Глава 2

Проснулся среди ночи от тихого стука в оконце. Сначала показалось — птица клювом долбит. Хотел на другой бок перевернуться, но звук не исчез, стал громче и настойчивей. Пришлось вставать. Моя изнеженная цивилизацией натура чувствительна к малейшему шуму. Евсея с Федором такие мелочи не тревожат. Оба храпят, распластав по соломе руки.

В лунном свете удалось различить странный силуэт. Маленькое сгорбленное существо с морщинистым лицом царапало клюкой. По телу побежали мурашки. Косматая, с узелком под мышкой, окажись рядом ступа и помело — я бы не удивился. Старушка, заприметив меня, улыбнулась беззубым ртом и негромко попросила:

— Внучка мово, Евсеюшку, покличь, милок.

Я кубарем скатился на сосновые полати и принялся поднимать Евсея. Тот забормотал, помянул в сердцах иностранного посла, крепким словцом обложил извозчиков и открыл глаза. Поняв в чем дело, с ревом кинулся к окну.

— Бабушка! — орал Евсей. — Погибает твой внук любимый и единственный. Злые языки напраслину возводят! Ты же знаешь, — причитал Евсей, — я и мухи не обижу. Старобок в штрафную сотню забрить хочет. Спаси Христа ради!

— Родненький мой, — прослезилась женщина, — не печалься, схожу к Князю, не откажет, поди. Только дома вот…

— И чего там? — заерзал Евсей.

— Да отец вожжи заготовил, жаловались ему на тебя.

— Вожжи говоришь?

— Ага, новые, в дегте кипяченые, — кивнула старушка и принялась размахивать руками. — Сейчас Евсеюшка, сейчас, раздвину стены…

— Э, э! В дегте говоришь! Бабуля, постой! Не хочется мне на волю, — пуще прежнего заорал Евсей. — И передай Старобоку — пусть лучше охраняют, а то один Кузьмич на всю тюрьму.

Расстроенный Евсей мотался по камере из угла в угол.

— Нет, братцы, — наконец изрек он, — не знаю как вы, а я в штрафную сотню, добровольцем. Раз собирают, значит, пошлют куда-то и чем дальше, тем лучше. Мне теперь с любого бока припека, а дома еще папаня с характером.

— А чего там бабуля руками махала? — поинтересовался я.

— Колдовать взялась.

— Чего!?

— Что, чего? Ведьм никогда ни видал что ли? Старобок ее уважает, простил бы, а вот отец… Да еще извозчики. Нет, лучше уж в штрафники.

Федька поддержал Евсея:

— А чего, повоюем если надо. Вернемся с трофеями. Куплю на ярмарке сапоги со скрипом, гармошку трехрядку, вот тогда и жениться можно. Глядишь, Старобок землицы подкинет, засажу овсом, не жизнь, удовольствие сплошное.

— Лучше маком, — посоветовал я.

— А какой с него прок, в пирожки если.

— Ну не скажи, такое зелье приготовить можно, хлестче водки с ног валит.

— Ух, ты! — подскочил с нар Евсей. — Здорово! Меня батяня за самогон гоняет, а растительность какую в пищу — завсегда, пожалуйста, говорит для здоровья польза большая.

В подробности я вдаваться не стал. Хватит того, что Колумб в Америку алкоголь завез. Индейцы до сих пор «огненную воду» поминают, как динозавры ледниковый период.

Вздохи-ахи долго наполняли сумрак камеры. Я отвернулся к стене, мысли насквозь житейские, никакой романтики. Пора сматываться. Хватит с меня древнерусской экзотики. Дождался, когда сокамерники угомонились, и принялся за дело. Огарком свечи очертил на полу круг, залез в центр, из правого кармана достал выдранный листок с заклятием, из левого припасенный заранее кусок хлеба. Пора.

В мельчайших деталях я представляю «родную хату» в двадцатом отделении милиции: в углу Жгут зудит про блатную жизнь, Вован перед разводом окурок прячет, интеллигент Славик читает бомжам лекцию о вреде здоровой пищи. Для верности жду минуту. Другую. Открываю глаза. Пустышка. Вместо Славика и Вована на соломе храпят Федька с Евсеем.

Еще трижды рисовал я круги, вместо хлеба прикладывал к заклятию остатки борща — бесполезно. Не разверзлись стены, не дрогнул пол под ногами. Заклятие не работало. Измаявшись вконец, я сунул листок в карман и плюхнулся на солому. Первый раз за весь день мне стало по-настоящему страшно. С тем и уснул.

Завтракать пришлось овсянкой. Господи, как схожи порядки, другой мир, а кормежка та же. Голод заставил взять ложку. Едва допили компот, распахнулась дверь. Кузьмич привел новеньких. Федька чуть не подавился сливовой косточкой. На пороге застыли Васька с Ванькой. С меня вмиг слетел весь налет цивилизации. Я соскочил с нар, сделал «козу» и выдал:

— Как над нашей зоной

Пролетали гуленьки.

Залететь-то залетели,

А обратно …

— А обратно, в общем, не смогли, — закончил я. Жгут мог гордиться, вспомнив его рассказы, я пустился во все тяжкие:

— Ну что, голуби, с какой статьей пожаловали?

Братья затрясли подбородками:

— Мы сами, добровольно.

— Ты лапшу на уши не вешай, — кивнул я Ваське. — За что упекли?

— Отец сказок твоих наслушался, испугался, на дальний покос спроваживать начал, что б отсиделись. А там трава в пояс. Лучше воевать, кулаками оно сподручней махать, нежели косой.

— Ага, — встрял Ванька. — Истинный крест. Прибежали в штрафную сотню записаться, а нас в темницу.

Я им поверил. Физические развитие братьев опережало умственное на многие световые годы. От здоровой крестьянской работы еще никто не умирал, но Ванька с Васькой предпочитали не рисковать.

Злорадство плохое чувство, но все мы люди и больше радуемся чужому горю, чем собственному счастью. Каюсь — грешен. Как тут можно сдержаться. Вспомнился Жгут с его рассказами, и меня понесло:

— Слушайте в оба уха, дважды повторять не буду. В этой «хате» я Пахан.

— Эт че, новый вид пацифистов? — Не понял Васька.

— Нет! — Рявкнул я. — Это тот, кто из таких как вы делает пацифистов. Усекли?

Братья попятились назад.

— А мы че, мы не че! Пахан, так Пахан. — Запыхтел Васька.

— Если кому челюсть свернуть, иль морду разукрасить, так сделаем, только намекни. — Согласился Ванька.

— А мы кто? — Толкнул меня в бок Евсей. И только тут я заметил, что они с Федором, разинув рты, ловят каждое слово.

— Вы… — растерялся я. — Вы… мои кореша, — выдала память нужный термин. — Ты Евсей, будешь Фраером, а ты, Федька — Подельником.

— Ух, ты — Подельник!

— Не, а Фраер-то, Фраер! — Неизвестно чему радовался Евсей.

— Слышь, Пахан, — подал голос Ванька, — ты и нас как-нибудь обласкай.

Еле сдерживая смех, я обвел притихшую компанию взглядом. Сюда бы Жгута, кот в бочке с молоком не испытал бы такого счастья. У меня и в мыслях не было насаждать этой публике криминальные нравы своего мира, к чему сей печальный опыт в этой деревенской благодати. Но любое, даже самое краткосрочное заточение, навевает скуку и чтоб хоть как-то развеяться, я начал «блатную» проповедь, в собственной редакции. Ей-богу ни один пастырь не имел такой благодарной аудитории.

Когда через два часа заскрипел засов, арестанты встретили Кузьмича презрительным молчанием. Лишь Федька не выдержал:

— Смотрикась, Кум пожаловал.

— Чего мелешь, какой я тебе кум, — вспылил надзиратель. — На воле нос воротишь, а как в тюрягу угодил, в родственники набиваешься.

— Больно надо, — гордо ответил Подельник. — Тамбовский волк тебе родня!

Услышав незнакомое ругательство, Кузьмич не смог подобрать достойного ответа и выместил злобу на братьях:

— Собирайтесь придурки! Да скажите спасибо отцу, в ноги к Старобоку кланялся, амнистию выпросил. Будете по-старому служить.

Ваську словно ветром с нар сдуло.

— Еще чего! Порядочным пацанам руки крутить!

— Не бывать тому! — гаркнул Ванька и рванул рубаху на груди. — И так теперь приходиться в Шестерках бегать, прошлые грехи замаливать.

Кузьмич потерял дар речи, причем вместе со мной. Затеянная игра вышла из-под контроля. Надзиратель покрылся пятнами и бросился вон. Из коридора донеслось:

— Бунтовать!!! Да я… Да вам….

Четыре пары глаз уставились на меня. Ванька, стащив с плеч остатки рубахи, обнажил могучий торс и с детской непосредственностью поинтересовался:

— Ну, как, Пахан, все по «понятиям»?

— Почти, — кивнул я и впал в кому.

Оклематься мне удалось лишь к полудню, но едва взглянул на принесенный обед — пожалел. Кузьмич отомстил жестоко и коварно. Супчик в котелке жиже воды. Вчерашним борщом даже не пахло. В довесок — по куску черствого хлеба, вместо кваса — кувшин родниковой воды. Приуныли кореша. Такой обед, в отличие от «блатной» жизни, пришелся им не по вкусу.

У меня засосало под ложечкой и вовсе не от голода. Собаке вместо кости кинь полено, так и та обидится, а тут люди. Муторно сделалось, пришибут же, по моей вине страдают. Взял ложку, хлебнул безвкусного варева, а глаза поднять боюсь.

— Во, сволочь! — Выругался Евсей.

У меня голова в плечи вжалась. «Вот оно, — думаю, — началось!»

— Всего три часа, как Фраером стал, а тюремщиков больше извозчиков ненавижу. — Закончил внук ведьмы. Я аж поперхнулся. Васька услужливо похлопал по спине. При других обстоятельствах можно было подумать, что собирается позвоночник ломать. Но коли сразу не парализовало — этот жест следовало расценивать как трогательную заботу.

— Э! Э! Подельник! — Накинулся Ванька на Федора. — Ты картоху-то не выбирай! Хлебай как все — жижу.

— Что!!! — Взбеленился Федор. — За «базар» ответишь? Я что — себе в брюхо пихаю! Черпаками работать все горазды, нет о Пахане позаботиться, гущу сожрать норовите. И вообще, Шестерки, для Фраеров и Подельников — не указ!

— А я че? Я ни че! — Сконфузился Ванька. — Для Пахана, пожалуйста, святое дело.

Чудны дела твои Господи. Широким жестом я разделил остатки обеда на пять частей, объяснив, как надо поступать с «общаком».

— Вот значит, какая житуха у блатных! — Обрадовался Ванька.

— А главное — все по «понятию». — Поддержал брата Васька.

— Ничего, кореша, выстоим, — заверил Евсей. — После обеда должны гостинцы из дома передавать, всегда так делается.

Громогласное ура сотрясло стены. Только я равнодушно ковырялся в постной баланде. Мне нечего ждать и не от кого.

Евсей оказался прав. Через час появился Кузьмич. Сначала в камеру влез огромный живот, затем рыжие усы и ехидная улыбка. В руках два баула.

— А чего только два? — Поинтересовался Евсей. Надзиратель потеребил усы и, когда наше нетерпение достигло предела, ласковым голоском произнес:

— Сегодня в тюрьме ожидаются перебои с гостинцами. Перебьются Васька и Ванька!

— Чего!!! — Взревели братья.

— Имею право! За учиненный мятеж переводитесь на тюремный харч, — важно ответил Кузьмич и бросился прочь, зацепив животом косяк двери.

Тяжела доля арестанта. Правды в век не сыскать. Евсей принялся рыться в сером холщовом мешке. Темница медленно наполнялась ароматом сдобы и запахом копченостей. Животы свело судорогой. Первым не выдержал Васька:

— Колбаска?

— Ага, с чесночком, — кивнул Фраер.

Три тяжелых вздоха были ему ответом. От тюремного обеда не осталось воспоминаний. Дурманящий запах съестного кружил голову. Ванька встал на колени и неистово принялся молиться:

— Господи! Чирей на задницу прошу, язву на язык! Не откажи мне, Господи, ведь не для себя прошу, для Кузьмича…

— Пахан, — окликнул Федор. — Я думал от мамани, — пнул он по баулу, — а это дочка Бурчихи прислала. Западло — нет, от зазнобы «грев» получать?

— Западло в одиночку жрать! — Рявкнул я.

— Так это ясно-понятно, — кивнул Подельник. — Коли не западло — на общак! — Швырнул он посылку в центр комнаты.

И тут, тихо охнув, поднялся с нар Евсей. Лицо сделалось белее мела. Медленно повернулся к нам.

— Братцы! Простите Христа ради! Я ж Фраер, а не лапотник какой. На общак! — Поставил он второй мешок рядом с Федькиным.

Пировали долго, пока снова не загремел засов. В камеру бочком протиснулся Кузьмич. Держался осторожно, старался не подставлять спину. Разомлев от обильного угощения, мы не удостоили его даже взглядом. Тюремщик втащил в комнату стол с табуретом и бесшумной тенью выскочил обратно. Лица корешей помрачнели.

— Никак дьяк Ивашка заявиться, — сделал предположение Евсей.

— Ага, для чего ж стол еще нужен, — согласился Ванька.

— Может, сразу его на хрен пошлем? — предложил Федор.

— Сразу не удобно, все же духовная особа, — печально заметил Фраер.

— А вы его в Гондурас пошлите, далеко и вполне прилично. — Посоветовал я и начальственным голосом добавил: — Ну-ка, граждане арестанты, колитесь, что это за личность такая, что трепещите пред ним, как лист на ветру.

От крика заложило уши.

— К Старобоку в доверие втерся…

— В грамоте силен, читать писать может, а уж как умен!

— Пропадут червонцы в казне, он по деревням, со всеми ласков, нос сует всюду, а сам карябает на листочек, а потом требует, чтоб крестик поставили, мол, с моих слов писано верно…

— А опосля секут мужиков почем зря…

— Ежели рубль сунуть, любое дело замнет, а за три — с твоего обидчика взыщет.

— Ох, братцы, чую, не к добру это, — закончил Евсей.

— Век воли не видать! — Согласились с ним остальные.

Ивашка оказался на вид не таким уж и грозным. Высок и при этом очень худ, словно жердь не ошкуренная. Козлиная бородка не скрывает подбородка. Глаза маленькие, рот кривит. Выложив письменный прибор, дьяк поправил рясу, перекрестился и лишь затем удостоил взглядом узников.

— Покайтесь, дети мои, ибо безгрешных здесь не держат.

Начало проповеди многообещающее. Ни «здрасти» тебе, ни «пожалуйста». Кайтесь и все! Еще бы знать в чем. Напомнив друзьям, что чистосердечное признание — прямая дорога в тюрьму, где собственно мы и находились, я решил брать быка за рога.

— Разрешите вопрос, ваше преосвященство?

— Для того я и пришел, что б развеять сомнения в душах заблудших овец.

— Скажите, как духовное лицо, как наставник молодежи, почему в наш просвещенный век, когда сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы, находятся оптимистические личности, катастрофически отрицающие абстракцию?

Ивашка дернулся и замер. Но он был действительно умен и через минуту выдал ответ, достойный войти в аналоги любого учебника философии.

— Оно, конечно, оно действительно, что грешно, то соблазнительно и никогда не было так, что бы что-нибудь было и не кому за это не было, а случись оно что, вот тебе и, пожалуйста!

Стало понятно — такого голыми руками не взять. Необходимо присмотреться к этой божественной немощи. Дьяк удобно устроился за столом, взял перо и преступил к допросу:

— Жалоба на вас поступила, касатики мои, от смотрителя столичной темницы Пройдохина Куприяна Кузьмича. Чего буянить изволите?

— Да он первый начал! — Заблажил Васька.

— Ну-ка — ну-ка, — заинтересовался дьяк.

— Вместо обеда помои принес!

— Ай-я-яй, — огорчился Ивашка. — Люди, можно сказать, света белого не видят, под замком сидят, а этот негодяй на пище экономит. Говори, говори, милок, я пишу.

— И пиши, — встрял Ванька. — Гостинцы из дома не передал, а там блинчики со сметаной, кулебяка с мясом.

— Грех-то, какой, ох изверг, — сокрушался дьяк, макая перо в чернильницу. — Это ж надо додуматься, блины со сметаной запретить. Да я ему… А вы не молчите голуби, дальше-то, дальше…

Мне стало жаль Кузьмича, не так и плох надзиратель. Сами на рожон лезли, в блатных заигрались, а Кузьмичу расхлебывай. Дьяк рапорт на трех листах накатал. Попрут мужика с работы, а может и плетей всыплют.

— Вот и все, соколики, — произнес Ивашка, закончив писанину. — Как есть, слово в слово, буковка к буковке. Князю лично в руки передам. Накажет супостата по всей строгости. А вы, ребятушки, крестики поставьте по неграмотности, дабы силу бумага имела. Все тут обсказал, не сомневайтесь.

Взял я перо, на душе гадко, придвинул лист и замер, как памятник Дзержинскому на Лубянке. Ну и ловок дьяк. Читаю и слюной давлюсь:

«ДОНОС

Великому князю Старобоку, божьей милостью повелителю града Северца, а также тридцати деревень, двух хуторов и прочее и прочее…

Спешу донести — раскрыт государственный заговор. Братья Лабудько Василий и Иван, подбив на нечистое Федора, сына Калистрата Сыромякина, Евсея, внука колдуньи Агаты, а так же пришлого Сашку Мухина, удумали тайно разграбить казну.

Посему мной приняты срочные меры. Заговорщики выявлены и посажены в темницу, где и покаялись в содеянном.

При раскрытии сего преступления потрачены на благо государства все личные сбережения, а именно — тридцать рублёв и семьдесят две копейки. Не прошу для себя награды, праведным воздастся свыше, надеюсь на справедливое возмещение долгов, дабы иметь крохи на хлеб насущный.

С гневом выдаю злодеев на княжеский суд и предлагаю: Федьки и Евсею рубить головы, Ваську с Ванькой перед обезглавливанием высечь, а выше означенного Сашку Мухина — сечь до и после казни, чтоб другим в пример стало.

Вина сих лиц установлена, с чем они полностью согласны и заверяют сей документ собственноручными подписями.

Ваш писарчук и по совместительству верный слуга, дьяк Ивашка».

Меня бросило сначала в жар потом в холод.

— Ты чего тут нацарапал, козел плешивый!

— Никак грамоте обучен… — растерялся писарь. — Так предупреждать надо! Один секунд и все исправим.

Ивашка выхватил новый лист и принялся строчить, как Анка-пулеметчица из чапаевской дивизии.

— Вот! — Протянул дьяк новое творение. В этом опусе пришлому Сашки Мухину отвадилось сугубо патриотическая роль. Дескать — помогал, старался, содействовал. Недоедал в темнице, выведывая планы заговорщиков. А вместо «сечь до казни и после» рекомендовалось наградить пятью рублями и назначит помощником писарчука.

— Ну, как? — Поинтересовался дьяк. — Согласен?

— Запросто, только вот с братвой посоветуюсь, — кивнул я. И зачитал первоначальный вариант документа вслух.

Ивашка дрогнул, козлиная бородка встала дыбом. Не переставая креститься, он пятился к двери. У порога столкнулся с Евсеем.

— Вот ты значит какой! — Цедил сквозь зубы внук колдуньи. — Как лохов хотел развести, да наш Пахан не пальцем деланный!

— Набить ему «стрелку»! — Рубанул ладонью по воздуху Васька.

— «Стрелка» забивается, — машинально поправил я, с интересом наблюдая за конвульсиями Ивашки.

— «Стрелку» забить, а морду — набить! — Подвел итог Ванька.

Услышав о мордобитие, дьяк встрепенулся:

— Но-но! Я при исполнении, не имеете права!

— Да чего с ним базарить, придушить Иуду и дел-то, все княжество спасибо скажет.

Предложенье Федора пришлось по душе всем, кроме меня и Ивашки. Я не жаждал стать соучастником смертоубийства. Выход есть из любой ситуации, главное уметь его найти. Усадив дьяка за стол, я распорядился:

— Бери лист. Пиши.

— Что писать-то, — приободрился дьяк.

— Князю Старобоку. Чистосердечное признание. Я, дьяк Ивашка, терзаемый совестью, по собственной воле, без всякого принуждения, настоящим сообщаю: используя свое служебное положение, неоднократно совершал кражи из государственной казны и, пользуясь безграмотностью населения, фабриковал фиктивные уголовные дела на неугодных мне лиц. Брал взятки. Открыто занимался вредительством, тайно подбивал народ на свержение существующего строя. Учитывая тяжесть вины, а так же огромный вред, который я сознательно причинил княжеству, требую незамедлительно применить ко мне самое суровое наказанье, вплоть до высшей меры. А теперь распишись, — закончил я диктовать.

— Вот это донос! — восхитился дьяк. — Мне бы так научиться. Только подписывать не стану. Такой букет дыбой пахнет.

— Поставь каракуль, добром прошу, — насупился Евсей. — Знаешь, что плохому танцору мешает? Не подпишешь — будешь танцевать намного лучше.

Ивашка в танцоры не стремился. Тяжело вздохнув, вывел витиеватую закорючку. И заканючил, размазывая слезы по впалым щекам:

— Смерти моей хотите. Да разве ж можно так с христианином поступать. Попутал бес, а кто в наше время без греха? Отдайте писульку, Христом Богом прошу. Жалую всем по рублю, а Пахану два… Нет, два с полтиной!

— Блатные не продаются! — гордо ответил Федька.

— А теперь шлепай отсюда, — добавил я. — И помни, узнаем, что за старое взялся, мигом бумажка в нужном месте окажется.

Братья Лабудько подхватили бедного Ивашку под локти и вышвырнули в коридор. Победа была полной. Мой авторитет в глазах «братвы» поднялся на недосягаемый уровень.

Когда принесли ужин, кореша демонстративно ни к чему не притронулись. Кузьмич больше не ругался. С надзирателем произошли заметные перемены: стал ласков, не придирался. Он больше напоминал горничную из дешевой гостиницы, чем смотрителя столичной темницы.

Укладываясь спать, я опять услышал стук в окно. Толкнул Евсея, да где там, пришлось вставать. Вглядевшись в темноту, я еле сдержал радостный вопль. На улице, царапая когтистой лапой стену, стоял большой рыжий кот. Глаза Четка светились зеленым фосфорическим светом. Он выгнул спину и пытался просунуть в узенькую щель зажатую в зубах полевую мышь. Вот и мне «гостинец» принесли! На душе стало легко и спокойно. Я не один в чужом мире.

Где-то в стороне послышался лай и лохматая шавка спугнула кота. А я еще долго глядел в ночь, надеясь заметить зеленый блеск знакомых глаз.