Глава 9. Горящие дома

Старые дома скрипят от ветра, безнаказанно гуляющего в щелях и незапертых ставнях. Огромные многолетние деревья клонятся к ним, застилая худые крыши зеленеющей кроной и закрывая могучими стволами простёршуюся за ними широкую степь. Её земля ещё спит, едва начав пробуждаться молодой травой и белыми головками нераскрывшихся цветов. Уже скоро горьковатый запах наполнит всё южное селение, радуя каждого, кто родился здесь, приближением долгожданного лета.

Деревянная лошадка бьёт копытами по земле, норовя выбить ещё более крошечную фигурку собаки из седла, блестящего от лака поверх ярко-алой краски. Столяр умиротворённо посмеивается, слушая счастливый смех своего внука. Он доволен своей работой, пусть она и бесполезнее его деревянных корыт, столов и табуреток. Зажатая в его зубах трубка дымит и разносит по двору терпкие ароматы табака и горных трав. Мальчик так сильно увлекается игрой, что перестаёт чихать от едкого запаха, озадаченно хмуря тёмные пушистые брови и всматриваясь в пляшущие по дороге мелкие камешки. Стук деревянных копыт звучит всё громче и отчётливее, отчего ребёнок приходит в неописуемый восторг и распахивает огромные, стремящиеся охватить весь мир целиком, серые глазёнки навстречу сорвавшемуся к нему старику с перекосившимся от ужаса лицом.

— Лошадка как настоящая!

Побросав инструменты, он пытается увести внука с дороги, но тот начинает плакать, и несчастный столяр вынужден просто закрыть его собой.

— Деда, собака! Моя собака! — перепачканные в пыли ладошки тянутся из-под широких полотняных штанов.

Всадник тянет на себя поводья, останавливая уставшую лошадь. Его сапоги мягко касаются земли, разворачиваясь на носках и ступая к селянам. Чёрный кафтан поблёскивает нитью, коей был соткан самый простой и скромный узор, но на поясе радугой искрится золотой ханджар с мозаикой из нефритов и рубинов — поистине совершенная и дорогая работа. Голову южанина покрывает плотная ткань, защищающая его от палящего солнца. Над платком горят два живых огонька, согревающих, но испепеляющих, если смотреть в них чересчур долго.

Илхами поднимает деревянную игрушку с дороги, открывая лицо и наклоняясь к, спрятавшемуся за спиной старика, ребёнку.

— Твоя собака? — на протянутой ладони стоит фигурка. — Моя трусливая лошадь услышала, как она лает, и отказалась ехать дальше. Забери её скорее в дом, пока она не покусала меня.

Смуглые пальчики спешно хватают своё сокровище, и лицо мальчика озаряет улыбка.

— Моя собака добрая, не станет тебя кусать.

— Что вам нужно? — старик опасливо поджимает потрескавшиеся губы. — Мой внук ещё мал…

— Но у него уже есть добрая собака и выносливая лошадь.

— Вы не слишком-то похожи на солдат, которые приходили за детьми.

Из соседних домов недоверчиво выглядывают селяне, по ближайшему двору среди взволнованно квохчущих кур ходит гордый петух, где-то за углом слышатся звонкие удары молота о наковальню, чувствуется запах свежего хлеба и готовящейся на углях рыбы. Вэй улыбается, осматриваясь и с трудом узнавая родные места. Сейчас его деревня живёт гораздо лучше, чем та, какой он её помнил.

— Я ищу дом Шибая, — тихо произносит он, отворачиваясь от ветра.

Лицо столяра удивлённо вытягивается, выражая смесь понимания и облегчения.

— Шибая? — он наклоняется за инструментами, садясь на низкую изгородь из крепких узловатых ветвей. — Его уже больше месяца как нет в живых, дом сгорел вместе с ним и тем, что осталось от хозяйства.

Старик искоса заглядывает эмиру в глаза, но они остаются непроницаемыми, точно тёмный янтарь, через который нельзя рассмотреть солнце.

— Как это произошло?

Мальчик перебегает двор, бросаясь на необъятный ствол старого дуба, и крепко обнимает его, пытаясь вскарабкаться наверх. Деревянные игрушки устроились на, опустившейся к самой земле, ветви, дожидаясь там ребёнка. Взгляд селянина перебегает от них к единственному внуку, следя, чтобы не упустить тот момент, когда можно уберечь, а не утешить.

— Говорят, что государь даровал Шибаю много золота. Да что там, «говорят», я сам видел мешок, набитый монетами, которым пьяный болван тряс на каждом углу, — столяр презрительно сплёвывает на землю. — Богатство только навредило его тупой голове. Каждую ночь он напивался в городской таверне и не возвращался оттуда без женщины. Одна из них оказалась умнее, чем он мог представить. Кажется, она забрала все его деньги, а, уходя, подожгла дом. Шибай не проснулся и сгорел в своей койке. Думаю, он даже не понял, что умер.

— Не слишком красивый конец.

— Вы так говорите, — Вэй оборачивается на суховатый смех, — потому что не видели той женщины.

Маленькая ладошка хватает его за кафтан и яростно тянет к себе, не давая ответить.

— Где твой отец?

— Ловит рыбу, — радостно сообщает малыш. — Он много поймает!

— А матушка?

— Шьёт платье.

— Красивое?

Мальчик растерянно оглядывается на старика, ища поддержки, и, наконец, выдаёт:

— Девчачье.

Не сдержав смешок, эмир опускает ладонь на макушку ребёнка, позволяя тому вставать на цыпочки и с интересом трогать пальчиками ханджар, подарок падишаха. Наигравшись, он берёт Илхами за руку и без объяснений оставляет в ней собаку, уносясь в дом. Тёплое дерево приятно льнёт к коже, но он протягивает игрушку столяру.

— Возьмите! — машет рукой селянин. — Мой внук сам решил её подарить, значит, он хочет, чтобы она была с вами.

— Не будет ему жалко с ней расставаться? — Вэй задумчиво поглаживает искусно вырезанную фигурку.

— Я сделаю ему новую.

Воздух медленно нагревается бледным круглолицым солнцем и слегка вибрирует, предвещая дневной зной. Весна в этой части Юга цветёт яркими красками: спелым розовым, сочным зелёным, румяным оранжевым и свежим голубым. Дом Шибая единственный нарушает чистоту и гармоничность, живущей в мире с человеком, природы и отводит от себя глаз. То, что издали наталкивало на мысль об остатках огромного костра, было почерневшими от огня, полуразвалившимися стенами и крышей с торчащими тут и там деревянными спицами. Пустые, чёрные прорези окон устрашающе смотрят на эмира. Жилище было мертво, как и его хозяин.

Илхами шепчет короткую молитву и молча слушает громкий стрекот цикад. Все воспоминания об отце тусклые и полны дурного. Спина помнит удары толстой палки, лицо — шершавые, пахнущие железом, ладони, глаза — ничего не помнят. Он с трудом может представить лицо Шибая, но уверен, у него, Вэя, его губы, полноватые, с широкой линией рта, что всегда нравилось женщинам.

Собираясь отвернуться, эмир цепенеет, не в силах отвести взгляд от такой же неподвижной фигуры, твёрдо стоявшей на том, что осталось от дома. Не смотря на жару, озноб пробирает Илхами до костей. Он устремляется навстречу знакомой, широкой как щит, спине, но каждый раз порог точно отскакивает от него, вновь и вновь удаляясь вместе с Челиком.

— Старик! — хрипло выкрикивает Вэй, чувствуя, как ноги тяжелеют, увязая в песке, неумолимо тянущем его вниз. — Старик, помоги мне!

Бей неторопливо оборачивается, его веки опущены, а поднятый палец прижат к улыбающимся губам. Проваливаясь почти по плечи, юноша отчаянно хватается за, ускользающую из-под его рук, землю. Он не знает, почему так боится, что глаза Челика откроются, и он увидит то, чего не должен, но чувствует, что лучше задохнуться, чем заглянуть в них сейчас. Потому что Челик мёртв.

Глаза Илхами распахиваются, и он спешит наполнить лёгкие кислородом, выдыхая с облегчённым полустоном.

— Как и после военных походов, ты проводишь несколько ночей вдали от дворца и уже не можешь заснуть в постели?

Юноша вскидывает голову, поднимаясь и кланяясь султану, повелителю Юга. Сидя на его кровати, Адем держит уд, поглаживая пальцами в золотых перстнях прохладное дерево и тугие струны. Узнав инструмент, который ему раз за разом давал учитель музыки, Вэй на мгновение забывает про сон и влажную от ледяного пота рубаху, прилипшую к груди.

— Простите, государь, если бы я знал, что вы навестите меня...

— Ты спал бы спокойно? — смеётся падишах, приглашая юношу сесть рядом. — Сомневаюсь. Я султан, но даже мне Аллах порой посылает кошмары, чтобы я не забывал, что такое страх, и, гораздо важнее, что я человек.

— Страх?

Закрытые глаза "старика". Мёртвый Челик лежит перед столпившимися вокруг солдатами. Мёртвый Челик улыбается ему из сгоревшего дома. Страх.

— Ты уже не тот маленький дикарь, каким приехал в Беяз-Кан. Ты воин Юга, сынок, и я тобой горжусь.

— Благодарю, повелитель, — Илхами опускает голову, покорно принимая уд из рук падишаха и легонько постукивая пальцами по грифу. — Меня гнетут мысли об отце.

— Застань ты его в живых, что бы ты сказал ему?

Он вздрагивает, извлекая из инструмента гулкий, режущий уши звук.

— Я не знаю.

Внимательно наблюдавший за ним, султан мягко усмехается, радуясь честному ответу, и опускает ладонь на лоб юноши, прижимая затылком к своей щеке.

— Сыграй мне, мой мальчик, доверь свои чувства музыке.

— Вы говорите как мой учитель, государь, — улыбается эмир, пощипывая тонкие струны и со знанием выстраивая звук в летящую за стены покоев мелодию.

— В таком случае, я доволен твоим обучением, — Адем протягивает руку, забирая фигурку собаки с прикроватного столика и задумчиво поворачивая её в ладони. — Я заметил, как смотрит моя Валиде, когда ты играешь.

Не обрывая музыку, Вэй качает головой.

— Из меня плохой музыкант, мой султан.

— Нет, мне нравится, — игрушка бесшумно возвращается на место.

— Государь, я никогда бы и пальцем не позволил себе коснуться госпожи.

— Разве ты не считаешь, что Шахина Хатун очень красива? Даже родив мне двух дочерей, она всё ещё цветёт самым ярким бутоном в гареме и, быть может, на всём Юге.

— Я не могу допустить даже мысли о госпоже моего султана.

Мелодия прекращает струиться, оставляя в воздухе быстро тающий след. Не поднимая ладони с натянутых струн, юноша спокойно отвечает на взгляд падишаха. Адем испытывает его молчанием, напряжение в покоях растёт с каждой отсчитанной секундой.

— Мне известно о твоей увлечённости слугами и, в частности, одним из них, — султан с трудом утаивает облегчение, едва проявившееся на его лице, когда он заметил, как предостерегающе сузились глаза эмира. — Могло ли случиться, что женщины больше не удовлетворяют неуёмный аппетит моего Илхами?

— Похоже, что мой аппетит досаждает не только женщинам, но и вам, повелитель, — уклончиво шутит Вэй, вызывая улыбку на губах султана.

— Мне нравится твоё любопытство. Ненасытность для мужчины — это благо.

В саду Беяз-Кана светло и прохладно. Раскинувшись под высоким солнцем, он укрывает землю, отдыхающую от испепеляющего жара. Но не в этом его предназначение, а в услаждении глаз южного правителя и его наложниц. В воздухе стоит запах соли, принесённый северо-восточным ветром с пролива Килич, и цветущих роз. Нежные, отяжелевшие от бархатистых лепестков, бутоны маняще раскрываются, одурманивая сладким благоуханием.

Что имел в виду Адем, когда сказал, что пришло время подняться выше? Ещё одну войну? О чём письмо, предназначенное Назару? Оно было надёжно спрятано в его кафтан и казалось Вэю раскалённым углём, изощрённо прижатым к его рёбрам.

Под сапогами шуршит, сначала потревоженная земля на протоптанной тропинке, затем трава, невысокая, но такая зелёная, что режет глаза. Едва юноша доходит до конюшни, как его шагам вторит шорох от чужих ног, менее громкий, но ближе, чем, оставшийся за спиной, сад. Юноша выжидающе замирает, на миг ему кажется, что это юный Шехзаде, которого он ни разу не видел, и столкнётся с ним только сейчас. Но, когда возбуждение от преддверия встречи испаряется как утренний туман, он не испытывает разочарования. Улыбаясь удивлённо и счастливо, Вэй делает шаг к запыхавшемуся мальчику.

— Эмин, — мальчик зажмуривается, оказываясь в крепких объятиях, и первым по-детски целует сухие, приоткрытые губы, — разве ты не должен быть с Шехзаде?

Он отчаянно мотает головой, хватаясь за одежду эмира и вжимаясь в него ещё теснее, желая ощутить тепло, которого он лишился на долгие две недели, пока Илхами не было в Беяз-Кане. Не удержавшись, юноша трепетно накрывает его ротик, чувствуя, как робкий язычок испуганно заметался, едва коснувшись его собственного, выпуская из груди тихий, сдавленный стон. Он не заметил, как его пальцы оказались в густых, чёрных волосах, яростно сжимая их, чтобы посильнее запрокинуть голову слуги, слиться с ним в одно целое. Сдерживаясь, чтобы не повалить Эмина прямиком на траву и, наконец, овладеть им после бесконечных ночей терпения, эмир отодвигается, с болью замечая обиду на любимом личике.

— Стой, Илхами! — руки рыбацкого сына изо всех сил обхватывают шею юноши, удерживая его рядом с собой. — Только не снова, во имя Аллаха!

— Я вернусь к закату и буду твоим, — Вэй примирительно улыбается, пытаясь успокоить встревоженного подростка, — пока снова не рассветёт.

— Нет, пожалуйста, — неуверенно шепчет мальчик, забираясь дрожащей рукой под тяжёлый кафтан. — Давай сбежим? Прямо сейчас сбежим отсюда?

Юноша растерянно распахивает глаза, стараясь избежать медленной ласки, заставляющей его мучительно зашипеть и толкнуть Эмина к стене конюшни, упираясь в неё ладонями и сжимая пальцы с такой силой, что дерево жалобно скрипит.

— Прошу тебя! Прошу, сбежим сейчас, пока никто не заметил!

— Тебя убьют, — дыхание эмира перехватывает, когда слуга испуганно и робко останавливает взгляд на заметно оттопыренной ткани штанов, просовывая под неё руку и освобождая встающую колом плоть. — Ни за что.

— Потому что я раб? Но ты — нет! Тебя они не казнят, — мальчик сбрасывает с себя рубаху, поднимаясь на цыпочки и начиная тереться животом о горячий член. — И ты защитишь меня.

Защитит от Адема? Он найдёт их, где бы они ни были, отправит по следу столько солдат, сколько потребуется, чтобы остановить обоих. Они умрут вместе, поэтому Илхами молчит.

Мальчик бледнеет, ощущая, как шаровары соскальзывают с ягодиц, и пошире ставит ноги, подставляя под ласки нетерпеливо сжавшееся отверстие. Вторая рука трогает его соски, сжимая и тут же поглаживая, снимая боль.

— Я защищу тебя от целого войска, от султана, от Аллаха! — юноша пылко целует смуглые плечи, дожидаясь, когда Эмин расслабится, и растягивая колечко сразу двумя пальцами. — Если ты дашь мне себя защитить.

Сдавленно всхлипывая, подросток медленно садится на подставленную ладонь, двигая бедрами, пока Вэй не находит нужную точку, и его не охватывает блаженная судорога — хоть бы она продлилась вечно. Он громко вскрикивает, запрокидывая голову и встречая взгляд эмира, настолько откровенный, что слуга тут же заливается краской. Нет, он не может подвергнуть его опасности ради единственного каприза. Губы мальчика приоткрываются, безвольно шепча что-то, что должно спасти их обоих. Его отрывают от земли, помогая схватиться покрепче за сильные плечи, Илхами плавно направляет головку, и постепенно входит в желанное тело, с готовностью принимающее его без остатка. Эмин поднимает глаза, стараясь дышать ровнее. Он и забыл, что вначале бывает больно. Юноша хрипло стонет над его ухом, старательно пряча лицо. Терпит. Чтобы дать ему время привыкнуть и расслабиться, хотя сам едва держится. Задыхаясь от возбуждения, подросток начинает двигаться сам, самостоятельно садясь на твёрдый орган, и Вэй благодарно, почти болезненно мычит, ритмично вбиваясь в него частыми влажными хлопками о разведённые ягодицы.

— Тише, — просит эмир сквозь нестерпимое, сладкое и тягучее как мёд, удовольствие.

Слуга тянется к солоноватым от пота губам, отклоняясь назад и стукаясь лопатками о дерево. Боли больше нет, он почувствует её позже, существует только жар в растянутом и ноющем колечке мышц. Точно угадывая его мысли, Илхами едва касается входа, лаская его, слегка проникая внутрь и оглаживая сжимающийся сфинктер, пока снова не попадает в простату.

Семя выплёскивается на живот и бёдра мальчика, потонувшего в глубоком, чувственном поцелуе, заглушившем их стоны. Он нежно гладит Вэя по мокрой щеке, пока тот долго кончает, и вязкая жидкость течёт из Эмина в примятую сапогами траву.

Ветер, гуляющий в раскидистых деревьях, смешивается с их тяжёлым дыханием и приносит еле слышимый аромат из обширных садов. Цветы, упавшие в фонтан под окнами покоев Шехзаде, медленно тонут в прозрачной воде.

В голове Мурата отчаянно стучит только одна мысль: сейчас придёт Эмин, и всё закончится. Наложница перед ним так не считает. Что она вообще знает, эта раздетая дура? Кто подослал её? Отец или Валиде?

Женщина держит его за руку, засунутую между раздвинутых ног, и двигается на согретых своим лоном пальцах. Не в силах пошевелиться от страха, мальчик смотрит, как с него снимают штаны, извлекая безжизненную плоть. Он начинает возбуждаться, но вид огромной женской груди, бесцеремонно сунутой в его ладонь, снова пугает Шехзаде.

Эмин придёт и уведёт его отсюда. Вот сейчас. Сейчас распахнутся двери в библиотеку, и он появится.

Отшатнувшись, Мурат вскрикивает, но не слышит ни себя, ни утешительных слов рабыни. В нём стремительно поднимается отвращение к ней, своим негнущимся рукам и ногам. Звон, разрывающий его голову на части, внезапно обрывается на самой высокой ноте, и мальчик понимает, что никто не придёт. Эмин предал его. Такой же, как и все остальные, он солгал.

Солёный привкус крови из прокушенной губы возвращает Шехзаде ощущение унизительной боли в паху, с ней он кончает на лицо и между, сдавивших член, грудей наложницы.

Последний цветок опускается на мраморное дно и застывает на нём неподвижным рисунком.

* * *

— Толкай! Толкай его!

Встревоженная десятком солдат, вода пенится и вздымается нефритовыми волнами, добираясь до самых ног Ашины и, как преданный пёс, вылизывает зарытые в песок пальцы. Сидя на берегу и расставив острые коленки, он старательно, почти яростно смывает грязь и пыль с тренировочных хакама. Синие глаза мальчика презрительно сощуриваются, испепеляя ни в чём неповинную ткань. Обнажённое тело обдувает лесной прохладой, но даже это не остужает той ярости, которую испытывает он к отряду неотёсанных болванов, прыгающих перед ним голышом, и, особенно, Ким Су Ёну, возглавляющему это бесноватое полчище.

Восточий с отросшими до плеч волосами, по мнению Ашины, больше похожий на обезьяну, нежели на воина имперской армии, гордо восседает на плечах такого же идиота, постарше и покрепче. Другой наездник уже вовсю отплясывает ягодицами на плечах гогочущей "лошадки". Танец мужского самолюбия. Мальчик снова выискивает взглядом Су Ёна и испытывает острое желание провалиться сквозь землю. Тряпка хлопает о воду и поднимает брызги, летящие Ашине в лицо, заставляя яриться ещё больше. Лежащий рядом Елим возмущённо вскидывает серую морду и чешет шершавый нос лапой, Ченай лениво переворачивается на другой бок, поближе к солнцу, согревающему его густой чёрный мех. Волки не любят воду, и к сомнительным развлечениям хозяев остаются равнодушными.

Ладони Су Ёна уверенно опускаются на плечи противника, подбадриваемый сослуживцами, он борется за вожделенную победу, стараясь удержаться на скользкой от воды спине. Губы восточего приоткрываются в широченной ухмылке, делающейся ещё шире, когда он всё же сбрасывает солдата и, разражаясь звонким хохотом, падает следом, поднимая новую пенящуюся волну.

— Только и делаешь, что играешься, — шипение сквозь зубы заставляет Су Ёна улыбнуться, пока мальчик ничего не замечает, отжимая хакама. — Когда будешь рваться в бой, хотя бы не забудь надеть штаны. Это такая одежда, которая спрячет твой голый зад от пинков врага.

— Ты переживаешь за мой зад? — юноша осклабившись трясёт мокрой головой, обдавая россыпью капель Елима и Ченая, одновременно рыкнувших на хозяина. — Не волнуйся, на войне играться не буду.

Ашина угрюмо отмалчивается. Восточий действительно серьёзно относится к тренировкам, изучению военных трактатов и языков, но синие глаза остаются под толщей льда и не собираются смотреть на него иначе. Как бы не хвалили Ким Су Ёна, мальчик остаётся при мнении, что он напыщенный болван, который слишком много дурачится.

Садясь на горячий песок, солдат с интересом сравнивает свои загоревшие, окрепшие от ежедневных, выматывающих упражнений, ноги с бледными, угловатыми коленками подростка.

— Ты должен есть всё, что дают, — ладони медленно тонут, трогая шероховатое дно. — Каждый раз оставлять чистую миску.

— Не хочу.

— Потому я перерос тебя уже на голову.

Юноша громко смеётся и получает мокрыми хакама в лицо.

— Я выстирал твои штаны, — бесцветно произносит Ашина, поднимаясь и начиная одеваться. Ткань немного влажная и липнет к телу, но быстро высохнет на солнце, пока он дойдёт до казарм.

Су Ён растерянно мычит, потирая покрасневший лоб. Если заботится, зачем отталкивает? В конце-то концов, кто ещё был у них, кроме друг друга?

— Эрчжу Жун уже дал тебе меч?

Подросток кивает, замерев, лёд тает и трескается.

— Ты его опробовал? Какой он?

— Острый, — Ашина задумчиво качает головой, но в его глазах отражается чистый восторг. — Лёгкий, но в конце тренировки он всегда становится тяжёлым.

— Подрастёшь и привыкнешь, — как можно мягче добавляет восточий.

— Мне уже пятнадцать! — мальчик вспыхивает, становясь перед Су Ёном, вода натекает ему в сандалии, но он слишком упрям, чтобы оставаться за его спиной.

— Всего пятнадцать.

— Не говори со мной, будто ты мой отец!

Не выдержав, юноша сжимает зубы от гнева.

— Отвечай ты так своему отцу, он давно бы выпорол тебя на виду у всей деревни!

Рот Ашины безвольно приоткрывается, нижняя губа дрожит, но ни одна слезинка не скатывается по его лицу. Он слишком горд, чтобы плакать на виду у всех, но Ким знает, что утром подушка мальчика будет сырой. Поморщившись, солдат умывает лицо: от досады и чувства вины засосало под ложечкой, а он этого терпеть не может. Уж лучше бы он позволил ему уйти сразу.

Подросток плотно смыкает губы, тут же превратившиеся в тонкую ниточку, и удаляется, не сказав ни слова.

— Хорошо хоть, теперь разговариваешь со мной, — бормочет восточий, поднимаясь и чуть было снова не оказываясь на земле из-за навалившегося на него солдата.

— А раньше молчал? — Сяо Ча поворачивается к зовущим их сослуживцам, складывая ладони у рта. — Мы сейчас!

— Почти год молчал, — он толкает юношу в грудь, кожа на пальцах сморщенная и белая от долгого пребывания в воде.

— Вы тогда впервые северян встретили?

Задремавший Елим растерянно поднимает уши, оглядываясь в поисках потерянного мальчика, и вопрошающе смотрит Су Ёну в глаза. Будто хочет выяснить, где Ашина и нужно ли за ним идти.

— Встретили.

Встретили — мягко сказано. Солдат отгоняет непрошеные воспоминания: ребёнок в луже собственной крови, неспособный даже свести насильно раздвинутые ноги, чтобы идти, и почти лишившийся рассудка. Он так долго нёс его на руках, что перестал их чувствовать. Серая сова.

Серый волк успокаивается и опускает морду на скрещенные лапы.

— Поборемся, Сяо Ча, — юноша беспечно плеснул в растерявшегося солдата водой, запахло илом и мокрой галькой. — Пока Поцелуй о нас не вспомнил.

Эрчжу Жуна называли «Поцелуем» не за его любовные подвиги, он не охотился на красавиц и не был частым гостем домов удовольствий. Губы наставника и командира не были полными и чувственными, но правая сторона узкого рта была заметно белее левой.

«Демоном поцелованный», — неосторожно заметила женщина из уцелевшей деревни, куда однажды вернулся его отряд.

Такие же белые пятна, но больше по размеру, украшали и правый бок, и конечности мужчины до щиколоток и запястий. Эрчжу прятал их под одеждой от себя, но не от солдат, спокойно встречая удивлённые и любопытные взгляды. Прозвище «Поцелуй» он получил от сослуживцев более двенадцати лет назад и, к счастью для нынешнего поколения, понятия не имел, что оно до сих пор горело на устах каждого, поступавшего в Имперскую армию.

Когда Ашина шёл к Эрчжу Жуну, его переполняла обида: на самого себя и на Су Ёна.

Тропинка заканчивается, и он видит наставника у ручья, склонившись к воде, тот неподвижно сидит с плотно сомкнутыми веками. Мальчик разочарованно вздыхает, решая сразу пойти в додзё. Пока командир спит, он возьмёт свой меч и сам отработает все заученные движения. Ашина повторял их даже во сне, вновь и вновь поднимая к потолку сомкнутые руки и делая рубящие взмахи, пока сжатые кулаки не обрушивались на его же живот, и он не просыпался, чувствуя ещё большую усталость и боль в напряжённых мышцах, чем днём.

За раскидистыми зелёными кустами внезапно обнаруживается движение чего-то большого по ту сторону холма. Замедлив шаг, подросток опасливо становится на первую ступень додзё, оценивая ни на что не похожий силуэт, срывающий сочную листву морщинистыми, чёрными губами. Корова?!

Не успевает он удивиться, как чья-то сильная рука бесцеремонно хватает его за волосы и тянет, будто это канат.

— Я говорил, что отрежу твои пакли, если не будешь собирать их в цзы*, — строго сообщает Эрчжу, и уголки его губ опускаются, точно раздвоенный полумесяц: белый и золотистый. — Это первое предупреждение. После третьего ты станешь гладким как лезвие танто, которым я тебя обрею.

— Учитель, вы же только что были у ручья! — мальчик хватается за чужие руки, чтобы в них уже сейчас не остались выдранные с корнем чёрные пучки.

— Что препятствует тебе уяснить истину о моём свободном движении в хаосе пространства? — раскосые глаза командира беспристрастно оглядывают шарящие в его рукавах пальцы. — У меня больные ноги?

— Нет! — отпущенный на свободу Ашина разворачивается и, сверкая раскрасневшимися помидорными щеками, медленно и уважительно кланяется. Как ронин.

— Тогда что?

— Вы спали...

— Неверно.

— Но корова!..

— Нет.

Восточий терпеливо чистит мохово-зелёное яблоко, срезая белую дольку, округлую и ровную, как чашка для саке. Сегодня он отсутствовал на завтраке в общей столовой и чувствовал голод, мешающий думать о вещах поважнее еды.

— Тебе мешает твой гнев, — хруст мякоти перебивает несогласное мычание подростка. — Из-за него ты не можешь сконцентрироваться.

— Это неправда!

— Ты злишься на Ким Су Ёна. Может, хватит уже задирать друг друга и сталкиваться рогами как два глупых оленя?

— Простите, — он мечтает провалиться сквозь землю, и Эрчжу Жун почувствовал это острее своего желания вновь навестить Мао, красавицу-танцовщицу из театра. — Учитель, можно, мы начнём тренировку?

— Она уже началась.

— Но ведь я даже не взял вакидзаси**!

— Сегодня он тебе не понадобится, — ни в голосе, ни в глазах командира нет ни намёка на иронию. — Ты учишься терпению и спокойствию. Покой должен стать частью тебя, а ты станешь частью целого.

— Что это значит? — мальчик растерянно разводит руками.

— Стоит тебе принять других, как они примут тебя, — хмурится Эрчжу. — Армия — это не один человек.

— Я пытаюсь!

— Ты пытаешься быть спокойнее, повышая тон на командира? Я правильно тебя понял?

Виновато потупив глаза, Ашина сжимает пальцами плотную ткань хакама. Когда он задаёт новый вопрос, его голос слегка дрожит.

— Что же мне делать?

— Сразу у нас ничего не получится, — бело-золотистый рот вновь трогает косая улыбка. — Для начала можешь подоить корову.

* * *

Раза гонит свою лошадь сквозь снег и колючий синий лёд. Копыта взрывают сотни осколков, отправляя их в воздух. Они летят прямиком в пропасть под обрывом, теряясь в высоте, не долетая до шумной, бурлящей реки Челеведи. Навстречу ему бегут олени и летят птицы, напуганные чем-то, что угрожает их жизням. Они стремятся успеть как можно дальше от опасности, бросая свои дома и не различая дороги. Рог одного из оленей царапает плечо северянина, вспарывая плотную шубу. Скрипя зубами, воин продирается вперёд, животное под ним, привыкшее к битвам, мчится сквозь лес, шумно выдыхая пар из мокрых ноздрей. Война подавляет даже инстинкты, а, закончившись, не отпускает до самой смерти. У каждого на Севере своё предназначение: мужчины охотятся на оленей, олени — это мясо, женщины готовят мясо, чтобы прокормить войска хана, и удовлетворяют мужчин.

Земли не всегда были охвачены вечной зимой, некогда их устилали золотые поля и цветущие, полные жизни леса. Выпавший снег перестал таять, его становилось больше с каждым годом, под снегопадом был похоронен не только урожай, но и надежды на приход весны. Когда появился на свет Раза, белый саван лежал всюду, до самых границ с Южной и Восточной империй. Он ни разу не видел ни плодовых деревьев, ни цветов, распускающихся прямиком среди моря зелёной травы. На Севере не бывало костров, если только их не разводили люди, но дарга уверен, что именно огонь напугал животных.

Его опасения оправдываются, когда Раза приближается к городу. Пламя поднимается, устремляясь снопом горящих искр к кристально-голубым небесам, оно охватывает десятки, а то и сотни домов. Внизу разверзается ад: крики и стоны горящих заживо людей, тщетно пытающихся спастись от пожара. Присмотревшись, северянин понимает, что среди них только женщины и старики. Он не чувствует ног, но ему всё же удаётся спешиться и дойти до Ер-Багды, стоящего на краю скалы. Волк хана Жаргах смотрит ему вслед, его рыжая шкура кажется раскрывшимся физалисом на снегу.

— Зачем? — хрипло вопрошает Раза.

— Ты как-то сказал мне, что кое-кто из воинов перестал подчиняться приказам, — разрезанный рот ухмыляется, обнажая челюсть. — Мне жаль, что тебя не было здесь, когда мои люди перерезали их глотки, пока они спали, а затем подожгли дома, чтобы сгорела даже память о их предательстве. Такая участь ждёт каждую собаку, укусившую руку хозяина.

— Хан! — северянин почти рычит, отворачиваясь от чудовищной картины под их ногами. — За что наказывать их семьи?!

Задумчиво усмехаясь, Ер-Багда смотрит на него, будто только заметив. В его взгляде читается интерес и удивление, как это он, Раза, не понимает таких простых вещей.

— Нам не нужны эти женщины. Хочешь кормить их? Теперь я спрашиваю тебя, зачем, сын шамана? Думаешь, они пойдут воевать?

Он вскидывает косматую голову и смеётся. Криков внизу больше не слышно.

— А дети? Дети тоже?

— Они в крепости и не знают, что произошло. Однако им придётся узнать, чтобы не повторить ошибок своих отцов.

Широкая ладонь хана опускается на волчий загривок, поглаживая огромного зверя, зажмурившего от удовольствия, буравящие Разу, глаза.

— Собери войска, возьми столько людей, сколько понадобится.

Под ногти затекает кровь, струясь в сжатый, побелевший кулак. Воин отвечает тяжёлым, ломящим шею кивком.

— Они все готовы отомстить Югу за поражение.

— Нет, Раза, ты поведёшь их на Восток. Помнится, Иси Гээджии оставил там твою сестру. Пора вернуть её домой.

Северянин скалится хану, за вновь разгоревшимся желанием не замечая желаний самого Ер-Багды. Он так и не смог простить отца, отдавшего её восточему ублюдку, и теперь надежда вернуть хотя бы долю разбитой семьи, распустилась пышным цветом в краю вечного холода.

— Напомни, как её зовут? — она станет чудесной Хатун.

Собираясь уходить, Раза разворачивается в сторону леса.

— Её зовут Нишань.

*Цзы — мужские прически всегда состояли из узла длинных волос. Древние китайцы не стригли волосы, а собирали их в тугой узел — "цзы", и укрепляли на темени шпилькой.

**Вакидзаси — короткий традиционный японский меч. В основном использовался самураями и носился на поясе.