежали вместе голые и… и… Гадость! Вы оба!

Лестница скрипит под его ногами, оставляя вора внизу с красным лицом и сжатыми кулаками. Захи чувствует удовлетворение оттого, что разозлил его, но его собственная злость только начинает разгораться. Он осторожно ступает между спящими мальчиками, остановившись, чтобы посмотреть на Мергали. Тот спал неспокойно, веки то и дело подрагивали, сквозь плотную повязку, скрывшую уродливый обрубок, не просачивалась кровь, но её запах явственно висел в воздухе. Сняв холодный компресс с его лба, Захи смачивает его в миске, морщась, отжимает воду, и возвращает на голову раненого. Грудь Мергали облегчённо вздымается и опадает: если несчастного мучили жар и кошмары, то на время они отступили.

— Вернулся, или мне снова кажется? — глаза Зейда горящими углями вспыхивают в темноте. Вор лежит в дальнем углу у стены, два мешка, набитые сеном, служат ему постелью — свою он отдал Наби, свернувшемуся на истлевших досках, будто улитка в раковине. — Не бойся меня, подойди.

— Я не боюсь, — мальчик садится рядом, опасаясь, что вот-вот сам расплачется как Юсеф. — Юсеф сказал, ты уснул.

— Запах, который исходит от Мергали, такой же, как тот, что был на моей плоти, когда она горела. Он возвращает меня в тот день, и я думаю, что, если усну, снова увижу, как всё было.

В темноте его шрамы кажутся белыми, а кожа чёрной или тёмно-серой как зола.

— Тебе тоже страшно?

Зейд отвечает кивком.

— Страшнее, чем всем нам?

— Надеюсь, что да, — улыбается он, и Захи сразу забывает спросить, чему именно.

— Я накричал на Юсефа.

— Не кричи больше. Он твой брат.

— Братья не спят вместе. И не лежат вот так, — мальчик забирается на него, ощущая тепло живого тела. — Отчего тебе такое нравится? Тяжело же и жарко!

Пожалев о собственной смелости, Захи валится на бок, стараясь не коснуться вора ни мизинцем.

— Не трогай меня, — шепчет он в темноту, зная, что рука Зейда готова лечь на его плечо. — Только ответь честно?

— Спрашивай, — голос у него мягкий, внимательный, а дыхание касается волос на затылке мальчика.

— Почему ты сделал Юсефу больно?

— Больно?

— Пока вы дрались без одежды, он кричал и стонал как сегодня Мергали, — Захи с опаской прислушивается к дыханию спящих. — Я не хочу, чтобы ты дрался с ним из-за меня. А, если сделаешь так ещё раз, я сам тебя побью.

* * *

Снег тихо падает на лицо и одежду Ёвлиин. В темноте ночи её рыжие волосы, выбившиеся из-под тёплой шали, кажутся бронзой и медью. Она стоит, словно тень или призрак, слившись с домом копейщика Махьи. Ребёнком она любила играть с его дочерьми Варой и Соркой. Если Махья заметит её, то не прогонит и ничего не заподозрит, а, если увидит кровь на юбке, Ёвлиин знает, на какого посетителя "Рыжего вепря" охотно пожалуется за жестокое обращение.

Она воровато озирается, сжимая спрятанный в рукаве нож. Холодный пот катится по её спине, северянке чудится, что воздух вокруг неё пропитался страхом, и кто-то, учуяв его запах, немедленно раскроет её замысел.

Дом, в котором остановился правая рука хана, некогда был жилищем охотника. Прошло много лун с тех пор, как Хурц был убит седогривым медведем: зверь разорвал его когтями раньше, чем тот успел выпустить стрелу. До заката его жена с радостью приняла у себя почётного гостя. Убедившись, что первый мечник ни в чём не нуждается и не испытывает неудобств, она поспешила к травнице и рассказала о достойном муже, попросившемся на ночлег и плотный ужин. Травница безучастно выслушала её и немедленно разбудила свою старшую дочь, наказав ей заплести в волосы бусы из хвойника, нарядиться в лучшее платье и с рассветом ходить перед домом охотника, пока лучший полководец хана не обратит на неё внимания.

Ёвлиин наблюдала за ними в освещённые окна и подслушивала сквозь трещины в ставнях, пока ноги не перестали подводить её, а на дороге не завыл северный ветер Цас Салхи.

Её руки коченеют от холода, дрожа и трескаясь, будто тонкий лёд. Она разжимает пальцы, не чувствуя их, и видит свежую кровь под ногтями. Отвращение скользкой рукой сжимает желудок Ёвлиин, но он пуст, и тошнота быстро отступает, придав ей решимости. Убедившись, что никто не может её видеть, северянка гибкой лаской подкрадывается к двери. В жилище охотника царит тишина, окна тёмными прорезями смотрят на женщину. Дом, будто бы спящий зверь, успокаивает её вкрадчивым шёпотом и уговаривает войти. Она знает, что сон этот обманчив, но не может противиться зову собственного долга.

Толкнув дверь, не скрипнувшую и не затрещавшую под её ладонью, точно они были заговорщиками, Ёвлиин входит под одну крышу с дневным посетителем «Вепря». Едва рассмотрев просторную комнату с почерневшим от золы очагом, столом на четверых и медвежьей шкурой, покрывшей собой добрую половину дощатого пола, северянка привыкает к сомкнувшейся за её спиной черноте. Медленно, как во сне, она достаёт нож, пряча сталь за спиной, и разувается, поочерёдно наступая на носки обоих сапог. Босые ступни становятся свинцовыми от холода, зарываясь в густой медвежий мех и мгновение купаясь в обманчивом тепле.

Замерев в дверном проёме, женщина смотрит в прорезь на ячьей коже, отгородившей спальню от гостевой комнаты. В щель пробивается тусклый огонь догорающей свечи. Массивное кресло с сидящим в нём мужчиной отбрасывает огромную тень, похожую на рогатую голову чудовища.

Удивлённый возглас стынет в груди Ёвлиин, сорвавшись с губ тонкой лентой пара. Страх сдавливает голову северянки, и где-то между этих тисков бьётся её сердце.

"Убить и отомстить", — сжимает она зубы, чтобы забыть, как дышать. — "Я должна убить и отомстить."

Лёгкими шажками она подбирается к креслу, и, зная, что умрёт, если замешкается, прижимает острую сторону лезвия к горлу правой руки Ер-Багды.

— Шелохнёшься — твоя кровь прольётся первой, — женщина оглядывает его с ног до головы. Не считая холщовых штанов, северянин был раздет и безоружен, — вероятно, готовился ко сну. — Ты правая рука, приказавший сжечь тех, кто не отказался от верности прежнему хану?

— Я действительно правая рука хана Ер-Багды, — его голос звучит неожиданно мягко для того, чьё горло щекочет нож. — Но я не решаю, кому нужно умереть. Хан сам отдаёт приказы.

Ёвлиин крепко держит рукоять, обходя кресло и уверенно становясь перед устрашающим мужчиной. Его глаза поднимаются к лицу северянки, сощуриваясь и отражая слабеющее пламя. Она понимает, что он узнал её.

— Ты знаешь моё имя?

Голова Ёвлиин дёргается из стороны в сторону, из-под её ножа на широкую грудь мечника скатывается крошечная бусина крови.

— Я Раза. Раза Иси Гээджии, — он улыбается, морщинки в уголках его рта подсказывают, что улыбка — частый гость на суровом лице дарги. — Ты Ёвлиин, девчушка из "Вепря".

— Я девчушка, которая убьёт тебя, если не отведёшь меня к Ер-Багде, — отчеканивает северянка.

Раза недовольно хмурится.

— Ты хорошо держишь нож, твоя рука совсем не дрожит. Если придётся убить меня, разве тебе не будет страшно?

— Я уже убила одного человека по дороге сюда.

— Как его звали?

— Мэгтэ.

— Мэгтэ? Та, что из кабака? — мужчина вздыхает, закатив глаза. — Как чувствовал, что не пощупать мне больше её необъятные титьки. Чем она тебе не угодила? Позавидовала? Зачем убивать?

— Не хотела я убивать, — говорит Ёвлиин, дёрнув плечом. — Я ушла, чтобы отомстить за свою семью.

— Она видела, как ты украла нож, и собиралась всем рассказать о твоей мести?

— Отведи меня к Ер-Багде!

— К хану? Зачем тебе к хану? Он убьёт тебя и меня, если приведу в бастион женщину. Лучше сразу убей, так хоть позора избежать удастся, — Раза поднимает голову, в его глазах вызывающе пляшут искры. — Давай, убивай поскорее, и покончим с этим.

— Без тебя я никогда не попаду к хану.

— Вот упёртая девка! Дался тебе этот хан! С чего ты взяла, что я, его правая рука, приведу к нему убийцу?

— Ты сказал, что ты Иси Гээджии. Я знаю твоего отца, он, как моя семья, остался верен прежнему хану. Его сын не может быть предан убийце своих братьев, Ер-Багде!

Северянин угрюмо вздыхает.

— Ты потеряла семью?

— Отца, мать и обоих братьев.

— И ты треплешь языком перед даргой Ер-Багды, потому что я Иси Гээджии?

Ёвлиин кивает, стараясь не моргать и не упускать из виду руки мужчины, ни разу не отпустившие широкие подлокотники. Его огромные ладони поистине наводили ужас, казалось, что одна может запросто обхватить человеческую голову.

— Я отведу тебя к хану, — вдруг соглашается северянин, — если ты станешь моей женщиной.

— Что?

Она усмехается, потеряв бдительность, и её нож, не без помощи Разы выскользнув из пальцев, с грохотом летит на пол и исчезает в тёмном углу. Сила, с которой дарга держит её, кажется Ёвлиин нечеловеческой, и этой силой он стремится выволочь северянку за порог.

— Глупая баба, я забуду, что ты говорила о мести и о хане, — сердито рычит Раза.

Брыкаясь и стараясь освободиться, она из последних сил кусает ладонь мужчины, зажавшую рот, и, пользуясь мимолётной свободой, набирает полную грудь воздуха.

— Я согласна, — хрипит Ёвлиин, вырываясь. — Я буду твоей эту и все последующие ночи, пока не приведёшь меня к Ер-Багде!

Она снимает шаль, откидывая за спину рыжие волосы, и подходит к кровати, грубой, как и всё в этом доме. Её рука касается покрывала — снова медвежья шкура — и гладит его, пока глаза женщины украдкой рассматривают северянина.

— Мы не навредим друг другу, но согреемся в одной постели.

Холод оставляет Ёвлиин, даже её щёки вспыхивают огнём. Она расстёгивает шубу, несвоевременно смутившись того, что собачья шерсть давно облезла и полиняла, а на рукавах появились дыры.

Полумрак прогоняет мрачные мысли, давно поселившиеся в её голове. Жилище охотника вначале показалось неприветливым, но теперь северянка явственно ощущала уют, созданный заботливой женской рукой. Раздеваясь, Ёвлиин начинает улыбаться себе и вещам в доме, где она решила провести ночь с мужчиной. Если лечь в кровать с даргой — цена её долга перед семьёй, она с удовольствием обслужит его как завсегдатая "Рыжего вепря". Шнуровка её корсета шуршит под пальцами, она сдёргивает его вниз вместе с юбкой, переступая через одежду.

— Ты хитрая лиса, но дым выгнал тебя из норы прямо к собакам, — Ёвлиин содрогается, не услышав, как северянин подошёл к ней. — Почему думаешь, что я не стану вредить тебе? Я могу избить тебя и отдать на потеху солдатам, которые шесть лун не знали женщину.

— И то, и другое я вытерплю. А, если умру, то с радостью встречусь с родными в ином мире.

Раза грубо привлекает её к себе, ставя коленями на постель и хватая за бёдра. Его губы исследуют спину северянки, не скрывая похотливого желания и лаская покрытую мурашками кожу. Приятное тепло обнимает тело Ёвлиин, и она благодарно льнёт к нему, чувствуя чужое возбуждение, упирающееся в поясницу. Руки сами тянутся к широкой груди, опускаясь к твёрдому органу и слепо поглаживая его через одежду.

— Ты тоже не знал женщину шесть лун?

Она останавливается, слушая тихое шипение у уха, и поворачивается к нему, выдерживая яростный, почти жестокий взгляд.

— Глупая девка, ты страх потеряла?

Жадный, тягучий, как мёд горных пчёл, поцелуй закрывает рты им обоим. Ёвлиин убирает волосы дарги с его лица, прикрывая глаза и дыша с ним одним воздухом. Деревянные бусины, вплетённые в косматую гриву, гулко стучат, падая на плечи северянина. Она берёт его руки в свои и опускает ладони на груди, вскрикивая, когда Раза сжимает их и нежно, будто извиняясь, ласкает набухшие соски. Его щетина колет губы, но не мешает Ёвлиин теснее сплетаться с языком мужчины. От него пахнет терпко и густо, ей нравится запах и дарга.

— Ты только что хотела меня убить. Так ослеплена своей ненавистью, что уже забыла? — он наклоняется, чтобы задуть свечу.

— Не разговаривай, ты всё испортишь.

Она смотрит, как северянин ложится рядом, нависая над ней, и податливо раздвигает ноги, принимая его целиком. Тяжесть и жар наполняют её лоно, и Ёвлиин кричит, пока боль медленно растворяется в ней, уступая удовольствию. Она с жалобным стоном смыкает колени на крепких боках Разы и подстраивается под ровные движения его плеч.

Женщина запрокидывает голову. Она снова девочка. Она на качелях и вот-вот взлетит, а небо ускользает от её протянутой руки. И вот она всё же летит, но земля быстрее и летит ей навстречу. Ёвлиин готова к удару, но в этот раз ей не дают упасть.

Громкий хрип дарги возвращает её в дом охотника, горячую постель под одеялами из звериных шкур. Северянка толкает его в грудь, сваливая на спину и подскакивая верхом на крепких бёдрах.

— Если хотела застать меня врасплох, сейчас у тебя получилось гораздо лучше, — Раза оглаживает её ноги и ягодицы. — Красивая козочка, я видел, как ты тёрлась перед домом.

"У меня нет ни шанса против воина, но с мужчиной я справлюсь", — думает Ёвлиин, опускаясь на твёрдую плоть, и прикусывает губу от наслаждения.

Она наклоняется к северянину, терпеливо подведя его к пику удовольствия и позволяя пролить в себя семя. Стон Ёвлиин в последний раз сотрясает её тело мелкой дрожью, и по тому, как дарга улыбается, а его дыхание сбилось, женщина понимает, что ему было хорошо.

— Я отведу тебя к хану, — Раза опускает руку, погружая палец во влагу между её ног, пока она не начинает стонать снова, глядя на мечника сквозь тонкую пелену. — Используй меня как пожелаешь, я буду защищать тебя до тех пор, пока ты снова не попытаешься убить меня.

— Ты получил что хотел. Почему не убьёшь меня сам? — Ёвлиин склоняет лоб, покрытый испариной, на его плечо.

Он не отвечает, и пелена на её глазах растёт, становясь то паучьей паутиной, то свадебной кистью на лице невесты.

* * *

— У полководца есть пять опасностей, — Су Ён усердно шевелит губами, мысленно проговаривая каждое слово. — Если он будет стремиться во что бы то ни стало умереть, он может быть убитым. Если он будет стремиться во что бы то ни стало остаться в живых, он может попасть в плен.

Рука спящего Сяо Ча падает на его грудь, и рёбра восточего издают гулкий звук, будто две ореховые скорлупы стукнулись одна о другую. Солдат кривится, сбрасывая с себя чужую ладонь и пытаясь припомнить, на чём остановился.

— Если он будет скор на гнев, его могут презирать. Если он будет излишне щепетилен к себе, его могут оскорбить.

У дверей слышится скрип и шорох — кто-то заворочался на своём футоне и снова затих. Су Ён потягивается до хруста в суставах и шумно вздыхает в чёрно-синий сумрак казармы. Ему одному не спится, но причина не в ноющем от синяков и ушибов теле и не в кровавых мозолях на руках и ногах, ежедневно лопающихся и обрастающих новыми мозолями, пока кожа в этом месте не грубела как панцирь. Он будто бы целиком превращался в орех, грецкий орех: прочная скорлупа и сухое ядро внутри.

— Если он будет любить людей, его могут обессилить, — Ким цокает языком, поёжившись и обняв себя за плечи, когда сквозняк холодит его голую грудь. — Нельзя же избежать всех опасностей. Одна другую цепляет как рыбу — крючок с наживкой: избежишь первой — вторая тут как тут.

Слушая свистящее сопение Чен Лина, похрапывание Чжин Хо, хриплые простуженные стоны Ли Суэ и беспокойное мычание Мон Рёна, он дожидается, когда какофония звуков положит конец его терпению, и звонко хлопает в ладоши. Сяо Ча возбуждённо подскакивает в воцарившейся тишине. Его спина, белая как тофу, блестит от испарины.

— Солдат, — властно зовёт Су Ён.

— Я, командир! — говорит восточий, с трудом ворочая языком, но стараясь отвечать твёрдо.

— Чего хочет противник, который далеко от тебя, но вызывает тебя на бой?

— Он хочет, чтобы я продвинулся вперед, командир.

— Свободен, солдат, — Ким Су Ён удовлетворённо наблюдает, как засыпает его товарищ, и озадаченно хмыкает. — Продвинулся вперёд, вот как. Каждый раз забываю.

Он отворачивается от Сяо Ча, потеряв к нему интерес, и, подперев голову, изучает, лежащего по правую руку, Ашину. Его лицо в обрамлении чёрных волос, отросших ниже плеч, кажется похожим на маску Но. Солдат улыбается, наклоняясь к подростку: он выглядел хмурым и рассерженным даже, пока спал глубоко, как теперь. Сдержанно кашлянув, чтобы смешок не разбудил мальчика, восточий отгибает одеяло с его плеча и смотрит на сломанную руку в тугой перевязке. Ашина беспокойно вздыхает, втягивая голову в плечи, но его веки остаются плотно сомкнутыми, откровенно презирая всё, кроме сна.

"До чего похож на девчонку", — до боли закусив язык, Су Ён опускает ладонь на плоскую, совершенно не девчачью грудь. — "Идиот! Я же столько лет его знаю!"

Он уверенно расталкивает мальчика в бок до тех пор, пока его глаза не открываются. Однако, смотрят они так, точно Ашина бодрствовал день и ночь, и только того и ждал, чтобы испепелить солдата взглядом.

— Что?

— Ты так похож на девчонку, — мечтательно сообщает Су Ён, ухмыляясь во весь рот.

— Ты разбудил меня, чтобы это сказать?

— Но голос у тебя слишком низкий, — восточий расстроенно поджимает губы. — Как рука?

— Командир говорит, что я делаю успехи.

— Поцелуй перевёл тебя в старшее звено. Когда заживёт перелом, ты станешь двуручником.

— А ты, говорят, станешь старшим в отряде.

— Если стану, придётся тебе во всём меня слушаться.

Губы Ашины изгибаются в плотоядной усмешке.

— Поздравляю.

— Поздравляешь? — недоверчиво кривится Су Ён.

— У старшего по отряду хватит полномочий, чтобы хватать за грудь кого заблагорассудится.

Юноша приоткрывает рот, издав неуверенное "ха".

— Какая грудь? А ты сам не хочешь мои мускулы потрогать? Не один ты повзрослел и окреп за год.

Ашина спокойно кивает, терпеливо оценивая чужое тело взглядом и пальцами. Понадеявшись смутить его, Су Ён сам приходит в замешательство.

— Очень хорошо, — усмешка возвращается на лицо подростка.

— Прекрати! Твоя улыбка жуткая и совсем не добрая! — восточий передёргивает плечами. — В темноте так и вовсе от страха умереть недолго!

Улыбка Ашины растягивается в пол лица, демонстрируя оба ряда зубов.

— Умер уже? — осведомляется он. — Если нет, сделай вид, что мёртв, труп Ким Су Ён. Будешь мешать спать взводу — и генерал обо всём узнает.

— Заткнитесь оба! — вскакивает Ли Суэ. — Какой там сон, когда вы квакаете как старые жабы?

— Тише! — кричат с другой стороны, и в казарме в мгновение ока поднимается гвалт.

Никто не замечает, как соседняя комната наполняется светом. Двери распахиваются, впуская белого от гнева Эрчжу Жуна, держащего перед собой зажжённый фонарь. Ослепшие было солдаты, в страхе опускают головы.

— Вы ума лишились?! — рычит генерал. — Забыли где вы? Из вас воспитывают армию для охраны императорского дворца, его Величества императора и её Величества императрицы! Вы можете есть и спать, пока верно служите, а тот, кто надеется жить припеваючи за счёт империи и отлынивать от своих обязанностей, будет объявлен предателем государства и соответствующе наказан. Это вы понимаете?

— Убейте нас, командир! — откликается хор голосов.

— Не дослужились вы ещё до смерти, остолопы!

Су Ён хмурится, искоса поглядывая на Ашину.

"Сам дурак, и винить, кроме себя, некого", — сжимает он зубы, чтобы не пожалеть подлеца и не сознаться во всём генералу.

— Командир! Это Ким Су Ён начал, — Ли Суэ поднимается на ноги, почтительно кланяясь.

Восточий сощуривает глаза, проклиная свою несчастливую карму, и под ироничным взглядом Ашины — дать бы ему хорошего пинка — кланяется в пол.

— Виноват, командир! Готов понести наказание!

— Ким Су Ён, ты пойдёшь со мной.

Мыслями солдата овладевает тревога: если генерал вызывает его среди ночи за столь малую провинность, должно было случиться что-то серьёзное; не намерен же он высечь его за небольшое нарушение порядка в казарме. Су Ён встаёт, не поднимая головы, но и того хватает, чтобы разглядеть доспех Поцелуя и понять, что сегодня тот не ложился спать. В спешке одеваясь, юноша подходит к Эрчжу Жуну, уверенно ступая между солдатами. Как он и думал, они были удивлены не меньше его и обменивались взглядами, каждый из которых был красноречивее любых слов.

— Приказывайте, командир.

— Ашина! — неожиданно рявкает генерал.

— Да, командир? — подросток поднимает глаза, без всякого выражения глядя на старшего по званию.

— Отвечаешь за дисциплину. Если хоть один из твоих товарищей решит, что есть вещи важнее приказа и установленного порядка, незамедлительно доложи мне лично.

— Будет сделано, командир.

Су Ён находит его лицо среди других, но оно остаётся бесстрастнее разделившей их двери, захлопнувшейся перед самым носом восточего.

На плечо юноши опускается рука Поцелуя, властно уводя за собой. Он видит его тяжёлую, широкую ладонь, но мысли Су Ёна остаются с Ашиной и другими солдатами, и он, не думая сопротивляться, покоряется, будто бамбуковый плот течению реки. Прохладный дождь, ровной стеной стекающий с крыш, освежает его голову и отрезвляет. Он трясёт взлохмаченными волосами, приводя в порядок одежду, но без формы дворцовой гвардии чувствует себя всё равно, что голым.

— Что-то случилось? — Су Ён дерзко смотрит на командира.

Хохотнув, Эрчжу Жун проходит в комнату, освещённую единственным огарком свечи на низком, накрытом столе. Две чарки с остатком алкоголя, влажно поблёскивающим на донышке, и кувшин свидетельствовали о том, что не так давно здесь был ещё один человек.

— Ты, хоть и невоспитанный негодник, но смышлёный, — генерал опускается на колени, приглашая Су Ёна последовать его примеру. — Так и не научился хорошим манерам.

Юноша садится напротив, напряжённо следя за тем, как чарки наполняются молочно-белым рисовым вином. Искоса поглядывая на него, командир предлагает Су Ёну ту, что стоит ближе, с рисунком расцветшего лотоса.

— Из этой генерал Мо Ин, верный подданный его величества и наш верховный командующий, пил со мной до тебя. Для простого солдата подобная честь как небесный дар.

Солдат хмурится, поднося чарку к губам.

— Прежде я никогда не пил якчу.

— Но ты уже знаешь, что это. Позже отблагодаришь, — Поцелуй делает огромный глоток, от которого его кадык подпрыгивает, блеснув тусклой каплей, стёкшей за ворот. — Пей.

Напиток касается его языка, однако Су Ён мешкает и оборачивается к приоткрытым дверям, всматриваясь в тёмную стену, ограждающую двор, и вслушиваясь в стук дождя, похожий на барабанную дробь.

— Командир, разве генерал Ин ещё здесь?

— Это не генерал Ин, — усмехается Эрчжу Жун.

По спине юноши бежит холодок, заставляя всё его тело съёжиться в ожидании опасности, горло сушит, точно он не пил несколько лун. Су Ён залпом осушает свою чарку якчу, зажимая рот, чтобы не закашляться. Вино кажется ему и кислым, и горьким, а сочетание этих вкусов ещё долго остаётся на губах.

— Ты ещё научишься пить, — говорит генерал. — Можешь выпить столько, сколько пожелаешь, но в обмен ты окажешь мне услугу.

— Услугу, командир? — восточий хрипло выдыхает в сжатый кулак. — Не приказ?

В тишине, которую по-прежнему нарушает ощущение присутствия третьего человека, они сидят, молча изучая друг друга как те, кто пытается привыкнуть к своим новым ролям, в состоянии негласного равенства.

Су Ён недолюбливал генерала из-за скверного характера, но уважение к его мастерству не иссякало по мере того, как росла неприязнь. По взгляду Эрчжу Жуна было трудно определить, что он думает о солдате и в хорошем ли он расположении духа.

— За нами наблюдает не Мо Ин, — продолжает Поцелуй как ни в чём не бывало прерванную беседу, — а ассасин из золотой армии его Величества.

Юноша сдержанно смеётся, отвлёкшись от созерцания неподвижных бровей генерала.

— Вы умеете шутить, командир.

— Так напился, что не можешь отличить шутку от правды?

Отложив чарку, Су Ён оценивает своё состояние: не пьян, он однозначно не пьян.

— Командир, — опасливо начинает он, — я не уверен, что это может быть кто-то из золотой армии его Величества.

— Несносный, — рычит Поцелуй, — разве тебя не учили во всём доверять своему наставнику?

— Простите, командир.

Эрчжу Жун кажется удовлетворённым его извинениями.

— Ты много ночей провёл в лесу, ожидая, что, пока ты спишь, на тебя набросится дикий зверь, или убьют разбойники. Разве ты не научился отличать настоящую опасность от пробежавшего мимо зайца?

— Так дело не в том, что я способный ученик, подающий большие надежды, чтобы стать одним из величайших воинов на Востоке, и потому почувствовавший рядом золотого ассасина? — юноша рассеянно приоткрывает рот, наткнувшись на застывшее лицо генерала, и спешно откашливается. — Но разве золотые не на нашей стороне? Чего вы опасаетесь, командир?

Поцелуй берёт кувшин, взвешивая его на ладони, и ставит перед восточим.

— Если противник расположился на ровном месте, Ким Су Ён, что это значит?

— У него есть свои выгоды, — отвечает он без запинки.

Отодвинув обе чарки в сторону, Эрчжу Жун поднимается и прикрывает двери. Дождь и все звуки снаружи стихают и становятся мягкими как ласковый шёпот любимой.

— Я не хочу, чтобы у него были выгоды.