Глава 14

Солнце нещадно припекает пятки. Я переворачиваюсь на левый бок и подгибаю ноги, пряча ступни в тень. Над головой чуть заметно трепещут листья разросшейся ивы. Справа зашуршал песок и рядом примостился Дембель.

— Есть будешь? — вяло интересуется Кондрат Силыч.

— Нет, — отмахнулся я.

От упоминания о прелом овсе в животе противно заурчало. Какой к черту обед — отдышаться и дальше плыть. Самочувствие желудка я нынче не сытостью измеряю, а километрами, чем дальше от Волыни, тем ему спокойней.

Всю ночь, как рабы на галерах, за веслами провели, ладони сплошной мозоль, от ногтей до плеч. На рассвете простились с Родионом. Повезло Лёньке — ни забот, ни хлопот! Скачет, упакованный в мешок, на встречу любви…

Наше утлое суденышко — куча прелых досок, сидит на мели в метре от берега. Нос задран, а в корме воды покалено. Герасим на таком постеснялся бы Му-му топить. Как сей «корвет» еще не потонул одному Богу ведомо. Сотник Родион очень погорячился — назвать эту посудину ладьей, все одно, что обозвать тигра матрацем, полосы есть, да спать не ляжешь. По морским канонам любое судно не плавает, а ходит, да только прошу пардона — наша калоша именно плавает, по тому, как не тонет…

Моя команда, кто как может, спасается от жары. Антоха по самую маковку закопался во влажный речной песок, остальные плещутся на мелководье и только Васька с Ванькой, поджав по-турецки ноги, сидят у костра и полными ложками черпают из котелка опостылевший овес. Деньги на покупку провианта имелись, да тратить их негде. За все время бегства не встретилось ни одной деревеньки.

Жуть, как не охота вставать, даже мизинцем шевелить лень, все мышцы болят, но, собравшись с духом, я приказываю:

— Все, братцы, хорош бездельем маяться, отчаливаем!

— А мы, Пахан, им не маемся, а отдыхаем, — вяло ответил старший Лабудько. Затем поднялся, обтер грязные руки о голый живот и без понуканий побрел вычерпывать воду из лодки. Следом поплелся младшенький.

Через четверть часа, сломав еще одно весло, мы выгребли на середину реки. Неспешное течение подхватило наш потрепанный «Титаник» и мы с превеликим удовольствием отдались на волю волн. Река не море, с обеих сторон берега, не заблудимся. Так что грести не стали, решили беречь силы, да и много ли нагребешь одним уцелевшим веслом.

Антоха отыскал подарок сотника — пяток ржавых рыболовных крючков размером чуть меньше якоря и моток бечевки в мизинец толщиной. Пальцы пастуха, ловкие как змеи, быстро навязали узлов и не успели мы доплыть до поворота, как снасть была готова. Дальше дело застопорилось. Антоха печально глазел на голые крючки. С наживкой туго. Последний овес и тот сожрали. Почесав макушку, незадачливый рыбак принялся стягивать с ноги сапог. От вони нестиранных портянок запершило в носу, удушливый запах вышиб из глаз слезу. Сидевший ближе всех Евсей схватился за весло:

— Живо сапог на место вдень! Я за себя не отвечаю!

— Евсеюшка, сынок, — взмолился Кондрат Силыч, — весло положи, оно же последнее, чем к берегу править будем.

— Пущай портянку за борт кидает! — не сдавался Фраер.

Весло взлетело вверх и зависло в угрожающей близости от головы пастуха. Антоха сжался как пружина, даже уши в плечи втянулись.

— Ах, ты так! Я для общества стараюсь, рыбки наловить для всех, а ты веслом!

— Еще минута и из нас самих уху можно будет жарить! — Поддержал Евсея Подельник.

Разобиженный Антоха смачно плюнул и принялся стягивать второй сапог.

— Убью!!! — Дуплетом заорали Фраер и Подельник.

— Остолопы! — Как мог, отбивался пастух. — Радион же сказывал — сомы на прелую требуху дуром прут!

— Да-то требуха!

— Главное запах! — Орал Антоха. — Вас он как проняло, а что про сома говорить!

— Родной, мой! — взмолился я. — Делай что хочешь, только, пожалуйста, быстрей.

Под пристальным взглядом Федора Антоха шустро намотал портянки сверху крючков и закинул убойную снасть в воду.

— Ловись рыбка и большая, и малая…

Кузнец Сорока сквасил презрительную рожу и пробурчал:

— На такую приманку водяного хорошо ловить, когда похмельем мается.

Антоха пропустил колкость мимо ушей. Он закрепил свободный конец бечевки за корму и, скрестив на груди руки, принялся ждать поклевки.

— Ну, все, братва, — язвил Федька, — рыбы обожремся, сомы от смеха перемрут и начнут кверху пузами всплывать.

— А кто от смеха не сдохнет, от вони окочуриться! — Заржал Евсей.

Вопли Фраера заглушил тревожный рык Васьки:

— Пахан! А чего мы на месте стоим? Нет плывем. Пахан!!! Мы назад плывем!

Наша ладья, зарываясь кормой в волны, перла против течения. С каждым мигом буруны за бортами вспенивались все сильней. Очумевший Федька первым пробрался к Антохе.

— Чего тут?

— Кажись, клюнуло!!!

— Подсекай!

— Уже, — еле выдохнул Антоха.

В пяти метрах от кормы из воды выпрыгнул огромный сом и так вдарил хвостом, что набежавшая волна едва не захлестнула ладью.

— Эй-эй! — Орал Евсей. — Пахан, эта сволочь нас назад тащит, в Волынь тащит! Извозчик мне нашелся! Ща я ему устрою, Шестерки за мной!

Братья откликнулись на зов с похвальной быстротой. Сшибая все на своем пути, бросились с носа на корму. Орлиным взором они никогда не отличались, а тут и вовсе жажда рыбьей крови глаза затуманила, но при их габаритах и весе это уже были ни их проблемы. Я судорожно поджал ноги и вцепился в борт. Затопчут и не заметят.

В лодке началось такая свистопляска, что впору прыгать за борт и спасаться бегством. Шедший впереди Ванька запнулся о косолапые ноги хана, в спину ему врезался Васька и оба брата, проломив скамью, грохнулись на пол. Гнилое днище не выдержало. Доски треснули, и мы оказались в воде. От ладьи остались одни борта, меж ними мы, уцепившись, кто за что смог, а впереди сом, тянет не хуже буксира.

Сколько я не пытался достать ногами дна — не смог. Что за чудо-рыбу Антоха заарканил? Прет, как ледокол, пятки уже дымятся. Я выплюнул очередную порцию воды и заорал:

— Ванька! Лезь на корму, возьми весло, подтяни леску и врешь этому крокодилу по башке!

— Кому врезать? — Не понял Ванька. — Сому или Антохе?

Вместо ответа я выругался, но Ванька разродился очередной умной мыслью:

— А ежели я весло сломаю, чем грести будем!

Я набрал полную грудь воздуха, готовясь выдать порцию особо изысканных ругательств. Открыл рот и чуть не захлебнулся. Пришлось проглотить пару литров речной воды. Поэтому остыл я быстро и уже почти нормальным голосом ответил:

— Или ты бьешь сома, или я тебя! Куда грести! У нас дна нет! Предусмотрительный наш!

За бечевку взялся Васька, а Ванька, как и приказано, вооружившись последним веслом, взобрался на корму. Улучив момент, он нанес удар. Весло в щепки. Вода вспучилась, со дна взвился сом, сделал умопомрачительное сальто и ушел на глубину. Леска ослабла и мы, вместе с остатками ладьи, начали погружаться в воду. Приплыли…

Сом оказался крепче, чем я думал. Бечевка опять натянулась как струна, многострадальная ладья жалобно застонала. Получив контузию, рыбина заложила крутой вираж и с удвоенной силой потащила нас вниз по течению. За десять минут мы проплыли больше, чем за всю предыдущую ночь. В лицо брызги, за бортом пена клокочет, мне бы водные лыжи и черт с ним, пусть тащит, а бороздить водную гладь собственным носом я не согласен.

— Пахан! — донесся вопль Антохи. — Этот гад к правому берегу тянет, там березу подмыло, нутром чую — под ней спрятаться хочет! Расшибемся!!! Метров пятьдесят осталось! Сорок! Двадцать… Все, крендец! Река кончилась!!!

Раздался страшный треск. Сом чего-то не рассчитал рыбьими мозгами, а может после удара веслом у него извилины замкнуло, он на полном ходу врезался в поваленную березу. Еще крепкий белесый ствол, человеку не обхватить, сломался как спичка. Волной нас отбросило вправо, несколько раз крутануло и то, что осталось от ладьи плавно ткнулось носом в берег. Уф! Кораблекрушение прошло удачно.

Первым пришел в чувство хан Азам, стоя на коленях и мотая головой, он жалобно произнес:

— Больше с вами на рыбалку не пойду. И не зовите даже.

В трех метрах от берега, пузом кверху плавал сом. После такого тарана любой бегемот загнется, а эта сволочь, хоть и вяло, но еще шевелит плавниками. От злости меня заколотило.

— Тащите мерзавца на берег, пока в чувство не пришел.

Изрядно вымотавшись, мы извлекли сома из воды и оттащили подальше от реки.

— Вот это карасик, — охнул Кондрат Силыч, любуясь добычей. — Сюда бы Белоборода с его пескарями, от зависти бы сдох.

И, правда, такая рыбина в страшном сне не присниться. У моих ног лежало и шевелило усами пятиметровое чудовище. Конусообразное тело, без единой чешуйки, густо покрыто слизью, а местами мхом. Огромная грязного цвета голова сильно сплющена, толи от тарана, толи от природы, кто тут разберет. Широкая пасть утыкана тысячами мелких зубов. Мясистые губы жадно хватают воздух, умаялся сердешный.

— Пудиков двадцать будет, — подвел итог Евсей.

Страсти понемногу улеглись. Ванька не сдержался и пару раз пнул сома. Не знаю, попал по почкам или нет, но ногу отшиб.

Я отошел в сторонку и принялся раздеваться, для начала следовало просушить одежду. Все наши запасы, и без того скромные, утонули вместе с ладьей. Кореша поступили так же. Вскоре весь берег был завален рубахами и штанами, как прилавок хорошего купца в торговый день. Только вот товар не первой свежести. В рубахах прорехи с кулак, мятые штаны перемазаны тиной и рыбьей слизью, сапоги каши просят, от моих кроссовок и вовсе один фирменный ярлык остался. Пообносились, однако.

Благодаря сому мы оказались в достаточно симпатичном заливчике. Некогда песчаная коса заросла густой травой, чуть ниже по течению подковой изогнулся березовый подлесок, слева густо разрослись кусты жимолости. Отличное место для пикника. Я разлегся на траве, разметал руки в стороны, подставляя солнцу тощую грудь. После долгого и вынужденного купания солнечные лучи уже не казались такими жаркими, они ласкали тело, как материнские руки. Из сладкой нирваны вырвал тревожный голос Евсея.

— Пахан, я в кусты по нужде бегал, а там это, воет кто-то, по-человечески!

Стряхнув подступающую дремоту, я с великим сожалением из лежачего положения перешел в сидячее.

— Ну, пойдем, поглядим, кто там запорами мается.

Всей толпой, в одном исподнем, двинулись к березняку. Ванька с Васькой доломали остатки ладьи и вооружились досками.

— Эй, вы куда? — Встрепенулся разбуженный шумом хан.

— Пойдем, дружище, — кивнул я Азаму. — На здешнего водяного мы уже рыбачили, теперь на местного лешего поохотимся.

— Вай, вай, вай, — застонал хан. Но все же поднялся и заковылял следом.

Едва вошли в березняк, стал слышен смачный, густой плач, с храпом и подвывом.

— Если кто-то громко плачет — довыделывался значит! — Шепотом прокомментировал Федор.

Продравшись сквозь кусты шиповника, оказались на краю небольшой поляны. На другой стороне под развесистой березой на пеньке сидит мужичишка, годов тридцать пять, не больше. По щекам слезы ручьем. В метре над его головой болтается веревка с петлей. Мне даже неудобно стало, человек вешаться собрался, а тут мы в трусах.

— К-хе, — к-хе, — деликатно кашлянул Кондрат Силыч. — Бог в помощь.

Бедолага встрепенулся, мутными глазами окинул нашу гоп-компанию и грустно ответил:

— Спасибо на добром слове, да дурное дело не хитрое, сам управлюсь.

— Тебе видней, — согласился Дембель. — Ты ни против, ежели мы опосля веревку заберем? Вещь в хозяйстве полезная, чего ей зазря на дереве болтаться.

— Чего уж, берите, — кивнул мужик. — Только, чур, уговор — меня с петельки вынете и под березоньку уложите, чтоб все чин-чином и ручки на груди.

— Даже не сумлевайся и ручки сложим, и ножки расправим, и глазки ежели что — прикроем. Там я гляжу, кисет с табачком валяется, может, угостишь, подымим напоследок, а там и в петельку, а то у нас времени ждать нетути.

Да уж, верно говорят — не суди о людях по внешнему виду. Сроду не думал, что Кондрат Силыч помимо прочих своих достоинств еще и психологом отменным оказался. Сидит, покуривает с самоубийцей, тот и на веревку уже не смотрит, душу наизнанку выворачивает перед Дембелем.

— Эх, мил человек, нет у меня тепереча другого выбора, кроме как умереть.

— Эт ты брось, выбор есть всегда. Можешь на все плюнуть или махнуть рукой.

— Не получится, — захлюпал носом мужик, — меня жена убьет, свояк убьет, сестра убьет…

— А брат, он тоже убьет? — очень даже серьезно поинтересовался Васька.

— Брат? Нет, брат не убьет, нет у меня брата, я сам себе брат. А вот сосед может и соседка тоже. А уж кум с кумой и подавно.

— Ну, что ты слюни по бороде распустил, — усилил напор Кондрат Силыч. — Говори, чего приключилось, мать твоя женщина!

— А чего тут говорить. Сом, мать его рыбка, сожрал теленка, мать его коровка!

— Ну-ка, ну-ка! — вмешался я. — С этого момента попрошу поподробней.

Мужик от такого внимания даже растерялся.

— Вы ж торопитесь, вам веревка нужна…

— А ты коротенько, без лирических отступлений.

— Это уж как получиться, — развел он руками. — Двумя словами все не обсказать. Кашу эту еще мой дед заварил, потом батя хлебанул досыта, и мне досталось. Гришуки мы все. И деревня так зовется, и все кто живут в ней. Годов двести назад первый Гришук здесь поселился, от него род и ведем. Коль девки народятся — в соседние села замуж разбегаются, а парни с других краев невест везут и те тоже Гришуками становятся. На том и стоим.

— То, что ты Гришук из Гришуков, мы уже поняли, а окрестили то тебя как? — Поинтересовался Кондрат Силыч.

— Как и всех — Григорием.

— А по батюшке?

— Григорьевич. У нас в Гришуках всех одним именем крестят. Чего мудрить-то.

— Если вы все одним миром мазаны, как же вы друг дружку различаете?

— Да запросто. Есть Гришка-толстый, есть лысый, один глухонемой, два картавых, но один из них косолапый. Есть Гришка-высокий, но не спутайте с Гришкой-длинным, которого в запрошлом годе собака укусила. А ежели по бабам и того проще — Танькин, Зойкин, Райкин. Вот Прасковий две штуки, но и тут не спутать, один — хромой, а второй — рыжий. Чего тут различать? Есть два близнеца Григория и жен нашли, обеих Катьками кличут, но и тут все просто, мужики одинаковы, а Катьки разные, одна лахудра, вторая самогон лучше всех гонит. Вот с Ольгами сложнее, их три штуки и все стервы…

— Гриша хватит! — не выдержал я. — Давай о соме.

— Так про него окаянного и речь. Слухайте.

История о родовом проклятии Гришуков из деревни Гришуки, рассказанная Ольгиным Гришкой (не путать Ольгу жену Гришки, что живет у околицы, с Гришкиной Ольгой, которой свекровь на пасху рожу расцарапала.)

Деда моего Григорием звали. Знатный мужик был. Вся деревня уважала. За что не возьмется все спориться, огнем в руках горит. Здоровьем Господь его не обидел, подковы гнул на спор. Всего одним ударом молота, а со второго мог и в лоб заехать, если проигравший артачиться начинал и говорить, что так не договаривались.

Лет двадцать ему от роду было, когда в омутке, недалече отсюда сом поселился. Ну, поселился и Бог с ним, всем где-то жить надо. Но стала рыбина озорничать, толи корма не хватало, а может витаминов каких, в деревне утята начали пропадать.

Поначалу бабы на пацанву грешили, мол, молодежь озорует. Не единожды крапивой да вожжами задницы мальцам жгли. Те от такой напасти не знали куда деваться, утром с печи слезут — им шкуру от затылка до пяток спустят, еще обед не настал, им ее назад натягивают. Они уж во всех грехах сознались, и что махорку у отцов таскали, и бражку тайком в бане ставили, а их все секут и секут. Потом ктой-то заметил — пойдет выводок утят на речку плюхаться, двадцать штук залезет в воду, а назад девятнадцать. Ясно стало — сом пакостит. Пацанят еще неделю попороли на всякий случай, потом перестали, надоело.

Терпение у наших мужиков железное. Год сома не трогали. Гришка-столяр надоумил, мол, ежели утят таскает, знать, мал еще, вот когда утиц начнет — самый раз. Мило-дело с такого уху сварить и всей деревней загулять. На том и порешили. Пусть жирует сволочь, печень нагуливает.

На следующее лето сом не стал мелочиться. Пять гусей в реку вошло, назад только бабка Таська выскочила, пастушиха гусиная. Мужики решили пора. Прежде, чем попробовать сомовью печень, они размяли печенку столяру. Тот неделю с синяками ходил. Шутка ли, пять гусей пропало.

Два месяца вся деревня сома ловила. Все сети извели, снасти у кого какие были — все перепробовали. Бесполезно. В поле картошка не полона, сено преет на лугу, коровы мычат не доенные, а сом не дается. Ничего его не берет, хитрющий зараза. А главное уплывать ни куда не хочет. Всем скопом молебен в церкви отслужили, к бабкам сходили, чтоб отшептали, еще раз столяру морду набили — не помогает. Плавает супостат, печень нагуливает. Что ни день, то гусь, то утка. Я в своей жизни столько гусятины не съел, сколько он.

И вот как-то по осени дед мой бражничал после баньки с соседом Гришкой, опосля еще два Григория подошли, сидят, культурно закусывают, о печени сома мечтают. Дед как обычно про подкову спор затянул, но кто ж спорить будет, еще не у всех шишки после его кувалды со лба сошли. Тогда он возьми и ляпни, что изловит сома, если мешать никто не будет. Мол, есть у него план, как эту зверюгу обезвредить. Ну, — все же Гришуки, все Григории, все село родственники, у всех характер, на том и зарубились — коли дед сома поймает, весь самогон, что в деревне имеется, и два ближайших года гнаться будет, в его дом снесут. Все, до последней капли в личное пользование.

Вот с этого дня все и началось. Назавтра дед в поле с мужиками не поехал, а отправился пасти гусей, а заодно кур и уток. Все дома обошел, всех собрал и своих не забыл. Пригнал птичье стадо к омуту и давай по одной в реку кидать. Кинет — сом сожрет, кинет — сожрет. Когда мужики вечером вернулись, он уже всех скормил. Все ждал пока сом подавиться. В деревне ни гусенка, ни цыпленка, а рыбина даже не отрыгнула под водой. Мужики в горячке хотели и деда в омут швырнуть, но тот вежливо напомнил — уговор был, не мешать. Повздыхали мужики, уговор есть уговор, отрядили Гришку Манькиного в Волынь для закупа птицы на развод, а деду наказали, ежели еще хоть одного утенка сому скормит — самого заставят яйца нести.

Долго дед в себя прийти не мог. Утром не ест — о соме думает. Днем не обедает — о соме думает. Вечерять не садится — о соме думает. Ночью спать не может — жрать хочет. Родители его и молочком парным потчуют, и медок под нос суют, одуматься просят, жениться. Ни до этого деду, о соме думать надо. Так может и помер бы бобылем, если б мужичок с соседнего села в приданое за дочь единственную чудо удочку заморскую не пообещал.

Свадебку на раз сыграли. Невеста после застолья косу расплела, на полати лезет ночь брачную справлять, а дед схватил приданое и на реку. И ведь почти поймал, зацепил рыбу окаянную, да видать набрала она силу от той курятины, что он ей скормил, так рванулась, что в двух местах деду руку сломала. Не удержал. Неделю он после этого в горячке провалялся, а как одыбался, с женой познакомился, и еще месяц в чувство не приходил. Ольгой мою бабку звали.

Пол года кости у деда срастались. Много времени было о жизни подумать, о соме. Старики сказывали, июль месяц тогда был. Встал он с полатей, запряг кобылку в телегу и по деревне. У нас и сейчас двери никто не запирает, а тогда и тем более. А уж кто, где самогон держит — это и дети малые знают.

Мужики сено косят, бабы белье в реке полощут, дед по избам шурует, бутыли с первачом в телегу грузит. Сорок восемь штук набрал, по три ведра в каждом. Он потом так объяснил, мол, самогон ему за сома обещан, так почему бы обещанным не воспользоваться раньше, чтоб с его помощью эту нечисть изловить.

Дело к вечеру уже было, когда он до омута добрался. И весь самогон булькнул в реку. Расчет был прост — от такого обилия первача сом обязательно опьянеет, тогда его голыми руками бери. А если даже и не всплывет, то все одно — утром с похмелья загнется, в деревне пусто, похмеляться нечем. Опрокидывая в реку бутыли с самогоном, дед и себя не забывал, оно наверно правильно, разве ж сможет трезвый рыбак пьяную рыбу поймать.

Ниже по течению бабы постирушки закончили, решили окупнуться перед сном. Нырнули трезвыми, а обратно на карачках, да же те, кто отродясь спиртного на дух не переносил распьяным-пьяны-веселые. Побросали белье и с песняками к мужьям, те как раз с поля возвращались.

А тут еще Гришка-пастух стадо на водопой перед вечерней дойкой пригнал. Скотинка той водички напилась — не идет, не мычит, не телиться. Один баран чуть не утоп с пьяну.

Увидали такое дело мужики и бегом купаться, даже одежонку сымать не стали. Это ж надо — такое счастье подвалило. Услышал Господь молитвы, послал манну небесную, берега кисельные, реку самогонную. Плещутся, что дети малые, рты раззявили, воду глотают. А река на месте не стоит, у ей течение, будь оно не ладно.

У мужиков животы раздуло, а ни в одном глазу. Они по второму кругу нырять давай. Галка белобрысая мужу советы с берега дает: «Глыбже не окунайся, там градус слабже». Ничего мужики понять не могут. Бабы в стельку, коровы лыка не вяжут, а им хоть бы хны. Самый старый Гришук не выдержал первым: «Все мужики, допились, если уж река самогона не торкает — амба, домашний первач можно и не пробовать. Как тепереча жить-то будем все время на трезвую голову?»

Как назло с низовья реки телега притащилась, Михей с соседней деревни в гости пожаловал. У лошади ноги заплетаются, сам двух слов связать не может, а кричит: «Братцы, не поверите, остановился коня напоить, да рожу сполоснуть, а в реки самогон гольный, я и флягу набрал, загуляем!» После этого некоторые Гришуки утопиться хотели, да бабы не дали.

Дед ни сном, ни духом. Сидит, омут стережет, ждет, пока сом за закуской вылезет. До темна терпел — не дождался. Допил из последней бутыли остатки и поплелся домой. Впотьмах сбился с дороги, кружил-кружил, да и на погост вышел.

А в деревне, за день до этого, бабка древняя Богу душу отдала, ее, как и положено, на завтра хоронить собрались, ну и как водиться могилку справили. И надо же такому случиться — дед аккурат в ту самую яму и угодил. А там уже козел ночевал, натуральный и что характерно — пьяный. Видать от стада отбился. Ну, после такого водопоя не мудрено. Сидят они в могиле, ночь коротают. Яма глубокая, самим не выбраться.

На ту беду Гришка Щербатый на ночь глядя с дальнего покоса домой возвращался. И чего он мимо кладбища поперся? Судьба наверно. Дед услышал скрип телеги и давай орать. Щербатого чуть кондрашка не хватила. Ночь, погост — из могилы вопли человеческие. Кое-как его дед убедил, что Гришук он, а не бес рогатый. Насмелился Щербатый, руку тянет, цепляйся мол, вытащу.

Дед добрая душа решил козла спасти, жалко ему животину стало. Щербатый наверху дрожит от страха, крестом себя осеняет, а дед козла за задницу пихает. Щербатый цап — рога, цап — борода, глядь — копыта. Два круга этот спасатель вокруг деревни дал, орал так, что все петухи с ума сошли. Мужики его еле повязали, а когда дознались в чем дело, похватали дубье и на погост, дьявола изничтожать. Злые они были после купания, а Гришукам на трезвую голову и черт не страшен, у любого спросите.

Дальше не интересно. Рядом с погостом и телега с бутылями сыскалась. Мужикам дюже любопытно стало — чего их бутыли в такое время на кладбище делают, да еще пустые. На этот раз уговор «чтоб не мешали» не прокатил. Деду обе руки сломали, но, что характерно, не зато, что весь самогон сому споил, а за страх, что Гришуки натерпелись, пока в реке купались и опьянеть не могли. А Гришку Щербатого, больше никто Щербатым не звал, с той ночи к нему новая кличка приклеилась — какая и говорить-то неудобно.

Два года минуло, как дед помер, его уж закапывать несут, а он все норовит лицом на омут развернуться. А перед смертушкой бате завещал: «Что хочешь делай, а сома добудь!»

Отец у меня человек основательный. К делу подошел со всей серьезностью. На всякие сети и бредни время тратить не стал. Всю зиму план разрабатывал. В прошлом годе в разгар страды собрал всех мужиков у реки, напялил себе на башку кадушку из-под огурцов и в омут сиганул. Ждем-пождем — нету. Думали, утонул. Глубина там изрядная, метра четыре будет. Глядь — всплывает, живехонький. Оказалось кадушка воздух держит и под водой дышать запросто можно. Одно неудобство, большая она, в ней по дну реки не побегаешь.

А план у отца был таков: скинуться всем по рублику, закупить в Волыни кадушек поменьше и всей толпой, вооружившись вилами, под воду уйти. Окружить этот чертов омут, припереть сома к стенке. Он тогда или на берег выскочит, или на вилы напорется. Мужикам идея понравилась, тем более рыба совсем распоясалась, если раньше уток да гусей жрала, то месяц назад козу утащила. Собрали денег, сколько надо и поехал отец на базар.

Деревянных кадушек он не нашел, закупил кувшины железные, в коих купцы вино возят. Собранных денег не хватило, своих добавлял. Каждому Гришуку по такому досталось. Мужики довольные остались, обещали деньги затраченные вернуть, ведь для общества старался. Дураку ясно — железо лучше дерева.

Как сейчас помню, суббота была. С утра в церкву сходили, свечи поставили, а в обед всем селом на реку поперлись. Мужики кувшины разобрали, давай головенки пихать, кое-как втиснули. Один батя на берегу остался, кувшина не хватило, он у меня человек не гордый, в воду не полез, руководил с берега.

Поначалу все шло, как по маслу. Вода бурлит, Гришуки вилами в омуте машут, сома на бой вызывают. Долго они так махали, минуты две. Потом по одному, по двое всплывать начали, что характерно — без вил. Не знаю — попали в сома или нет, но друг другу задниц надырявили будь здоров. Хорошо еще отец кувшины железные купил, глаза у всех целы остались.

Но самое интересное на берегу случилось. На голову-то кувшины налезли, а вот обратно — хрен. До вечера промучились — все в пустую. По деревне звон, громче колокольного — Гришуки с рыбалки идут, лбами друг об дружку бьются. Страшная суббота получилась. В селе ни одних вил не осталось. В кувшинах все мужики на одну рожу стали, бабы их по домам разбирали — перепутали половину, правда, никто потом не жаловался. Один батя с нормальной головой, был, пока до дому не добрался. Там он сильно пожалел, что кувшина не досталось. Мать-то мою Ольгой зовут.

Утром бабы исхитрились покормить мужиков через соломинку бульоном, кто своих, кто чужих, в общем — кому какой достался и во главе с отцом отправили их в город. Выстроились Гришуки в цепочку, руки друг другу на плечи положили и гуськом за батей. Он хоть и без кувшина, но после разговора с мамой от остальных не отличался. Вся Волынь неделю, пока лекари, да кузнецы кувшины снимали, от смеха в истерике билась.

Слег опосля этого отец. Который месяц не встает с печи. Да и рано еще, кости на ногах только-только срастаться начали, да и мама, как узнала, что мужики передумали возвращать деньги за кувшины, еще три ребра сломала.

Вот и вышло — пока батя приболел малость, мне дедово завещание исполнять надо. Я как чувствовал — рано или поздно настанет мой час. От судьбы не уйдешь. Тянул до последнего, а два дня назад сом теленка утащил. Все, думаю, так дальше пойдет, он через год быков жрать начнет. Пора и мне по дедовским стопам идти.

Все отцовские и дедовские способы я отбросил сразу, от них то руки, то ноги болят, причем сильно. Знающий человек верный способ подсказал — хищная рыба до всяких блестяшек охоча. Да какие в нашем захолустье могут быть блестяшки? Долго голову ломал, и осенило! У жены в приданом серебряные ложки, да цепочка с крестиком, у мамки кольцо золотое, у сестры перстенек, у кума портсигар заморский с каменьями, у соседа под половицей три червонца золотых. Прошелся я по деревне, где золотишко в долг взял, где сережки с камушками выпросил, мол, в город хочу свести, золотнику показать, чтоб моей такие же смастрячил. Хозяин я справный, никто не отказал. Пол ведра серебра да золота собрал. Такую наживку приготовил, бес рогатый заглотит, не то, что сом.

Вчера, пока моя корову доила, шмыг в сени и сюда. Отец как чувствовал, благословил с печи: «Береги, — говорит, — сынок, ноги с молода, к старости пригодится могут».

Закинул я побрякушки в омут, а второй конец веревки к березе привязал, помню, как деду руку чуть не оторвало, меня на мякине не проведешь. И ведь клюнул гад! Заглотил! Попался! Одного я не учел — корень у березы подмыт был. Сом как дернет, береза в воду, веревка вдрызг. Плавает теперь эта сволочь с полным брюхом золотых червонцев, заржаветь не может.

Я хотел сразу утопиться, в омуте, да решил повечерять сходить. А сегодня жена приспрашиваться начала, куда ложки подевались. Не стал я ждать, пока она дознается, мыло, веревочку взял и на берег. Мою-то тоже Ольгой кличут. Вот теперь думаю, что лучше — утопиться, али повешаться. Чего посоветуете, люди добрые?

После такой отповеди никакие советы на ум не шли. Кореша лишь глазенками лупали, Кондрат Силыч и тот макушку чесал. Один Евсей из общей картины выпал, бочком подвинулся к Григорию и тихо так, жалобно спросил:

— Слышь, паря, а уговор насчет самогона еще в силе?

— А куда ему деваться? Гришуки за всегда слово держат.

Глаза Фраера подернулись мечтательной дымкой, с нижней губы сорвалась капелька слюны.

— Пахан, а может на недельку-другую задержимся в этом благостном месте?

У Васьки с Ванькой непроизвольно дернулись кадыки. Я мысленно представил сорок восемь бутылей с первачом… Стало дурно.

— По самочувствию посмотрим, — ответил я.

Евсей радостно кивнул и насел на Гришку уже в полный рост:

— А чего нам будет, коли через пять минут, сом усами тебе пятки щекотать начнет?

— А чего хотите. Все, что есть отдам! — Рубанул мужик ладонью воздух.

— Перво-наперво — пожрать!

— От пуза!

— Одежонку бы, какую, наша поистрепалась вся.

— Всей деревней оденем, как женихов.

— Ну и телегу бы с лошадью.

— Хоть две, надо — сам впрягусь.

Евсей на секунду задумался, прикидывая чего бы еще попросить, но, поняв, что Гришка торговаться не собирается, барским жестом подвел итог:

— Скидывай сапоги, пошли пятки чесать. Ежели нам чего еще понадобиться, я потом скажу.

Увидев сома, Григорий пустился в пляс. Бешеным вихрем кружил вокруг поверженной рыбины и смеялся, да не просто хохотал, а рвал глотку, переходя с визга на вой. В глазах слезы, ноги чечетку бьют, руки самостоятельно лезгинку танцуют. Кондрат Силыч покрутил пальцем у виска.

— Все, мальки поплыли.

— Может одыбается? — С надеждой прошептал Евсей.

— Сомнительно. Посмотри, как рожу скрючило, точно говорю — крыша поехала.

— Черт, надо было расписку брать. С убогого теперь какой спрос, накрылся наш первач.

Евсей кивнул братьям Лабудько, те подхватили Гришку под белы рученьки и пару раз хорошо тряхнули. У Григория лязгнула челюсть, звякнули ребра. Встряска пошла плясуну на пользу. Хоть ноги все еще и отплясывали джигу, но туман в глазах немного рассеялся. Шестерки осторожно опустили мужика на землю. Гришка по инерции проделал несколько замысловатых па, запутался в собственных ногах и растянулся рядом с сомом.

— Слава тебе, Господи! Очухался! — Крестя лоб, чуть слышно выдохнул Федор. А Евсей, боясь, как бы Григорий от великой радости не свалится в новый штопор, рявкнул, да так, что умерший сом на секунду воскрес и двинул хвостом Гришке по роже.

— Дуй в деревню за подводой! Одна нога здесь, вторая уже возвращается!

Я даже не понял, как это у Гришки получилось. Лежал с сомом в обнимку и вдруг завис над землей, как истребитель с вертикальным взлетом. Трава не шелохнулась, ни один пестик с тычинкой не помялся, а Григория след простыл. На том месте, где он испарился, медленно клубилось облачко пыли, а немного погодя донесся вопль:

— Я мигом! Сома держите, братцы! Крепко держите!

Наша одежонка еще не просохла, но не в трусах же в деревню идти, напялили мокрую. Я отошел в сторонку и присел на корягу.

Как в кино, со стороны, я наблюдал за своими друзьями. Такие привычные и уже родные лица. Васька с Ванькой гладят животы, подмигивают друг другу, так сказать морально готовятся к обильному обеду. Остальные кореша чувства выражают более сдержанно, но по глазам видно — все в предвкушении. Фраер забрался на пригорок и из-под ладони оглядывает горизонт, вид у него важный, степенный, а нос морщиться, ноздри ходуном ходят, словно за версту первач унюхать хотят. Стало нестерпимо грустно. Каждому овощу — свой огород. Это не мой мир. Пора педали в другую сторону крутить. Эх, знать бы, где Губан прячется. От невеселых дум отвлек крик Евсея:

— Пахан! Там кто-то скачет на четырех ногах, но не лошадь!

Пришлось подняться и залезть на пригорок. Солнце било в глаза и я долго не мог понять, что за странное существо движется в нашу сторону. Ног и, правда — четыре, а вот голос вполне человеческий, матерный. Прошло еще несколько минут, и из облака пыли выскочил, а точнее выковылял, человек на костылях. Широкое лицо, окаймленное взлохмаченной бородой, сильно смахивало на Гришку, вот только морщин да седины в разы больше.

— Э, хромоногий, а где Григорий, Ольгин который, уже час почитай ждем? — Вместо «здрасти» наехал Евсей.

— А нет больше Григория! — Запричитал мужик. — Повязали его бабы, только и успел сыночек крикнуть, чтоб я к омуту бежал. За чем — не знаю. Рвут его, по волоску раздергают!

— Как это раздергают? — Занервничал Федька. — А бутыли с первачом обещанные где?

— На поминках увидите, — скулил мужик.

— А как же пойманный сом? — Пискнул Антоха, но мужик отмахнулся:

— А чем ты, какой сом! Гришке еще ни рук, ни ног не ломали, а ты — сом! Сом — это рыба! За него пострадать надобно. Сколько годов изловить не можем, а Гришка раз — и с первого захода. Врите люди добрые, да не завирайтесь.

— А ты нас на враках поймай сначала! — Взвился Евсей. — Ты хоть раз слышал, чтоб блатные врали?

— Нет, — честно ответил мужик. — А кто это?

— Это те, кто по понятиям живут, по совести. Мы это! А вон Пахан, — указал на меня Фраер, — самый главный, он не то, что сома, дьяка любого в дугу согнет! А за оскорбления ответишь, щас как стрелку забьем…

Кондрат Силыч, видя, что Евсей раздухарился на полную катушку, перевел внимание мужика на себя.

— Я тебе, мил человек, так скажу: сынок твой тут не приделах, он в одного и лягушку может, не словил бы, да везение у него такое — мы рядом оказались. А с нами кого хочешь поймать можно. Гляделки-то разуй!

Кореша расступились и мужик заметил наш улов. Сотворилось чудо, Гришкин папа отбросил копыта, в смысле костыли, и на своих двоих подскочил к сому. Над поляной на миг повисла тишина, а затем уши заломило от рева.

— Свершилось! Слава тебе Господи! Свершилось!!!

— Да не ори ты так, листья с деревьев сносит, — не выдержал Евсей.

— Свершилось!!! — Не сдавался мужик. — В деревню сома тащить надо. Срочно! Иначе изувечат Гришку. Бабы не мужики, на руках-ногах не остановятся.

Легко сказать — тащить, а как? Триста килограмм сомятины это не банка шпрот. Шкура у сома гладкая, вся в слизи, уцепиться не за что. Васька с Ванькой ухватились за жабры, воздух от усердия попортили и успокоились. Лежит рыбина на траве, совести ни в одном глазу, хоть те и рядом валяются. Гришкин папа костылем вышиб. Хотел еще усы сому откусить, да Кондрат Силыч вмешался:

— Хорош издеваться, он хоть и трагически погибший, но все одно — тварь Божья.

— Конечно тварь, сколь годов над нами изгалялся. Отец мой через него чуть калекой не стал, я ноженьками до сей поры маюсь, а что сыну достанется — подумать страшно.

— Суй костыли под брюхо, ухватимся с двух сторон, глядишь и допрем, а то и впрямь Гришку на сувениры разберут.

Первые сто метров пробежали рысцой, следующие шагом, потом пришлось сделать перекур. Мы б и больше пробежали, если б Гришин папа за хвост не держался. Так и вошли в деревню, сом на костылях, папа на хвосте, мы с пеной на губах.

— Прямо, хлопцы, прямо. — Командовал гадский папа. — У нас одна улица, блудить негде. Как до колодца дотащите, стало быть, и приехали.

Хорошо ему рулить. За хвост держаться — не бревна таскать. Передохнули и дальше. Улица-то одна, да конца-краю ей не видно. Пока до колодца дошлепали — потом изошли. Я мизинец сбил о какой-то камень. Кузнец Сорока штанину оторвал.

— А где народ-то? Сколь тащим не одной живой души. — Переведя дух, поинтересовался Кондрат Силыч.

— Известно где, глазеть пошли, как сына мово бабы увечат, — подбирая костыли, пробурчал Григорий-старший. — Я им щас устрою, я им такой аргумент предъявлю, все село трезвыми два года ходить будет!

— Мы с тобой! — Заорал Евсей.

В конце улицы, у поваленного забора, бушует митинг. Кричат и буянят только женщины, мужская часть населения сгрудилась через дорогу. Стоят Гришуки, усы обвисли, на рожах черным по-белому писано: «Прощай брат Григорий, встретимся в следующей жизни». Жалко им Гришку, а вмешаться боязно, бабы разошлись не на шутку. Из общего гомона женских голосов выделяется несколько, особо звонких, яростных и стервозных.

— Оль! Где энтот хорек спрятался?

— Да в сараюшку к хряку залез и дверь заложил.

— Может поджечь?

— Да ты что, Мань, хряка жалко.

— Ничего, девоньки, хряк проголодается и сожрет его к чертовой матери.

— А если Гришка раньше жрать захочет? Возьмет и загрызет кабанчика.

— Господи! А хряка-то за что? Он же не виноват.

У меня мурашки по коже. Нутром чую, еще немного и смертоубийства не миновать. С десяток баб кинулись к соседнему дому, где у забора лежало бревно. Гришкин сосед в миг просек ситуацию. Он рухнул на бревно, обхватил лесину руками и ногами, прилип к стволу, как магнит к железу, хоть пилой вместе с деревом на чурки пили — не отодрать.

— Ах, ты гад! — Заорала плюгавая бабка. — Лучше б ко мне так прижимался. Взяли девоньки!

Девоньки послушно схватили бревно, взвалили на плечи и помчались вышибать дверь. Испуганный сосед орал благим матом, но отцепляться было поздно. Бабы перли к сараю, как Гитлер в сорок первом на Москву. Если упадет, затопчут и не заметят. Кореша вместе со мной на парализованных ногах едва успели отскочить в сторону. Это вам не стража Волыни — страшно. Но все же нашелся смельчак — папа Гришкин. Размахивая костылями, он бросился в самое пекло. А чего ему бояться, это у нас все конечности целые, а у него на весь организм пару ребер не тронутых осталось. С таким здоровьем любой рискнет.

Неугомонный папа выбрал в толпе рослую девку с могучей грудью и от души приложился костылем меж лопаток. Что интересно — спина у бабы дугой выгнулась, а грудь даже рябью не пошла. Девка охнула и нехотя так, с ленцой, оглянулась. Большие глазища впились в Гришкиного папу, как прожектора во вражеский самолет. Разглядев обидчика, молодуха зло выдохнула, аж челка на лбу вздыбилась и без бигудей в кудри свернулась. Чуть полные руки уперлись в крутые бока и грудастая, все еще хватая ртом воздух, зло выпалила:

— Чего застыл, как хрен среди морковной грядки, ты и второй костыль уж ломай, пора на протезы переходить.

— Ольга, охолонь! — Заблажил папа. — Муж твой геройское дело сотворил, сома изловил.

— Ой, не брешите папа, для здоровья вредно.

— Христом Богом клянусь! У колодца лежит. Пусть соседская корова сдохнет если вру!

— Э! А че это сразу моя! — Заверещал вросший в бревно сосед.

— Ну, чего бабы? — Поинтересовалась Ольга. — Пойдем глядеть, или сначала Гришку мово придушим?

— Давай уж сходим, — махнула рукой давешняя бабка. — Куда эти сморчки от нас денутся. Коли наврали, вернемся и все, что ниже пупка свисает, с корнями вырвем.

Ольга на секунду призадумалась и уточнила:

— Все не будем. Руки, ноги — пожалуйста, а остальное пусть растет. Не тобою сажено, чтоб прополку устраивать.

Бабы поспешили к колодцу. Девоньки из таранной команды, чтоб не отстать от подруг, швырнули бревно на землю. А бутерброд, как известно, падает маслом вниз…

Гришкиного соседа вмяло в землю так, что кончики сапог из травы торчат. Я с корешами бросился на помощь. Но наших сил не хватило. Когда подскочили остальные Гришуки, с трудом удалось оттащить бревно в сторону. Кое-как, под толстым слоем дерна, отыскали бедного соседа. Его перекошенная рожа сделалась в цвет сосновой коры, безумные глаза сошлись у переносицы и, не моргая, изучали кончик носа.

Бедные хрупкие женские плечи, какой тяжести они ради нас мужиков не вытерпят…

Едва успели привести соседа в божеский вид, в конце улицы заклубился смерч. Огромное облако пыли неумолимо неслось в нашу сторону. За десяток шагов от нас оно распалось на отдельные живые части и самая мощная его составляющая в виде Ольги, оттоптав нам ноги, устремилась к сараю. Подоткнув подол сарафана, Гришкина жена шмякнулась у запертой двери на колени и заголосила:

— Гришенька! Сокол мой! Кормилец и поилец! Выходи, не бойся! Все прощу!

В сараюшке послышался шум и дверь чуть приоткрылась. Сначала появилась упитанная морда хряка, а следом испуганная рожа Григория. У парня под правым глазом дивно переливается здоровенный синяк. Счастливая Ольга, прикрыв глаза, поспешила одарить мужа жарким поцелуем, но бедный Гришка с испугу юркнул назад и женские губы впились в свиной пятак. Кабанчику явно понравилось, а вот Ольга долго отплевывалась. Мужская часть Гришуков схватилась за голову. После таких свинячьих нежностей у Григория вот-вот должен буйно зацвести второй глаз. Но, слава Богу, обошлось. Незадачливый рыбак был полностью амнистирован.

Увидев такую картину, деревенские мужики заволновались, заподозрили неладное и помчались к колодцу. Даже изрядно помятый сосед, согнувшись в три погибели, сучил ногами и на карачках полз следом. От греха подальше и мы с корешами откланялись. Пусть милые потешаться, мы в сторонке постоим. Да и хряк как-то задумчиво на меня уставился, осоловевшие глазки туманной дымкой подернуты. Местные нравы нам неизвестны. Может здешние кабанчики не только для сала используются. В моей прежней жизни с хряками никто в засос не целовался и что может последовать дальше, я даже представить не мог. Свинья, знаете ли, в любом мире — свинья.

Но беспокоился я зря. Вскоре и наш Григорий, как положено кормильцу семьи и спасителю отечества, под ручку с женой, степенно печатая шаг, сверкая синяком и покарябанной мордой, притопал к колодцу. Стихийный митинг в центре деревни бушевал недолго. Самый старый Гришук, осенив лоб крестом, первым метнулся к дому. Гришкин папа, опираясь на остатки костыля, дождался его возвращения и нагло поинтересовался:

— Куды бегал?

— Так известно куды, за самогоном. — Ответил Гришук.

— И че? Догнал?

— А то! — Гордо ответил старик и достал из-за пазухи литровую бутылку первача.

— Ты эту литру дома, на опохмелку оставь, разрешаю. А сюда три бутыли тащи, что на той недели выгнал. Али уговор забыл?

— Правильно, правильно, папенька, — встряла Ольга. — Пущай все тащат. Мы от своих слов не отказываемся. Сома изловили. Почитай всю жизнь на рыбалку извели. Я вам свекор дорогой тепереча каждый день ножки больные первачом натирать буду, спиртовые примочки дюже полезны. Косточки в момент срастутся. А как у моего Гришеньки лицо посвежеет в Волынь торговать поедете. Там нынче самогон в цене.

Поворчали деревенские, а куда деваться? Уговор, как известно, дороже денег, крепче спирта. Уже через четверть часа потянулись к Гришкиному дому подводы с ядреным волшебным напитком. Воздух в селе в миг сделался особенно вкусным, сытным и веселым. Как ветерок от Гришкиной хаты потянет, сразу нос закладывает. Первач настоянный на клюкве имеет особый, неповторимый аромат.

Пока мужики выгребали из погребов заначки, бабы принялись за сома. Натащили ведер, котелков, развели костер.

Гришкин папа категорически отказался от помощи и разделку виновника торжества взял на себя. Тремя ударами топора он вскрыл рыбине живот, приговаривая при этом: «Это тебе за отца. Это за меня, а это за сыночка!» Сом не сопротивлялся и был со всем согласен.

Работая топором, как дровосек на лесоповале, Гришкин папа медленно, но неотвратимо, сокрушал сома в щепки. После очередного удара из распоротого брюха рыбины посыпались желтые кругляки, заляпанные кровью и слизью. Бог ты мой! Золотые червонцы. И с каждым ударом их становилось все больше и больше. За червонцами в траву полетели серьги, кольца, браслеты. В ненасытной утробе сома сыскалось несколько портсигаров, правда, серебряных, куча женских ожерелий, а уж колец и серег набралось столько, что во всей деревне пальцев и ушей для них не сыскать. Последними из брюха сома извлекли злоклятые серебряные ложки — приданное женушки Григория.

Коршун так не бросается на добычу, как бабы накинулись на сомьи потроха. Даже селезенку с печенкой сквозь сито пропустили. Сыскалось всё, да же то, чего Гришка не брал. Одна розовощекая деваха, с косой до пояса, нашла сережку с камушком, утерянную год назад при купании. Счастье свалилось на деревню, как пьяный поп с колокольни.

Гришка, отперевшись на руку супруги, млел под взглядами сельчан. На его расхристанном лице застыла блаженно-глупая улыбка. Вид у нашего героя состряпался насквозь ангельский, даже фонарь под глазом начал отсвечивать святостью. А уж когда Григорий отрядил из собственных запасов, а других в деревне уже не имелось, пять ведер самогона на помин сома, среди Гришуков пронесся ропот, — а не пора ли приглашать иконописца, чтоб из Гришкиной рожи образок с ликом намалевал.

Услышав про самогон, народ у колодца засуетился, словно растревоженный муравейник. Шипят костры, вода в котлах булькает и паром исходит. Бедного сома в пять минут раскромсали на куски. Невесть откуда появилось с десяток скатертей, бабы ловко застелили всю поляну. На импровизированный достархан каждый пер что мог. Право слово — щедрый народ живет в Гришуках. Кабы скатерти не на траву, а на столы стелили, то от такого обилия закусок любая столешница прогнулась бы.

И только мы с корешами не вписывались в этот милый сельский пейзаж. Плечом к плечу скромно стоим в сторонке, этаким островком спокойствия, в море суеты и всеобщего счастья. И это с нашими-то заслугами! Ни Григорий, ни его гадский папа так и не соизволили представить нас местному населению. Было безудержно больно и тоскливо смотреть на такое изобилие еды, проплывающее мимо наших ртов. Если и дальше так пойдет, накроется медным тазом не только обещанная лошадь с телегой, но и прочие приятные вещи.

Получив команду, Евсей бочком придвинулся к Гришке и тычком под ребра вернул его с небес в грешные Гришуки. Бывший самоубийца долго не мог понять чего от него хотят, а главное кто. В одночасье, взлетев из свинарника на верхушку здешнего Олимпа, Гриша все еще прибывал в томных лучах славы и напрочь забыл, кому он обязан жизнью и бескрайнем морем халявного самогона. Фраер был настойчив, а Гришкины ребра не слишком крепки, наверно это у них с папой семейное, и после пятого тычка Григорий треснул себя уже сам, душевно так, с самоотдачей, кулаком по темечку.

— Гришенька, ты чего, милый? Шишка он какая вздулась! — Заволновалась Ольга.

— Твою мать! — Выдохнул Григорий, массирую шишку.

— Что ты! Что ты! — Запричитала Ольга. — Моя мама не приедет, я ей уже письмо отписала, мол, помирились, живем хорошо, самогонный бизнес наладили.

— Да причем здесь теща! — Заорал Гришка. — Если б не эти люди, — кивнул он в нашу сторону, — ты бы уже пол дня вдовой ходила бы. Я им тепереча по гробовые доски обязан. Кабы не они, не видать нам ни сома, ни самогона!

— Ну, коли так, оно конечно. — Согласилась Ольга. — Спасибо скажем обязательно. А насчет всего остального ты зря Гриша суетишься. Сколь баб вдовствует и ничего, живут вполне нормально. Глашка он двух мужей схоронила и не бедствует, нынче третьего кабанчика прикупила…

— Дура! — Рявкнул Григорий, но, наткнувшись на грозный взгляд жены, тут же поправился:

— Дура, Глашка твоя!

— Что есть, то есть, — согласилась Ольга, разжимая кулаки. — Зачем ей три кабанчика, ума не прилажу, лучше б денег подкопила да вторую корову взяла.

От таких слов у меня зубы заныли. Вот и делай добрые дела, вытаскивай людей из петли, сомов с золотым колхозным запасом в брюхе отлавливай, а тебе — спасибо, от которого сыт не будешь и на хлеб не намажешь.

От такой охальной несправедливости расстроился я страшно. Кореша, все как один, напряглись. На лицах грусть непередаваемая, в глазах ярость лютая. Васька с Ванькой на оглобли косятся, доперло до них, что баржа честно заработанного самогона мимо проплывает и причаливать не собирается. Наше возмущение уже готово было выплеснуться наружу, но тут вмешался Гришкин папа. Особой красотой он и раньше не блистал, а уж после расправы над сомом и вовсе товарный вид потерял. Щеки на широком лопатистом лице раздулись, как жабры у карася, а перепачканная рыбьей кровью борода стоит торчком параллельно земле. В левой руке папа все еще держал топор, в правой — оторванный плавник сома. С таким видом хорошо заик лечить, а не со снохой общаться.

— Дура, ты Ольга, как есть дура! И свекровь твоя — дура! — Четко, разрезая слова на слоги, как давеча сома на куски, произнес глава семейства.

Ошарашенная невестка завибрировала телом, литой бюст двухзначного размера дрогнул, но папа закусил удила и, ткнув плавником в нашу сторону, безжалостно продолжил:

— Ты гостям не только спасибо скажешь, а накормишь, напоишь, баньку истопишь и спать уложишь. А ежели, какие вопросы сыщутся, у меня вон второй костыль цел еще, зараз на все отвечу. Уяснила, голуба моя?

Ольга быстро-быстро закивала, большие махровые ресницы нервно дернулись, но она нашла в себе силы ответить:

— Да что это вы, папенька, такое говорите. Я ж гостям завсегда рада. Милости просим к столу, — поклонилась она нам в пояс. — Откушайте, чем Бог послал, а после и баньку справим.

Два раза просить не пришлось. Десятки любопытных глаз дырявили нам спины, пока мы пробирались сквозь толпу к расстеленным на земле скатертям. Гришкин папа, которого теперь даже язык не поворачивался назвать гадким, усадил нас на лучшие места. Следом расселись остальные Гришуки и пьянка началась. Над столом поплыли ведра с самогоном, любой желающий, без особых затей, черпал сколь душе угодно. Благо повод имелся несокрушимый, изловить сома, терроризирующего столько лет деревню, это вам не Бастилию приступом взять. Даже бабы с девками и те по такому случаю полные чарки налили.

Ольга после папиной отповеди притихла и Григорий набрался смелости поднять первый тост в нашу честь. Сначала он кратко и очень емко выложил односельчанам все, что думал о соме. Уложился в пять слов, после которых некоторые мужики забыли, что нужно делать с самогоном, а бабы зарделись пуще вареной свеклы, хоть прикуривай от щек. Затем, более обстоятельно, он рассказал о наших заслугах, упустив кое-какие детали с веревкой и слегка приврав о своей роли. Но мы не в претензиях. Чего уж, взашей не гонят и на том спасибо.

Гришкина речь возымела такой успех, что уже после третьей нас обнимали и целовали все, кому не лень. Пока это делали бабы было еще терпимо, но когда полезли небритые мужики, у меня появилась стойкое желание напялить водолазный костюм.

Особо пылким оказался плотный мужичонка с дальнего конца «стола», квадратная голова на квадратном туловище изрыта оспинами, толстые губы перемазаны жиром, силушки на троих — не увернуться, не оттолкнуть. Вся деревня нас уже на два раза обмусолила и расселась по местам, а это гад после пятого ковшика бросился чувства выражать. Подкрался со спины и так жадно обнял, что я принял его за извращенца и чуть не надел на уши чашку с горячей ухой. Слава Богу, обошлось.

Мужик оказался без всяких «голубых» примесей, имел красавицу жену, просто от рождения был глух и нем. Пока ему на пальцах растолковали, что к чему пол часа прошло. Звали его естественно Гришкой, прозвище присобачили — Немтырь. Два дня назад сом его телком пообедал. Мне, правда, от этого легче не стало, еле отплевался. Сому значит телячье мясцо, а мне телячьи нежности — несправедливо как-то.

Веселье за столом набирало обороты. Евсей с пеной у рта рассказывал о нашей блатной жизни. Громче него тараторила только жена Немтыря, видать стосковалась по человеческому слову, а может, от рождения болтушкой была, так сразу и не понять. Тосты неслись со скоростью лавины, каждый второй за блатных, каждый первый за Пахана. Мне даже несколько раз подняться пришлось.

Приготовленная уха кроме запаха ничего хорошего не имела. Старый сом, как его не кипятили, уварился лишь до вкуса подошвы, жесткое мясо отдавало тиной и сколь ни жуй, резиновым комом застревало в горле. Но Гришуки молодцы, принципиально жевали кусок за куском, отвлекаясь только на самогон. Из наших лишь Ванька с Васькой отважились на такой подвиг. Но это и не удивительно, желудок сома переварил теленка с копытами и рогами, а желудок братьев, с их врожденным аппетитом, легко переварит желудок сома.

Отмахнувшись от ухи, я все больше налегал на салаты, огородную зелень и прочие закуски, благо выбор имелся большой. И вскоре натрескался так, что уже не было сил сидеть. Солнышко клонилось к закату, я откинулся на спину и тихо млел, наслаждаясь вечерней прохладой. Не смотря на тяжесть в животе на душе было легко и спокойно.

Первым застолье покинул Гришка-Глухонемой, как объяснила его жена Даша, Немтырь торопился в соседнее село на крестины племяша. Немтырь, под одобрительные взгляды Гришуков, взял с собой в дорогу два здоровых и уже кем-то надкушенных куска сомятины и нацедил из ведра пол литра первача. Упаковав провиант в мешок, он кинулся прощаться. Я попытался отползти в сторону и затеряться среди пьяных Гришуков, но не тут-то было. Нашел с первого захода. Опять затрещали кости от объятий, а в нос шибануло таким перегаром, что пить самогон дальше мне уже не имело смысла, стать пьяней я уже не мог.

С чувством выполненного долга Немтырь поперся запрягать лошадь. Я опять налег на еду, дружеский поцелуй Немтыря срочно требовалось закусить.

Народ за столом тихо буйствовал. Большая часть разбрелась по группам. Рядом со мной изрядно захмелевшие братья Лабудько доказывали таким же орясинам, что вздутый от первача живот намного лучше горба от работы.

Кондрат Силыч в окружении трех дедов судачил о прошедшей молодости, когда первач был крепче, сомы здоровей, а девки слаще. На другом конце стола хан Азам, осушив очередную чарку, рассказывал всем желающим о преимуществах кумыса над самогоном, а Сорока с местным кузнецом сошлись в жарком споре, кто блоху лучше подкует. Пастух Антоха, Федька и Евсей, не выходя за рамки приличий, вовсю заигрывали с девками и только я не принимал участия в общем веселье. После прощального поцелуя Немтыря меня неудержимо тянуло в сон, скулы сводило от зевоты. Как по волшебству рядом появилась Гришкина Ольга и душевным до тошноты голосом известила:

— Господин Пахан отдохнуть не желаете? Я вам в горнице перинку постелила, подушки взбиты, простыня новая. А как проспитесь, там и баньку справим.

Я лишь кивнул. Язык во рту почему-то объявил забастовку и ни как не хотел шевелиться. Ольга ласково подхватила меня под руку и потащила прочь от стола. Напоследок я нашел в себе силы выцепить взглядом Кондрат Силыча. Дембель лихо опрокинул чарку и махнул рукой:

— Отдыхай, Пахан. Не сомневайся, присмотрю за ребятами.

Видя, как он по новой наполняет стакан, у меня появились смутные сомнения, но Ольга все настойчивей тянула к дому, а сил сопротивляться уже не было.

Единственная улица Гришуков тянулась нескончаемо долго. Исподлобья, осоловевшими глазами, я разглядывал крепкие дома по краям дороги, ухоженные огороды, сытую лощеную скотину, что нет-нет, да и попадалась по пути. Хорошо живут люди. Нет, правильнее будет — хорошие люди хорошо живут. Или наоборот — хорошо живут, потому что хорошие люди… В общем сбился я с мысли и с шага и если б ни Ольга ночевать мне в кювете под кустом акации. Последнее что помнится — это мягкая перина. И я лечу мордой во взбитые подушки.

Сколько спал — не знаю, распихали меня затемно. Восковые веки с трудом разодрали сцепившиеся ресницы и в липкой темноте передо мной предстал чей-то мутный силуэт. По дрожащему голосу я опознал Антоху.

— Пахан, может, не будем утра дожидаться, рванем в степь прям щас. По холодку, все лучше, чем днем по жаре топать.

— Антоха, тебе чего не спиться-то? — Пробурчал я в ответ.

— Да так. По холодку-то сподручней будет…

С большим трудом я оторвал голову от подушки. Тело нещадно корежило, не понять — со сна или с похмелья. Как не хотелось вставать, а пришлось, от переизбытка жидкости в организме живот расперло не хуже футбольного мяча, если срочно не облегчиться к утру лопну. Босыми пятками я долго шарил по полу, пытаясь нащупать кроссовки. Безрезультатно. Измаявшись вконец, я попросил Антоху:

— Глянь, там обувки моей не видно?

— Нет, Пахан.

— Куда ж они делись-то?

— На наживку пошли.

— Куда?

— На наживку, — невинно пояснил Антоха. — Местные одолели — расскажи, да расскажи, на что сома ловил, ну я и выложил.

— И что?

— Пристали как репей к заднице — продай и все. Ну, я и загнал все портянки, какие у нас имелись, по пять рубликов за штуку. Со всех снял, Евсей одобрил.

— Черт с ними с портянками — махнул я рукой, — кроссовки-то мои где?

— Деревня большая, портянок на всех не хватило, чтоб остальные мужики обиду не затаили, я их уговорил сапоги взять. А чего? Мы их сколь носили не снимая, я так думаю, для рыбы они куда как слаще портянок будут. За каждый наш расквашенный сапог они по паре новых дали, а за твои тапочки и вовсе три пары сторговал. Вон у печи стоят, выбирай, какие нравятся. Наши уже все переобулись, счастью не нарадуются. Гришуки с утра всем табором на рыбалку собрались, хотят с помощью новой наживки всю округу рыбой завалить. А ну как клева не будет? День на день-то не приходиться. Как бы опосля оказии не случилось. Потому и думаю — надо сваливать побыстрее, в новых сапогах-то любая дорога в радость.

Я промолчал, а чего тут говорить, спасибо хоть носки оставили. Делать нечего, пришлось примерять сапоги. Вторая пара пришлась в самый раз. Стуча каблуками и хрустя новыми голенищами, я выскочил на улицу. Пока бежал к маленькому деревянному строению в конце огорода, меня осенила гениальная мысль — душа в человеке находиться под мочевым пузырем, иначе почему, когда возвращаешься назад, на ней становится легко и спокойно.

Утренняя свежесть порядком бодрила. Насвистывая веселый мотивчик, и уже никуда не торопясь, я вернулся к крыльцу, где нос к носу столкнулся с Сорокой.

— Доброе утречко. — Поздоровался кузнец.

— И тебе того же, — кивнул я.

— Я чего думаю, Пахан. Может, по холодку выступим, чего ждать-то? А то потом будем по жаре пыль глотать, а так глядишь, пока народ проснется, верст пять уже отмотаем.

Я замер. Предложение Сороки как-то сразу не понравилось.

— Гляди, — стараясь сохранить спокойствие, я развернул Сороку лицом к забору. — Видишь за околицей отблески красные? Заря начинается, скоро совсем рассветет, тогда и решим все.

— То, Пахан, не солнышко встает, — печально ответил Сорока, — а кузня деревенская догорает…

— Как это догорает!? — Опешил я.

— В принципе уже ни как, догорать уже нечему, так, ветер головешки раздувает.

— И чего она загорелась?

— Ну, это, — замялся Сорока, — я Гришку-кузнеца блоху учил подковывать.

— Подковали?

— Ага, да кто теперь поверит, от кузни одна наковальня и молот без ручки остались, сами еле выскочить успели. Я так думаю — лучше по темну уходить, кузня-то одна на всю округу была…

Ноги подкосились, я шлепнулся задницей на крыльцо. Если продажу портянок и обмен новых сапог на старые с доплатой еще можно преподнести Гришукам как шутку, то пепелище на месте кузнецы мало походит на невинную шалость. Хотя с другой стороны — Сорока не один там был, может, обойдется? В конце концов, можно новую кузню поставить, кореша помогут.

Мои раздумья прервал скрип калитки. Из темноты выплыл Евсей, следом шел Васька и замыкал колонну Ванька с Азамом на руках. Я схватился за сердце.

— Что с ханом?

— Ерунда, — отмахнулся Фраер, — с жеребца неудачно упал. Скоро очухается.

— Ей-богу, как дети малые, — выругался я. — Какого хрена он на него полез?

— С перепою наверно. С чего ж еще. Этого жеребца год никто объездить не мог, на мясо уже хотели забить, а наш джигит поперся. Толи коня пожалел, толи решил удаль степную показать. Оно конечно приятно, когда девки от восторга орут, мужики в ладоши хлопают, да только если ты пол ведра самогона выжрал — спать ложись, а не кобыл объезжай. Кстати о лошадях — выпить не у кого не осталось? Голова трещит…

— Отставить выпить! — Рявкнул я. — Всем спать, утром поговорим.

Евсей почесал нос, поковырял носком нового сапога землю у крыльца и, глядя на звезды, сказал:

— Пахан, а чего ложиться, утро уж скоро, может пока солнышко не встало дальше поедем? Прогуляемся по холодку, а то днем по солнцепеку с похмелья хреново топать…

«Ночная прохлада» и «дневная жара» доконали меня окончательно, я даже рот открыть не смог. Не дождавшись ответа, Фраер продолжил:

— Нам бы до обеда убраться отсель куда подальше, а то в полдень у колодца Гришуки стрелку забили. Я так думаю, будут все, а они сам знаешь — мастаки руки ноги ломать. Боюсь, Ванька с Васькой на этот раз не отмашутся.

— Мы, конечно, попробуем, — кивнул старший Лабудько, — да Гришуков больно много, на всех оглоблей не наберем.

— Что еще за стрелка!!! — Я уже не спрашивал, а просто рычал. — Они ж слов таких даже не знали!!!

— Я научил, — потупив глазки, ответил Евсей. — Самогон у колодца закончился, а Ольга ни капли больше не дает. Тут Гришка-Хромой вспомнил, что Гришка-Пасечник месяц назад у него литру в долг взял, а отдавать не хочет. Хромой собрался морду Пасечнику бить, ну я и объяснил, что по понятиям так нельзя, сначала стрелку полагается забить. Вот и поперлись на выселки, тут недалече, я Шестерок прихватил. Все честь по чести, забили Пасечнику стрелку, а он сволочь пчелами давай нас травить. А у пчелы морда маленькая, пока кулаком попадешь, пять раз ужалить успевает. Пришлось Пасечника по роже бить, она у него здоровая, фиг промажешь. Он разобиделся, собак спустил. Мы на сарай запрыгнули. Ну а дальше кутерьма сплошная, всем ульям конец. Я думал пасека личная, а она общественной оказалась. Вот такие дела.

— Хорошо, — выдохнул я, — ну подрались, ну набили морды друг другу. Зачем улья ломать?

— А мы тут причем? — Разобиделся Евсей. — Как на сарай залезли, так там сидели и не отсвечивали. Это Азам постарался.

— Хан? — Не поверил я своим ушам.

— Ага, я ж тебе Пахан говорил, он жеребца объезжал, и дернула его нелегкая на выселки прискакать. Пчелы это дело увидели, про нас сразу забыли, набросились на коня, как Гришуки на сома. Чем он им больше нас понравился — ума не приложу, может самогоном меньше вонял. А пчела это ж не комар, жеребец так взбрыкнул, что Азам мертвую петлю в воздухе сделал и к нам на сарайчик приземлился. А конь без седока и вовсе распоясался, всю пасеку разворотил, все улья копытами разломал. Оно конечно понятно, когда за место всадника на тебе пчелиный рой катается не то, что улья, дубовый лес лбом на щепки постругаешь. Пчелки быстро жеребца объездили, три круга по пасеке на нем дали, а потом всем роем в поле улетели. Накатались наверно, а может, обиделись, ульев-то нет. Почитай вся деревня без меда осталась. Гришка-Хромой и тот с кулаками полез, пришлось по сопатке зарядить. Мы, как с сарайчика слезли, хана под мышку и сюда, а Гришки мужиков побежали подымать. В обед стрелка у колодца. Все по понятиям. Только я так думаю — нам лучше по холодку на телеге в степь выехать, чем по жаре на носилках на кладбище…

Чтоб не заорать, я прикусил нижнюю губу, кажется до крови. Ну, за что мне все это? Портянки, кузнеца, теперь еще пасека! У Гришуков терпенье не железное, могут и обидеться. За пойманного сома многое простится, но всему же есть предел. Да и чего стоит оказанная услуга, а уж тем более съеденная.

— Оба-на! — Донесся от калитки радостный вопль Федьки. — Че, проснулись уже? Ну и правильно. Раньше выйдем — дальше будем. Лучше уж по холодку топать, чем на солнце потом исходить.

Я обхватил голову руками. Еще один любитель путешествий по холодку явился, а как все хорошо начиналось…

— Сюда иди! — Приказал я.

Растолкав корешей, Подельник добрался до крыльца и умостился рядом со мной. На благостной роже странная улыбка. От одного Федькиного вида у меня волосы под мышками зашевелились. Собравшись с духом, я прямо спросил:

— Колись, чего натворил?

— Я? — По-детски удивился Федька. — Ты что, Пахан! Я людям помощь оказывал. Кабанчика Гришке-Кучерявому выложить помог.

— Чего?

— Ну, так это, я ж дома завсегда отцу помогал, когда он хряков кастрировал, у кабанчиков мясо от того лучше становиться. А когда у колодца пили, мне Кучерявый и пожаловался, что кабанчик у него не выложен. Ветеринара с Волыни дорого вести, а здешний умелец на заработки в другую деревню подался. Чего не помочь хорошему человеку. Там умеючи дел-то — плюнул, дунул и все. Взяли со стола самогона, сколь в руки влезло, Кучерявый четверых сыновей в помощь прихватил, ну и пошли. Для начала вмазали по ковшику первача за успех операции, кабанчику литра полтора споили, чтоб не так больно было. Мы ж мужики, понимаем. Сыновья разложили хряка, за лапы держат. Я как положено нож на огне прокалил, в кипятке промыл. Одно плохо — темно. Хоть Кучерявый и притащил пару свечей, работать пришлось больше на ощупь. Дурное дело не хитрое, в пять минут управился, выхолостил кабанчика.

— И это все? — Не поверил я.

— Ага, — кивнул Федька. — Только хряк у Кучерявого какой-то странный оказался. Пока мы это дело обмывали, кто-то из сыновей внимание обратил, что, не смотря на успешно проведенную операцию, все причиндалы у кабана на месте остались. Проверили — точно. А в угол светим — отрезанная плоть в пыли валяется. До сих пор понять не могу, как это у кабанчика так быстро новые яйца выросли…

— Твою мать!!! Ты что, кого то из Гришуков кастрировал???!!!

— Да вроде нет. Все, кто в свинарнике был, как такое чудо узрели, сразу с себя портки скинули. Проверились. У всех все на месте, даже у Кучерявого, хоть ему, я так думаю, уже и без надобности. А я ж резал…

— А ты у себя смотрел? — Поинтересовался Евсей.

— Что? Зачем… — Федька подпрыгнул, как ужаленный, со лба пот ручьями заструился, а на лице вместо улыбки выступили трупные пятна.

Осенив себя крестом, он сунул руку в штаны. Все замерли, Шестерки даже дышать перестали. Прошло не меньше минуты, прежде чем Подельник вытащил руку и вытер пот со лба.

— Слава тебе Господи! На месте! Придумал же ты Евсей! Как это я сам себе мог хозяйство отрезать. Скажешь тоже.

— Ну, мало ли, кому-то ж отрезал.

— Было дело, — кивнул Федька. — Потому и говорю, лучше по холодку уйти, вдруг при дневном свете кто-нибудь не разглядит того, что впотьмах нащупал.

Это была последняя капля, переполнившая море моего терпения. Меня прорвало. Я орал и дрыгал ногами, стучал кулаком в стену. Кореша стойко выдержали истерику и когда язык начал уже заплетаться, Евсей осторожно поинтересовался:

— Пахан, я не понял. Нам собираться или нет?

— Быстро, мать вашу! Где Кондрат Силыч?

— Когда мы на пасеку поперлись, он у колодца с девками песни орал, упился наверно, да и заснул там.

Я так и думал. Староват Дембель для всенощных гулянок, где старику за молодыми тягаться. Три ковша самогона и с копыт. Возраст не спрячешь.

— Евсей, буди Ольгиного Гришку, он лошадь с телегой обещал, пусть запрягает. Васька на тебе Кондрат Силыч, как мимо колодца проезжать будем, не забудь найти и погрузить.

— Есть не забыть! — По-военному отчеканил Васька.

Искать Кондрат Силыча не пришлось, сам объявился. Свеж и подтянут, глаза блестят молодецки, словно и не пьянствовал всю ночь. Завидев меня, бодро поинтересовался:

— Пахан, а ты чего на ногах в такую рань? Отдохнул бы еще, я тут присмотрю за порядком.

— Да что-то не спится, — пробурчал я, отводя глаза в сторону.

— Ну, коли так, может, тогда по холодку в степь двинем, чего по жаре днем маяться…

Наверно я ослышался. Кондрат Силыч — и по холодку! Это не может быть, потому что — быть не может!

На крыльцо выскочил Антоха, в руках пар десять новых сапог. Хозяйственный пастух не желал расставаться с честно заработанным добром. Сгрузив все в телегу, он поманил к себе Федьку.

— Слышь, там по огороду какой-то мужик пронесся, уж не твой ли «кабанчик» бегает, ветеринара ищет?

— А может, это твой рыбак к утренний зорьке на реку торопится? — Огрызнулся Подельник.

— Не рыбак-то, — успокоил обоих Кондрат Силыч. — Немтырь это бегает.

— Так он вроде как на крестины уехал. — Напомнил Федька.

— Я тоже так думал, — кивнул Кондрат Силыч, — и поперся жену его домой провожать. Сидим, чаи распиваем, а он раз — и нарисовался, я еле штаны нацепить успел. В общем пообщались…

— Как же ты с ним общался, он же глухонемой?

— Как-как, на пальцах. Я ему средний показал, он мне кулак. Хорошо окно в спальне открыто было, ели выскочить успел. Вот он и носится теперь по деревне, меня ищет. Так что, Пахан, коли все проснулись, давай от греха подальше по холодку уедем…

Все кроме меня жаждали уехать по холодку, а против коллектива не попрешь. Взвесив все за и против я уже и сам мечтал оказаться подальше от гостеприимных Гришуков. Двор наполнился суетой. Заспанный Гришка ни как не мог взять в толк, чего это нам в такую рань приспичило в дорогу собираться. Лошадь и та еще зевала, в умных глазах читался тот же вопрос, что и у хозяина. Но ни кобыле, ни Гришке объяснять ничего не стали. Загрузились в телегу и ходу. Последним, в обнимку с бутылям самогона, заскочил Евсей. Притормозили лишь однажды, у колодца, где на помятых скатертях осталась куча еды, не пропадать же добру.

Уже на выезде повстречалась бабка, бредет по дороге слезами умывается.

— Марфа ты чего? — Натянул вожжи Гришка.

— Да вот! — ответила женщина, прижимая к груди здоровенного кота. — Какая-то сволочь котика кастрировала, найду — убью!

— Ты чего встал! Погоняй, давай! — Разволновался Федька. — Некогда нам, видишь, опаздываем.

Гришка послушно щелкнул бичом и лошаденка прибавила ходу. Многострадальные Гришуки скрылись за поворотом.