Глава 12. Две руки

Меч надрывно стонет, сталкиваясь с секирой, но добротная мегийская сталь отважно выдерживает любой напор. Когда дрожь клинка передаётся его руке, даже Назар не уверен, что тот не сломается, открыв его грудь широкому лезвию, а оно непременно разрубит надвое при взмахе такой силы. Закрывшись от прямого удара, он отскакивает за спину солдата, собираясь атаковать тупой стороной, но на его пути возникает кованое древко, опустившееся со скоростью западных гильотин. Илхами оборачивается к нему, вовремя не позволив отвести оружие. Кулак эмира, направленный в плечо, попадает в сжавшуюся вокруг него ладонь Назара. Секира, удерживаемая одной рукой, начинает мелко дрожать, генерал видит, как вздуваются вены под кожей противника, но, посмотрев в его лицо, убеждается в том, что тот опустит клинок только, если он решит опустить свой. Генерал сильнее напирает на тяжёлый меч, скрежеща зубами, в полной уверенности, что уже склонил исход сражения на свою сторону. Внезапно пальцы Илхами разжимаются, обхватывая его собственные, напряжённые. Назар успевает ощутить весомый удар по своим ногам, лишивший его равновесия, а в следующий миг он уже лежит, чувствуя лопатками твёрдую землю под собой.

— Что подумают обо мне солдаты, увидев в пыли? — хрипит генерал. Капли пота скатываются по его лбу и пропадают в густой копне чёрных волос.

— Тогда скорее вставай, Назар-бей, пока никто не увидел.

Схватившись за протянутую руку эмира, кряхтя и кривя рот, он тяжело поднимается на ноги.

— Я уже не так молод, чтобы поспевать за тобой.

— Но твой меч ещё поспевает.

Назар смеётся первым, с лязгом возвращая саблю в ножны и с нескрываемым удовольствием похлопывая по ней ладонью. Они покидают площадку перед фонтаном, изображающим тюльпан с, обвившим каменный цветок, змеем. Вода вытекает из бутона и пустых глазниц белой гадюки, шелестя в огромной чаше за спинами двух южан.

— Ты стал быстрее, — генерал вытирает лицо. — Даже с самым тяжёлым оружием на Юге.

— Не верю, что, наконец, заслужил твою похвалу.

— Никакой похвалы ты не получишь. Ты держал секиру в одной руке.

— Я всегда держу её одной рукой.

— Слишком долго, чтобы она не сломала тебе кости.

— Не сломает, — улыбается Вэй, опуская оружие на плечо и поглаживая древко пальцами. — Она и есть моя рука.

— Однажды так и будет, вот увидишь.

— Я очень юн, Назар-бей, пока состарюсь, останусь и вовсе без рук.

— Хоть это ты не отрицаешь, — весело отзывается мужчина.

Сад будто расступается перед ними, благоухая цветами и фруктами. Ароматы султанского дворца вмешиваются в запах их пота, седельной кожи и металла. Окружённый подобной роскошью, Назар чувствует себя ослом среди табуна благородных жеребцов. Ему гораздо милее двор старого корпуса и жёсткая койка, пропахшая сеном.

— Тебе известно, что скоро мы едем к сторожевым башням Маль-Илу отгонять от границ отряд западников?

Илхами серьёзно кивает, от улыбки не остаётся ни следа.

Западники любили играть с огнём, отстреливая их часовых широкими стрелами для охоты на оленей. В книгах говорилось об открытиях, новых землях и десяти великих королях, подчиняющихся одному правителю, которого именовали Верховным Монархом, но в них не упоминались религиозные походы ради уничтожения хамсы и тех, кто носил её на теле. Не рассказывали они и о влиянии епископа на ход битв.

— Можно считать это началом войны? — останавливается эмир, произнося вопрос на западном наречии. Слово "война" звучало почти как имя, данное ему при рождении.

— Обойдёмся малым сражением. Чтобы прогнать свору собак, хватит одного волка.

— Если это ловушка, волку не выстоять против охотников в шкурах собак.

— Бери столько солдат, сколько посчитаешь достаточным. Расскажешь об этом Шехзаде, завтра он приезжает в наш корпус, — Назар улыбается, но только губами, его брови сходятся у переносицы, не скрыв мрачный огонёк в глазах южанина. — Он хороший мальчик, лучше многих взрослых мужчин, — он встречается взглядом с Илхами и раскатисто хохочет. — Забудь, я ни на что не намекал.

— Если не забуду, похороню тебя как остальных, — лезвие секиры легко входит в землю. Они уходят под тень одного из деревьев, не спеша продолжать путь, ведущий прямиком к балкону покоев Валиде-султан. — Ты верно сказал, Шехзаде ещё мальчик, совсем юный, ему нечего делать у сторожевых башен.

— Его там и не будет, — грубо отрезает генерал. — Просто поговори с ним, Шехзаде нравятся разговоры о военной стратегии.

— Правда нравятся?

— Ты был ещё моложе, когда впервые взялся за оружие! — Вэй сгибается от подзатыльника, не сумев уклониться. — Ты становишься упрямым бараном, когда в твоей голове поселяется сотня юных мальчиков и не оставляет места умным мыслям! Одному ты даришь цветы, второго видишь посреди леса, в котором на много миль не может быть ни души, кроме дезертиров с Севера, о третьем лучше не начинай думать, если твоей голове не наскучили плечи.

Эмир сдержанно вздыхает, не собираясь больше спорить.

— Для меня существует только один мальчик.

— Эмин?

Смех Назара взлетает к небу точно птица и становится громче, стоит ему заметить помрачневшее лицо южанина.

— Что ты собираешься делать, Илхами? Спрячешь его за пазухой и сбежишь из дворца, как он того хочет?

— Нет, — Вэй угрюмо сплёвывает на землю.

— В таком случае, он уйдёт от тебя.

Теперь наступает черёд юноши смеяться.

— По-твоему, слуге нельзя любить?

— Я знаю, что ты влюблён, но на его счёт я бы не был так уверен.

— О чём ты говоришь?

— Буду честен с тобой, Эмин не похож на того, кто любит кого-то, кроме себя, и для своего возраста он неплохо пользуется твоей наивностью, — отвечает Назар, выдерживая долгую паузу. — Вижу, ты не собираешься меня бить? Значит, не так уж и наивен. Или быстро учишься.

— Будет нелегко объяснить падишаху, почему я избил генерала в его саду.

— Тем более что генерал не будет сопротивляться. То, что я сказал — очень низко и обидно. Не для твоего генерала, но для друга.

— Тогда зачем ты это сказал?

— Чтобы ты позлился на меня и подумал. Первая любовь быстротечна как весна, но, если это просто необходимость удовлетворить твою мужскую потребность, советую пойти в таверну. Одна рабыня с грудями как дыньки проскачет на тебе всю ночь и удовлетворит гораздо лучше, чем...

— Довольно! — под гулкое рычание Назара отбрасывает назад, и он вынужден вцепиться в шершавую кору огромного дуба, чтобы не упасть. — Я обязан подчиняться тебе как командиру, но побью тебя как брата.

Секира взрывает землю, со свистом рассекая воздух и вновь оказываясь на плече эмира.

— Ты говоришь как эрхеец, — генерал смотрит вслед удаляющейся спине, уверенный, что он остановится, чтобы дослушать его. — Эрхей — это степь, почитай про неё.

Вэй продолжает идти, сжимая пальцами древко, пока они не начинают пульсировать от боли.

— Вам хоть есть о чём поговорить, Илхами?! — раздражённо бросает Назар. — Уверен, что нет!

* * *

— Пожинаешь свои плоды?

Эрчжу Жун предпочитает смолчать и запить рыбу саке. Если бы к рыбе на блюдо положили горечь разочарования, он с удовольствием запил бы и её тоже, но приходилось довольствоваться тем, что есть.

Ему не везло с того дня, как он сломал одному из своих солдат руку, чтобы того не отправили на войну с Севером. Однако император рассудил иначе, сказав, что тот не обязан держать оружие на укреплениях стены. "Он исполнит свой долг воина тем, что будет подавать лучникам стрелы", — сказал Хоу Лонг, и Поцелуй не посмел ему возразить.

Юнец был зелен и неуклюж как девчонка, а меч в его руке не желал мириться с отсутствием способностей и рубить на одном лишь трудолюбии. Он был живой мишенью, слабым звеном в цепи, и отправлять его незакалённым против северян означало похоронить мальчика, не раскрыв его потенциал. И с тем, и с другим можно было смириться, если учесть, что вражеская армия не подойдёт к стене, пока перед ней стоят белые и золотые войска императора, но тут появился Цуй Цзишу и всё испортил своим постным лицом и надменным тоном.

— Не собираешься отвечать? — настаивает генерал. — Тогда я отвечу за тебя. Ты надеялся, что этому ребёнку позволят остаться, и он не увидит войну, к которой не готов по твоей вине. И теперь, чувствуя за собой новую вину, ты хочешь заесть её ужином и спать сегодня без снов.

— Присоединишься? — Эрчжу рассеянно хмыкает, оборачиваясь к восточему, отчего его ворот распахивается, открывая крепкую грудь: белые островки на золотистой коже и широкий рубец на левой стороне. — Сними доспех и насладись едой и покоем, пока мы можем позволить себе и то, и другое.

— Нет, спасибо. У меня есть дела более срочные и важные, чем твои.

Голова Поцелуя откидывается назад, на его губах расцветает улыбка, не сулящая ничего хорошего.

— Немного вина — и ты тоже подобреешь. Прости, что не могу предложить тебе женщину, но мы ещё не доросли до такого уровня праздной жизни, слишком часто выбирая армейский аскетизм.

Он протягивает доверху наполненную чашу цвета летнего мха, расплескав немного саке на деревянный пол. Рот Цзишу странно дёргается, ночной сад за его спиной кажется Эрчжу Жуну слишком красивым обрамлением для бескровного лица его товарища.

— Вино — напиток дураков. Оно опьяняет и порабощает ум.

— Как странно! А мне оно помогает читать твои мысли. Ты думаешь, что, раз уже отужинал, и твои солдаты чистят оружие, можно подойти ко мне и посмеяться, потешив свою гордость, уязвлённую тем, что тебе не предложили вступить в ряды "белых", а мне — да. Ты называешь свою зависть одним словом "нечестно" или "я, Цуй Цзишу, достоин такой чести, но никак не безродный нищеброд, калечащий своих подчинённых".

Чашка вылетает от удара, метившего по пальцам Эрчжу, но лишь отколовшего кусок глины, и быстро катится по земле, собираясь вот-вот исчезнуть в высокой траве. Улюлюканье и радостный смех из дома заглушают треск разбившейся посуды. Солдаты вовсю потешаются над Ашиной и его попытками полакомиться скользкой рыбой одной рукой. Лоснящаяся от жира, она выпрыгивает из его пальцев и шлёпается обратно в тарелку. Остальные солдаты настолько увлечены этим спектаклем, что не замечают, как меч Цзишу возвращается в ножны, а их командир встаёт на ноги, выпрямляясь во весь свой рост. Кадык на шее восточего подскакивает, точно мячик, когда он оказывается под тенью Эрчжу Жуна.

— В следующий раз, когда обнажишь сталь, будь уверен, что собираешься убить меня.

Генерал ухмыляется, но уже не так уверенно. Уходя, он пинает сапогом пострадавшую чашку, и на миг Поцелуя изводит безумная мысль догнать его и расколоть о затылок Цзишу ещё и кувшин, но наваждение быстро проходит.

Подперев плечом дверь, Эрчжу искоса наблюдает за своим взводом, нарочно позволяя им шуметь и веселиться пуще обычного.

Рыба так и не попала в рот Ашины, всё ещё настырно хватавшего сочные масляные куски пальцами. Плошка риса, стоящая рядом, осталась и вовсе нетронутой.

— Левой! — вдруг выкрикивает один из солдат.

— Левой! — поддерживают его ещё трое, и вскоре вся комната содрогается от криков. — Левой! Левой!

Поцелуй заинтересованно ухмыляется. Ребяческая потасовка мальчишек на его глазах перерастает в нечто посерьёзнее. Малыш со сломанной рукой завоёвывает больше внимания и доброты со стороны своих сослуживцев, чем здоровый нелюдимый ребёнок, заставивший всех поверить в своё высокомерие молчанием.

— Не зря сломал, — кивает Эрчжу, зная, что в общем гомоне его никто не услышит. Раздражение после ухода Цзишу уступает любопытству и радостному волнению. — Ну же, мальчик, возьми палочки.

Подбадриваемый солдатами старше и крепче него, Ашина медленно вытирает пальцы и неуверенно тянется к приборам здоровой левой рукой. В воцарившейся тишине замолкает даже Ким Су Ён и, затаив дыхание, следит за каждым движением подростка. Палочки мягко, хоть и с трудом, обхватывают форель, поднимая её над тарелкой перед десятками глаз, одинаково карих как у большинства восточих без примеси чужой крови.

— По постелям! — развеяв общее напряжение, Поцелуй от души пинает дверь носком деревянной сандалии, и еда Ашины уже в который раз падает мимо его рта. — Чжин Хо, всё убрать! Сяо Ча, с утра ты ответственный за порядок в додзё!

Эрчжу прячет ладони в широкие рукава, пытаясь согреться и успокоиться мыслью о том, что ещё несколько недель будет засыпать и просыпаться в своей постели. Он был достаточно глуп, чтобы не использовать сильные стороны мальчишки, решив, что их попросту нет, но новый замысел уже зарождался в его голове. Стоило побыть одному, чтобы обдумать его ещё раз.

— Я тебе помогу, — шепчет солдат за спиной командира, думая, что его не услышат. Он подходит к Ашине, чтобы забрать у него палочки, а удивлённый подросток, не ожидавший ничего подобного, почти готов отдать их.

— Нет, — Су Ён поднимается, встретившись взглядом с Поцелуем. — Он справится сам.

Голоса в доме постепенно стихают. Эрчжу так и не узнаёт, смог ли его солдат поужинать или остался голодным до утра: и то, и другое будет для него одинаково поучительным. Ничем не выдав своего одобрения перед Су Ёном, он, тем не менее, рад, что тот правильно понял его намерения. Юноша хоть и был наглецом, но думать не разучился. Ни к чему было воспитывать в нём гордыню.

Сад остаётся светлым даже в безлунную ночь благодаря сотне светлячков, провожающей Эрчжу Жуна к его дому. Он не спеша идёт вперёд, чтобы найти второй меч для нового двуручника. Ветви бамбука шелестят, поскрипывая у его плеч и хлёстко ударяя по открытой шее. Вдруг свет пропадает, всё погружается во тьму и исчезает..., кроме шёпота у уха восточего.

— Ты меня не видишь. Ты меня не слышишь. Но я здесь и говорю с тобой. Как это возможно?

— Я решил, что ослеп, — Эрчжу не сопротивляется чужим рукам, дожидаясь, когда они сами, точно невесомый шёлк, соскользнут с его глаз. — Но уж точно не оглох.

Чёрная фигура свисает перед ним вниз головой, изучая сквозь одежду, не оставившую открытым ни один участок гибкого тела. Бесшумно и легко воин спускается на землю, не стесняясь смотреть на Поцелуя снизу вверх из-за своего небольшого роста.

— Ты всё ещё не видишь и не слышишь, слепой и глухой, — шепчет плотный платок, за которым невозможно угадать человеческое лицо. Чужие руки ненавязчиво гладят спину Эрчжу, успевая прощупать каждый выступ на широких лопатках прежде, чем он успевает обернуться и встретиться с той же тенью, что только что стояла перед ним. — Ты человек, мужчина, Эрчжу Жун, Поцелуй, командир одиннадцатого взвода, нагината. Кто я?

— Капитан золотой армии.

— Кто я? — настойчиво повторяет ассасин, поворачивая голову.

— Шепчущий.

— Кто я?

— Я не знаю твоего имени. Скажи мне его — и я отвечу на твой вопрос, — генерал широко ухмыляется, сердце начинает биться ровнее, преодолевая постыдный испуг.

Тень выпрямляется, будто представляясь на аудиенции императора.

— Эрчжу Жун.

— Это моё имя, — говорит Поцелуй.

— Кто сказал, что твоё? Имя не может принадлежать человеку. Ты купил его, отнял или заработал, сгибая спину годы и годы?

— Ты сказал, что я Эрчжу Жун!

— Теперь ты усомнился в этом?

Крепко ругнувшись, Поцелуй быстро шагает в противоположную сторону, не подумав, что удаляется не только от "золотого", но и от своего дома. Он проклинает неудавшийся вечер, останавливаясь, потому что среди бамбука вновь мелькает чёрная, быстрая как ветер, фигура.

— Я безоружен! — Эрчжу хмурится, вглядываясь туда, где сад не освещали насекомые. — Приходи, когда у меня будет меч, капитан кинжалов!

— Я пришёл без стали, — откликается голос там, где ранее он оставил Шепчущего.

Чёрное нечто приближается, стелясь по земле, точно туман, два синих глаза вспыхивают, под ними открывается алая пасть, угрожающе рыкая на восточего.

— Ченай, — Поцелуй разжимает кулаки, дождавшись, когда волк горделиво отступит, плавно перейдя на бесшумный бег.

— Это не волк однорукого мальчика.

— Его рука заживёт.

— Однорукий мальчик нравится "белому" капитану, — бесстрастно продолжает Шепчущий. — Но в нём много Севера. Ты знаешь "белого" капитана.

— Знаю, — Эрчжу подходит вплотную к ассасину, силясь рассмотреть за чёрным платком человеческие черты.

— Это не вопрос. Ты не готов стать "белым", Эрчжу Жун.

— Это говорит трус, который прячет лицо!

— Прячу? — тень скользит к правому плечу генерала. — Слепой и глухой не видит меня среди своих подчинённых. Или командир одиннадцатого взвода думает, что Шепчущий не подметает двор?

Руки Поцелуя хватают чёрные одежды наёмника.

— Кто ты?

— Эрчжу Жун.

— Кто...

— Ким Су Ён.

—… ты?

— Ашина.

Держась за широкие плечи генерала, ассасин взмывает вверх, обхватив ногами бамбук, легко поднявший его невесомое тело, и оставляет в ладони Эрчжу длинный шарф. Он успевает увидеть тугой цзы на затылке Шепчущего, такой же носили почти все восточие солдаты.

* * *

Небо над Беяз-Каном захватили звёзды, сияющие ярче костров кочевых племён. Город погрузился в сон, патрулируемый солдатами, во дворце стало тихо, когда лунный диск поднялся так высоко, что оказался насажен на его самый высокий шпиль.

Широкое лезвие скрежещет и клацает, нарушая покой опустевшего сада. Илхами полирует и натачивает его старательнее и яростнее, чем того требует благородное оружие. Клинок поворачивается, сверкнув, точно полумесяц, и отразив лицо эмира, поспешившего тут же отвернуться от собственных глаз.

— Западники не глупее северян, но в жестокости уступают, — продолжает он перерванную речь. — Если это не дезертиры и не отступники, их будет много. Мы выстоим даже, превзойди они нас числом, потому что армия сильна как никогда. Единственный недостаток силы в том, что она затмевает страх, помогающий выжить лучше любого оружия. Два отряда вместо одного — и никакого неоправданного риска, и, тем более, излишней самоуверенности. Они нападут с двух сторон, у ворот их будут ждать наши лучники. Стрелы догонят их, если западники решат убежать, и встретят, если бросятся в атаку.

Вэй отпускает секиру, глядя на свои ладони с давно загрубевшими мозолями, пестреющие сотней мелких шрамов. Его руки рассказывают больше, чем он привык говорить. Последний потомок эрхейского племени унаследовал молчаливость своего народа, развязывая свой язык только в присутствии Эмина. Однако в ответ Илхами слышит такое красноречивое молчание, что в нём поднимается сомнение, а сказал ли он всё это вслух.

Мальчик сидит за его спиной, пересчитывая монеты в маленьком кожаном кошельке на своём поясе. Они падают друг на друга, ранее сливаясь со звоном заточенного лезвия.

— Ты ничего не скажешь? — спрашивает эмир.

— О чём?

Монеты падают — донь-донь — и исчезают в складках стёртой кожи.

— О западниках, о стене,… о стратегии?

— Я совсем ничего не смыслю в стратегии, — слуга рассеянно вздыхает, пытаясь скрыть зевок.

— Это не так сложно, как кажется. Раньше меня заставляли много читать о стратегии, но я не понимал их и считал ужасно скучными. Порой мне думалось, что все эти старые, рассыпающиеся рукописи были бы куда полезнее, разожги я с их помощью огонь в камине.

— Я не умею читать.

— Я буду сам читать тебе, когда пожелаешь. А до тех пор можешь смотреть на звёзды. Есть созвездие, которое называют "Конница", но мне оно всегда напоминало разъярённого льва, повергающего своих трусливых врагов в бегство и падающего грудью прямо на выставленные перед ним копья. За ним есть маленькое скопление звёзд, и один Аллах знает, что лев пытается спасти ценой собственной жизни. Если захочешь понять, что представляет собой война, просто посмотри на небо и найди там "Конницу".

Вэй замирает, улыбка соскальзывает с его губ, когда тёплое тело слуги льнёт к его спине. Он чувствует, как сердце стучит быстрее в ожидании ответного слова.

— Хочешь, я провожу тебя в покои и останусь до тех пор, пока не понадоблюсь Шехзаде? — поцелуй касается его шеи, заканчиваясь на мочке уха под отросшими волосами, отливающими кровавым багрянцем.

— Но под крышей дворца совсем не видно звёзд.

Эмин тихо смеётся, будто он сказал нечто забавное. Верхние пуговицы кафтана одна за другой освобождаются от петель, и тонкая рука слуги опускается за ворот, исследуя кожу сантиметр за сантиметром.

— Мне не нужны звёзды, пока я могу смотреть на тебя.

— Слушать меня менее отрадно? — спрашивает Илхами, скрывая досаду за насмешкой. — Моя постель останется стоять на своём месте, согреем мы её сегодня или, когда я вернусь.

— Тебе хочется рассказывать о звёздах? — мальчик добирается до шнуровки на шароварах и, не почувствовав чужого вожделения, отдёргивает руку, будто от ядовитой змеи. — Говорят, они гораздо красивее и сияют ярче, когда ты свободен и живёшь в мире без господ!

Вэй поднимается, хватая секиру, впервые показавшуюся невероятно лёгкой.

— Так ты не свободен?

— Нет, — говорит слуга срывающимся от напряжения голосом.

— А кто ты? Раб? — эмир выбрасывает вперёд руку, зажав кошелёк между пальцев. — У раба не может быть денег. Ты ни разу не видел ни одного из них. Они носят цепи и оковы вместо одежды и дерутся за еду. В сравнении с ними, ты сам — господин.

Оттолкнувший его слуга на глазах Илхами превращается в другого, незнакомого ему человека.

— Зачем ты так говоришь? Возгордился тем, что обучился грамоте и манерам, не успев подняться из грязи и крови?

— Эмин, — начинает южанин, захлебнувшись собственным вздохом.

— Думаешь, я не понимаю, что ты делал на арене? То, что там происходит, мало походит на подвиги, а ты возвращался туда даже, когда необходимость в этом отпала. Убивать было интереснее, чем изучать науки во дворце?

Вэю становится больно, и боль от раны, сочащейся горячей кровью, не может сравниться с той, что теперь заставляет его выпрямиться во весь рост. Он стоит перед мальчиком, вжавшим голову в плечи, точно ожидая удара, и чувствует себя натянутой тетивой, готовой вот-вот лопнуть.

— Так вот, кого ты видишь во мне? Убийцу?

Подросток молчит, его глаза внезапно наполняют слёзы.

— Я хотел, чтобы у меня был дом. Мой собственный дом, — говорит Илхами, удивляясь тому, откуда в нём взялось столько твёрдости и холодной решимости. — Поэтому я возвращался туда много лет.

Ему кажется, что Эмин сейчас извинится, и они простят друг друга за высказанные вслух слова, но, вместо этого, южанину приходится вновь убедиться в правоте Назара: он плохо знал мальчика и, тем не менее, всё ещё его любил.

— Ты взял эту штуку, чтобы мне было страшно тебе возразить?

"Этой штукой", как понял Вэй, была секира, воткнутая в землю острым концом лезвия-полумесяца.

— Мы не умеем разговаривать, только делим постель, а, когда ты найдёшь другого, кто точно выведет тебя из дворца, мы и этого не будем делать.

Он уходит, чтобы не видеть любовника плачущим. Сапоги мнут мягкую траву, Илхами неосознанно ускоряет шаг, и секира начинает тихо позванивать о щиток на его плече. Когда он, наконец, останавливается, то поначалу не может понять, где оказался, и только звёзды на небе остаются прежними. Эмир смотрит на проклятое созвездие, зная, что бесполезно винить небо в своих проблемах.

Он принял религию Юга и новое имя, но бог южан ни разу не ответил на его молитвы, напротив, чем яростнее он молился, тем непредвиденнее оказывался исход. Если Аллах и слышал его, то явно недолюбливал, потому вскоре, молясь вместе с остальными, вместо просьб и благодарностей, Вэй мысленно повторял слова всех известных ему стихов и песен. Однажды, когда после битвы за расширение границ на юго-западе, его правое ухо почти перестало слышать, а в голове часто раздавался монотонный звон, учитель игры на уде просил его петь каждое предложение, произнесённое между ними. Всего через пару дней ухо прошло, а эмир, хоть и был уверен в том, что вылечило его отнюдь не пение, а мази и лекарства, вспоминал совет учителя музыки всякий раз, когда требовалось привести мысли в порядок.

Белые стены дворца выступают перед ним из-за деревьев, синеющих в темноте, будто белая пена на гребне волны. Илхами надеется пройти внутрь, встретив только стражу, и поскорее добраться до своих покоев, чтобы проспать до отбытия в военный корпус. Но его спина чувствует чужое присутствие, и он выхватывает ханджар, ярко сверкнувший под факелами. Сталь находит сталь вместо чужого горла, звеня ничуть не хуже пригоршни золотых монет.

— Я едва не убил тебя, — эмир издаёт удивлённый смешок.

— Слава Аллаху, я изучил все твои привычки, — отвечает Гючлю. — Но вряд ли это помогло бы, воспользуйся ты секирой. Откуда такая осторожность? Враги, которых наш повелитель ещё не обезглавил, ни за что не пройдут в его дворец. Он охраняется лучше всех сокровищниц мира. Только посмотри, всю стражу на уши поднял!

Действительно, несколько человек в красных кафтанах покинули свои укрытия, выбежав к ним навстречу, и немедленно опустили головы, поняв, кто перед ними.

— Возвращайтесь на места. Некого здесь защищать.

Когда солдаты уходят, они обнимаются как братья. С тех пор, как прошла последняя война с Севером, Гючлю постарел и исхудал. Ему было едва за тридцать, но его волосы уже тронула седина, некогда улыбчивый рот превратился в жёсткую линию, теперь улыбались только глаза.

— Мы давно не разговаривали, — он ласково треплет Илхами по волосам. — С тех пор, как умер мой брат, я всё реже возвращаюсь к своей прежней жизни. А ты вырос. Твои волосы отросли, ты стал выше, чем я и Челик.

— Мне тоже его не хватает.

— Он называл тебя львёнком, а меня — обезьяной. Конечно, тебе его не хватает, — Гючлю довольно хохочет. — Когда-нибудь нас всех не станет, кого-то погубит война, а кто-то переживёт все войны и умрёт стариком в своей постели. И кто бы знал, что из этого хуже.

— Я бы предпочёл смерть в бою, — морщится эмир.

— Похвально, но глупо. Стихов о тебе не напишут, а над могилой будут рыдать одни мужчины, которым обычно бывает стыдно проливать столько слёз.

— Только не говори как Назар.

— Не думал, что ты будешь его слушать.

— Я послушал. И узнал, что я упрямый баран. Времена меняются, теперь львята вырастают в баранов. И, кстати, с чего ты взял, что ни одна женщина не станет меня оплакивать?

— Девочки из таверны не сентиментальны, да и ты уже давно там не был.

Вэй оборачивается к нему, когда они доходят до ворот, но не поднимаются по ступеням, а сворачивают обратно в сад, где ушей всегда меньше, чем во дворце.

— Ты тоже считаешь, что Эмин мне не подходит?

— Считал бы, если бы имел на это право.

— Но почему?

Южанин останавливается, отнимая у него секиру и оставляя оружие под деревом. Его ладони вмиг краснеют от тяжести, но Гючлю не выпускает древко, пока клинок не касается земли.

— Он слишком юн для тебя. Я говорю это, потому что служу мальчику, который младше твоего, но он вырос, и никто не заметил, как и когда. Эмин до сих пор остаётся ребёнком, а дети любят только своих родителей и самих себя. Если ты обидишь его, будь готов, что он найдёт себе нового друга.

Одна только мысль о подобном заставляет Вэя похолодеть, но ему хватает терпения скрыть это от Гючлю.

— Сегодня все думают, что я хочу их ударить, — отвечает он, смеясь и задевая секиру сапогом.

— Я так не думаю, — южанин ощупывает пальцами древко, кожу, уже покрытую пятнами от пота и крови, невидимыми в темноте. — Ты и без этого топора стоишь сотни солдат, хоть мне и не стоит тебя захваливать. Но, если будешь носить его постоянно, руки отвалятся раньше, чем начнётся новая война.

— К башням Маль-Илу я её не повезу, обойдусь и парой сабель.

— А меня повезёшь?

— Тебе лучше оставаться с Шехзаде, пока он не окрепнет и не начнёт ездить вместе с нами. Охранник из тебя более надёжный, чем Эмин.

— Ему уже не терпится, уж поверь. К тому же, Эмин всё чаще помогает на кухне, а Шехзаде нуждается в нём всё меньше. И не говори мне, что они друзья. Дружбы между слугами и господами не существует как фей и драконов.

— Мне ли об этом говорить? — Илхами усмехается, искоса поглядывая туда, где должен был находиться балкон султанских покоев.

— Да, я совсем забыл. Значит, поговорим о Шехзаде?

— Поговорим. Я всегда считал, что он ненавидит войну и всё, что с ней связано.

— Ненавидел, — соглашается Гючлю. — Пока видел в ней бессмысленную бойню, на которой мужчины спорят, чей меч длиннее.

— Спорить не доводилось, но я всё ещё жив, а значит…

— Теперь война кажется ему игрой в шахматы. С тех пор, как Шехзаде увидел деревянные фигурки на карте.

— Игра, да? Выигрывает тот, у кого длиннее меч, а проигравшие выполняют все его желания!

— Я тебя поколочу, — обещает южанин. — Ты не дослушал меня. Мальчик понимает, что на войне убивают, разрубают надвое, вытягивают кишки и превращают человеческие лица в мясной фарш. Он всё это знает, и для этого необязательно видеть. Но Шехзаде умеет думать, а хороший тактик направит тебя и твои длинные мечи к победе.

Вэй широко улыбается, разговор окончательно отбил у него охоту поспать, но пробудил голод, неприятно сжавший пустой желудок.

— Не терпится посмотреть на этого тактика.