Глава 9

Если кто-то думает, что на Руси две беды — дороги и дураки, могу заверить — глубоко ошибается. Лично я это понял сразу, едва проснулся. У нас три беды — дороги, дураки и дураки, показывающие дорогу.

Мы стояли. Лошади мирно щипали траву. Я огляделся. Кругом темный дремучий лес, облака за макушки сосен цепляются. Под колесами вместо накатанной дороги слежавшаяся хвоя.

— Евсей! — рявкнул я. — Проводника, живого или мертвого!

— Туточки я, — отозвался Пантелей.

— Это что? — указал я рукой на обступавшую со всех сторон тайгу.

— Лес вестимо…

— А где горы?

— Какие? — искренне удивился проводник.

— Кудыкины!

— А я почем знаю? Далеко, небось, мы уж который час по лесу шастаем…

Дальнейший допрос подтвердил самые худшие опасения. Весь личный состав, включая Пантелея, разомлев на солнышке, дрых вместе со мной. Лошади самостоятельно решали куда нас везти. Теперь только гнедой жеребец, впряженный в переднюю повозку, знал, где мы находимся. А с него попробуй, спроси, толку, что голова большая. Правда, Евсей попытался, но добился от рысака чуть больше, чем я от проводника.

— Ну, чего кричать-то, — разобиделся Пантелей, — подумаешь, заблудились. Сейчас спросим у кого-нибудь, вон мужик какой-то идет.

И точно. Навстречу нам, утопая по пояс в траве, брел человек. Все встрепенулись, но чем ближе тот подходил, тем ниже опускались наши плечи.

— Этот укажет, ехать замучимся. — Выразил дед Кондрат общее мнение.

Граф Леопольд де Билл предстал пред нами во всей красе, при полном параде с орденом на груди. Жадно испив водицы, размазал по впалым щекам слезы радости.

— Слава тебе Господи, хоть вас встретил! Пол дня по трущобам рыскаю — ни одной живой души. Куда идти, ума не приложу. Вы уж, братцы, не бросайте единственного наследника двух престолов, выведите.

— И куда ж тебе надобно? — Поинтересовался Федор.

— Назад в Малые Поганки, сдаться желаю.

— А чего так? — Удивились все.

Лёнька всхлипнул и поведал о своих злоключениях:

— В гробу я эту свободу видел. Я ж как думал: проберусь в светлицу к Каталине, пока князь на рыбалке вскроем подвалы с золотом, дворовых подкупим. Белобород вернется, а его раз — в кандалы и в ссылку. Да где там. Каталина слова сказать не дала, с кулаками сразу набросилась. «Где шлялся, — говорит, — кобель, сбежал утром, а время уже обед». Я ж как лучше хотел, — потер Ленька огромную шишку, — а мне всю рожу расцарапали. Еле увернулся. Пока огородами убегал, да через поле, потом лугом — с пути сбился. Как здесь оказался, не ведаю. Везите назад. Там хоть и Малые, но Поганки. Пережду, покудова князь от дряхлости с трона не кувыркнется.

Белобороду повезло с зятем не меньше, чем и тому с тестем. Два сапога пара, жаль на одну ногу.

— Садись, — кивнул я графу. — Насчет Малых Поганок обещать не буду, в какие выйдем, там и слезешь.

Особого желания наслаждаться Лёнькиным обществом ни у меня, ни у корешей не было. Я бы с радостью повернул коней хоть в Малые, хоть в Большие Поганки. И не только для того, чтоб избавиться от графа. Пантелей на кресте клялся, что не ведает, куда завела нас нелегкая. Антоха три круга сделал вокруг пролеток, пытаясь понять с какой стороны мы приехали. Тщетно. Лошади таких крюков меж сосен наплясали, сам черт не разберет.

Трава, отяжелев от вечерней росы, клонилась к земле. Я решил двигаться на восток. Во-первых — заходящее солнце не слепит, во-вторых — какая разница куда ехать. Лёнька надул губы, их Светлость желали повернуть влево. Север почему-то нравился ему больше. Кондрат Силыч цыкнул:

— Не хочешь с нами, ступай куда желаешь. Не держим.

— Куда ж я пойду, — растерялся Лёнька, — смеркается уже…

— Тогда сиди и не скули. Коль в Поганки выйдем, сойдешь, а если нет, до Волыни поедешь, на обратном пути сдашься.

Граф обиженно запыхтел. Ехать с нами ему хотелось еще меньше, чем нам с ним. С каждым метром лес становился гуще, под копытами коней извивалась звериная тропа, но вскоре и она исчезла. Впереди сплошной стеной стоят вековые сосны.

— Куда править? — Заозирался Евсей, натягивая вожжи.

— А не куда! — раздался из кустов чей-то грубый голос. — Слезайте, прибыли!

Следовало незамедлительно отдать приказ занять круговую оборону, изготовиться к бою, но, заметив стволы пищалей, я крикнул совсем другое:

— Это кто там гавкает?

И сразу же получил достойный ответ:

— С тобой, свинья, не гавкает, а разговаривает атаман Кривой, слыхал такого?

— Нет, — честно ответил я.

— Тогда руки в гору, знакомиться будем.

Поигрывая топором, из кустов вышел приземистый мужичок, ветхая одежонка сияет белыми пятнами заплат, всклоченная густая борода цепляется за стебли заячьей капусты. Встреть такого средь базарной толчеи и внимания не обратишь.

Атаман с ехидной улыбкой обошел обоз и довольно цокнул языком. Повинуясь знаку, из кустов высыпало еще человек двадцать. Публика еще та. На мерзких рожах гнусные ухмылки, в загребущих руках ножи да пики. Нас согнали в кучу и принялись вязать руки. Потом выстроили цепочкой и, подгоняя обухами топоров, погнали в чащобу. Замыкали процессию четверо угрюмых молодцов с пищалями в руках.

Перескакивая через поваленную сосну, я наткнулся на отчаянный взгляд Евсея. Фраер хотел что-то крикнуть, но идущий рядом разбойник ударом кулака заткнул ему рот. Я рванулся вперед, удар по почкам быстро остудил мою прыть. Евсей, слизывая кровь с разбитой губы, тоже решил повременить с разговорами.

Спокойней всех вели себя братья Лабудько. Степенно вышагивая вслед за конвоирами, они с детской непосредственностью глазели по сторонам, на квадратных лицах никаких эмоций. Мне бы их выдержку.

Лес стал редеть, впереди замаячил просвет, мы вышли на большую поляну, в центре которой приютилась сложенная из не ошкуренных стволов избушка без окон. Первым делом нас тщательно обыскали. Затем пришел черед пролеток. Добра там хватало. Радостные вопли разбойников известили о том, что с амуницией, провизией и прочим барахлом можно проститься. Утешало одно — княжеские червонцы для закупа стенных лошадок так просто не найти. Устроенный в пролетке тайник и средь бела дня сложно заметить, а уж в сумерках и подавно.

Первое, что подвернулось бандитам под руку — фляга с медовухой, жалованная Белобородом. Находка так воодушевила банду, что дальнейший осмотр захваченного они отложили до утра.

Разбойники готовились пировать. Наши съестные припасы пошли на закуску. Я воспрял духом. Паника и страх уступили место здравому смыслу. Да, — струхнул поначалу, со всяким случиться может. Я ж не герой былинный, а простой смертный. Пищаль хоть и не «калашников», но дырку в организме делает.

Все складывалось ни так уж безнадежно. Мы, под присмотром четырех мужиков с пищалями, валяемся на земле. Рядом, метрах в десяти, пылает костер. Разбойнички накрывают стол, с губ стекает слюна. Ждать, когда откупорят флягу, осталось не долго. А тогда уже возможны варианты, главное руки освободить…

Но атаман был иного мнения, никакие варианты, кроме собственных, его не устраивали. Прежде, чем начать пьянку, приказал примотать нас к соснам. Подчиненные Кривого проявили поразительный энтузиазм. Через минуту я был притянут веревкой к ближайшему дереву, да так, что любо дорого посмотреть, младенцев опытные мамаши пеленают с меньшей заботой. Рядом застыли Ванька с Васькой, чуть поодаль Антоха с Сорокой ну и далее по списку.

Лишь когда очередь дошла до Федьки случилась небольшая заминка. Воспользовавшись темнотой и всеобщей суматохой, он сумел каким-то чудом освободить руки и кинулся в неравный бой. Помочь ему мог только Лёнька, единственный, кого еще не примотали к сосне. Но граф не шевельнулся.

Заплясали длинные тени в пламени костра. Словно свора собак десяток разбойников кинулись на Подельника. Свалка получилась отменная, ком из человеческих тел катался по поляне из одного конца в другой. В его центре, отчаянно размахивая руками и ногами, бился Федька.

Какое-то время кроме мощного пыхтения не было слышно ни звука. Но вскоре дикий вопль Подельника известил о конце схватки. Не успела осесть пыль после кучи-малы, Федор стоял уже возле меня в обнимку с соседней сосной. Пытаясь хоть как-то подбодрить друга, я прошептал:

— Ты как?

— Нормально, — отдуваясь, ответил Подельник.

— А чего орал?

— Да понимаешь, Пахан, — зло выдохнул Федор, — они крутили-крутили меня, ломали-ломали, вдруг вижу перед носом задница. Думаю, укушу гада напоследок… Своя оказалась…

Покончив с Федькой, разбойники накинулись на Лёньку. И тут сволочная натура графа проявилась в полный рост. Едва цепкие пальцы коснулись графского тела, тот взвыл, словно пожарная серена, пугая лесное зверье на десятки верст в округе:

— Я не тот, я не этот! Я не с ними, они не со мной! Я все скажу, все! Господин Косой! Господин Косой!!!

Бац! Донесся до нас хлесткий удар и следом Ленькины всхлипы.

— Чего дразнишься, — насупился атаман, — Кривой меня кличут и ни как иначе.

— Да, конечно, — согласился Лёнька.

— Чего звал? — полюбопытствовал Кривой.

— А бить больше не будете? — пролепетал Лёнька.

— Еще как будем, — пообещал атаман, доставая из-за голенища плетку.

Граф заговорил. Рассказал кто мы и откуда. Указал местонахождение тайника, надеясь золотом купить свободу. Кривой лично выдрал с корнем седушку пролетки, под которой хранились княжеские червонцы. Но Леньки и этого показалось мало. Указав корявым пальцем на меня, он безжалостно заявил:

— Этот самый главный. Паханом зовут. Перво-наперво его повесить следует, остальных можно после.

— Ничего, — ухмыльнулся атаман, пересчитывая червонцы, — не баре, до утра потерпят. А ты, — потрепал он графа по щеке, — вижу парень не плохой. Как кличат-то?

— Леопольд, — с готовностью ответил Лёнька.

— Эй, Косолапый, — позвал атаман рослого разбойника, — налить Леопольду, с нами гулять будет, заслужил.

Довольные богатой добычей лесные пираты уселись пировать. Ветерок доносил запахи жареного мяса и сладкое чавканье двадцати глоток, которое изредка перебивал тоненький голосок захмелевшего Лёньки:

— Я, Леопольд!

— Знаю, — смеялся атаман. — Косолапый, налей гостю.

После короткого затишья Лёнька опять напомнил о себе:

— Леопольд я!

— Помню, — оскалился Кривой. — Косолапый, чарку Леопольду!

— Н-нет, вы не п-поняли, — еле ворочая языком, лепетал племянник Старобока. — Я Леопольд де Билл, граф, наследник двух престолов…

— Эй, Косолапый, Леопольду больше не наливать, заговариваться начал.

К рассвету пьянка пошла на убыль. Часть разбойников, те, что пьяны в стельку, заснули на месте, вторая половина, пьяная в доску — расползлась по поляне. Атаман сумел добраться до избушки.

В воздухе повеяло прохладой. Близилось утро. Все чаще слышен звонкий пересвист лесных пичуг, радовавшихся новому дню. Я дышал полной грудью, копил силы, чтоб мужественно глянуть смерти в глаза. Господь от плахи уберег, а от петли видно не судьба…

— Слышь, Пахан, — зашептал Васька, — может уже пора?

— Чего пора? — не понял я.

— Ну, это, стрелку забивать.

— Да чего там, — вмешался Ванька. — Давай, Пахан, нынче без стрелки обойдемся, сразу рожи всем разобьем.

— Вы чего, — ошалел я от наглости братьев, — а веревки?

— Подумаешь, — фыркнул Васька и напряг мускулы. Случилось чудо, путы лопнули как нитки. Мне чуть дурно не сделалось, показалось, что с ума схожу.

— Где вы раньше были?! — Зарычал я, еле сдерживая восторг.

— Так команды твоей ждали. Боялись планы командирские сорвать, вдруг чего другое замыслил.

— Мы, ежели, что, обратно охомутаемся, — поддержал брата, освободившейся секундой позже Ванька. — Подождем коли надо. Обидно только, эти поганцы проснуться и дожрут наш провиант, потом завтракать нечем будет.

О, Господи! Дай мне силы, — стиснул я зубы, давя в себе бешенство. В Шестерках спал гений, причем один на двоих и с каждым днем все крепче и крепче. Кто мне может объяснить — почему для умственной деятельности предел существует, а для идиотизма нет? Осмыслив увиденное и услышанное, я понял лишь одно — количество разума на земле величина постоянная, а население как известно растет… Ну, да ладно. На судьбу, дураков и женщин принято не обижаться, к тому же времени нет, светает.

— Всех связанных освободить, свободных связать, — приказал я. — И поживее, иначе всю жизнь в шестерках бегать будете!

Угроза подействовала. Через пять минут, растерев затекшие руки, мы принялись за банду Кривого. Сопротивляться никто не думал, пьяный сон вещь крепкая. Лишь Косолапый попытался открыть глаза, но Васькин кулак надежнее любой пилюли от бессонницы погрузил его в прежнее состояние. Управились быстро. На траве у потухшего костра остался лишь Лёнька. Да еще из хижины доносилось неясное бормотание атамана. Покосившись на графа, дед Кондрат попросил:

— Разреши, Пахан, этим выродком я займусь лично. — Заметив в моих глазах настороженность, он тут же добавил: — Не бойся, не собираюсь грех на душу брать, но проучить стервеца следует, чтоб на всю жизнь помнил — каково быть предателем.

Я махнул рукой, поступай, как знаешь. Дебилу все едино, что в лоб, что полбу. Из него б гвозди делать, как советовал товарищ Маяковский, а лучше шурупы и молотком, молотком по пустой головке.

Кондрат Силыч потащил безвольное тело графа в лес, мы пошли на штурм резиденции атамана. Попасть внутрь обычным способом оказалось невозможно. Массивная дверь, подпертая изнутри, и крепкие стены без окон, надежно охраняли сон Кривого, а в месте с ним и наше золото. Опять отличились братья.

Кто бы мог подумать, что они, словно великие маги, могут проходить сквозь стены. Правда, когда это делают волшебники, стена остается целой, а у нас дверь вылетела вместе с косяком. Васька с Ванькой ввалились внутрь. Через минуту последовал доклад:

— Все обшарили, денег нет.

— А еще, — добавил Васька, — Кривого малость дверью пришибло, кажись, помирать собрался.

И только тут я обратил внимание на громкие стоны, доносившиеся изнутри. В груди противно екнуло, вдруг и, правда, атамана задавили. Жить или умирать — его личное дело. Да кто нам скажет, где червонцы спрятаны? За чей счет в Волынь ехать? На что коней покупать?

— Сюда его! — Крикнул я.

Пока разгребали груду досок, поднимали дверь, слабый голосок Кривого резал уши:

— О-о-о-ой!.. О-о-о-ой!.. О-о-о-ой!…

Наконец завал разобрали и Евсей с Федькой подняли атамана. Тот всплеснул руками и раззявил рот так, что гланды наружу полезли:

— О-о-о-ой!.. О-о-ой цве-е-е-е-тет калина-а-а-а-аа в поле-еее у ручья!…

…тихая Варфоломеевская ночь подходила к концу, начинало брезжить спокойное, мирное утро стрелецкой казни…

Ближе к обеду, упрев на солнышке, разбойники начали приходить в себя. Первым ожил Косолапый. Еще не поняв, что произошло, он покрутил опухшей мордой и задал риторический вопрос:

— Кто пьянствовал с моей рожей и помял ее?

Выждав, пока и остальные начнут воспринимать действительность хотя бы в черно-белых тонах, я поднялся с земли. Скрестил руки на груди и прокурорским тоном произнес:

— Все ни так уж плохо, как вы думаете, все гораздо хуже. — Такое начало произвело нужное впечатление. Не снижая оборотов, я продолжил: — Начинаем первую игру сезона в вопросы и ответы. Для тех, кто не пробьется в финал, в качестве поощрительных призов братья Лабудько приготовят свои любимые блюда: отбитые почки по-таежному, жаркое из поломанных ребер, сломанная челюсть под майонезом и так далее. С полным перечнем меню проигравшие ознакомятся позже. А теперь внимание! Первый и единственный вопрос отборочного тура — где наши деньги? Время на раздумья истекло. Атаман, кто будет отвечать?

Кривой долго и тупо смотрел в мою сторону. Пытался сообразить, чего от него требуют. Наконец тяжело вздохнул и произнес:

— Опохмелиться дайте.

— Перебьешься. И так без меры укушались, весь стратегический запас выжрали.

— Не, — икнул главарь, — меру мы знаем, но разве ж ее выпьешь.

— Короче, — рявкнул я, прекращая дискуссию, — где деньги?

— Тебя, Пахан, помню, Леопольда помню, деньги — не помню.

Я медленно досчитал до десяти. Старый как мир способ помог немного успокоиться. Что делать? Вдруг Кривой и правда амнезией с похмелья страдает. Как не хотелось учинять допрос с пристрастьем, но другого выхода я не видел. Ни в моем вкусе шастать по белу свету в облике побирушки. Стараясь не сорваться на крик, я поинтересовался:

— Кривой, ты в школе учился?

— Не сподобился как-то.

— Оно и видно. Ничего, дело поправимое, — успокоил я атамана. — На прохождение полного курса времени, к сожалению, нет, но вот пару уроков по биологии провести успеем. Тема занятий — внутренний мир человека. Отбросим в сторону духовную сущность и сразу перейдем к более приятным вещам — осмотру кишечника с дальнейшим наматыванием на ближайший сук.

Кривой суть сказанного уловил. Видно по глазам и по неприятному запаху, что стал исходить от атаманского тела.

— Вы за кого меня, дурака, принимаете! — Пропищал он дрогнувшим голосом.

— Заткнись! — Заорал я. — Последний раз спрашиваю — где золото? Минута на размышление. Потом начнем урок, если биологии окажется мало, изучим ботанику. Будем отделять пестики от тычинок. Это, кстати, — обвел я взглядом притихших разбойников, — касается всех. Покайтесь, облегчите душу. Добром прошу.

А в ответ тишина и мрачное сопенье со всех сторон. Слева обреченное — банда во главе с атаманом застыла в экстазе, ожидая начала учебного процесса. Справа усердное — Ванька с Васькой и кузнец Сорока, отобранные Евсеем в преподавательский состав, деловито закатывают рукава. Чем бы все кончилось, не знаю. Вряд ли бы я решился на что-то большее порки. Гнетущую обстановку разрядил невесть откуда взявшийся дед Кондрат:

— Плюнь на них, Пахан, нашел я золото, Лёнька его прихватил. Пьяный-то пьяный, а про деньги не забыл.

— Уф! — Отлегло у меня на душе.

— Ох!!! — Обвисли на веревках разбойники.

— Эх! — Досадливо выдохнул Фраер. — Чего теперь делать?

— Прочти лекцию о человеколюбии, а для усвоения материала по десять плетей каждому и пусть катятся восвояси.

— Значит так, — начал Евсей, — зарубите себе на носу — человек человеку друг, товарищ и брат. Вы это поняли козлы?

— Ай! — Тоненько взвыл Косолапый, почувствовав на спине жгучий поцелуй вожжей.

— Ой! А-я-й! — Подали голоса остальные члены банды.

Уяснив, что брошенное семя вошло в благодатную почву, Фраер скромно отступил в сторону.

Закончив экзекуцию, принялись собираться в дорогу. Несмотря на бессонную ночь и бурное утро решили с выступлением не затягивать. Пообедав, а заодно — сразу позавтракав и поужинав, уселись в пролетки и двинули вслед за солнцем. Если Кривой не врал, версты через три имелся проселок, а там — куда русский «авось» выведет.

Наша команда уменьшилась на двух человек. Где искать Лёньку я примерно представлял, а вот куда делся Пантелей, не знал никто. По всему выходило — бежал проводник, пока мы с бандитами нянчились. Бог ему судья. Не тот повод, чтоб печалиться.

Отпущенные на волю разбойники провожали со слезами на небритых щеках. Наверно жаль было расставаться. Атаман пыхтел особо зло и выразительно. Чтоб прощание не затянулось, мы предусмотрительно конфисковали огнестрельное оружие, а в купе с ним и колющие с режущим. Лихое мужичье, сутуля распухшие от порки спины, двинулось в глубь леса.

— Флаг в руки, ветер в спину и паровоз навстречу! — Благословил я их напоследок.

Не успели мы проехать и сотни метров, пришлось остановиться. Как есть сотворилось чудо — явился ангел небесный в плоти и крови. Для воплощения, скажу прямо, небесное создание выбрало не самые подходящие телеса. Могло бы и поприличнее облик сыскать.

Граф, или то эфирное высшее существо, что в него вселилось, был облачен поверх перемазанного землей мундира в белое давно нестиранное рубище. В левой руке, высоко над головой, он сжимал крест, сляпанный из березовых сучьев, а правой отчаянно крестился, бормоча под нос молитву. Завидев нас, Лёнька простер ладони к небу, безумно закатил глаза и принялся вещать:

— Покайтесь люди! Отриньте мирское! Утешьте душу молитвой, наполните любовью сердца ваши и Отец небесный простит. Опомнитесь, пока не поздно! Судный день близиться, конец света грядет! Покайтесь как я, усмирите гордыню, простите ближних своих, как Господь и я прощаем вас…

Весь отряд, включая лошадей, прошиб столбняк. Евсей от удивления вывихнул челюсть, у Подельника волосы дыбом встали, Васька с Ванькой под пролетку нырнули. Один Кондрат Силыч, еле сдерживая усмешку, был полон спокойствия. Пытаясь унять дрожь, я схватил его за руку:

— — Дембель, он чего?! Ты что с ним сделал? Он же того… умом тронулся!

— Ничего, — тряхнул бородой старик. — К вечеру отойдет, зато на всю жизнь памятка в голове останется. А с мозгами, Пахан, у него порядок, нечему там трогаться, одна извилина и та во время родов получена.

Кореша перекрестили лбы и только после этого погрузили Лёньку в пролетку. Господин граф не сопротивлялся, лишь громко и настойчиво требовал от всех покаяния. Стращал муками ада, концом света и гиеной огненной, в которой все и сгинут, кроме него конечно. Глянуть со стороны — и прям херувим, без нимба, правда. Чего ж Кондрат Силыч сотворил такого, что бедный граф в одночасье перещеголял дьяка Ивашку по части знаний библейских заветов? Я был готов лопнуть от любопытства, но Дембель молчал, а Лёньку заклинило на одной фразе: «Господи, спаси и сохрани!» Под этот аккомпанемент двинули дальше.

Вскоре произошло два приятных события. Первое — утомившись от молитв, господин граф изволил забыться в тревожном сне, жаль не летаргическом. Второе — колеса пролеток запылили по еле приметной, поросшей травой дороге. Где-то впереди цивилизация. Кони перешли с шага на рысь, но как не старались, заночевать пришлось в лесу. Ужин заменила лекция о вкусной и здоровой пище.

— Завтра будет лучше, чем послезавтра, — успокоил Евсей корешей и принялся распределять ночное дежурство.

Пустые желудки с завидной настойчивостью напоминали о себе. Я приказал готовиться ко сну. В царстве Морфея голод теряет власть над человеком. Это в темнице хорошо поститься, когда нары под боком, а после дня блужданий по лесу невольно о хлебе насущном задумаешься. Только начали обустраиваться: натащили сосновых лап, расстелили поверху дерюги — ожил преподобный агнец Леопольд. Чего заразе не спалось, посытнее нашего ведь был, нет же, изволило их гадское степенство в чувство придти.

Продрав глазки и узрев знакомые лица, граф кульком свалился с пролетки и принялся целовать землю. Лобызал твердь земную с таким стараньем, как редкий любовник возлюбленную — взасос, испачкав слюнями несколько квадратных метров. Наверно эротических снов насмотрелся, вот плоть и возобладала над разумом.

Так это или нет — судить не берусь. Удовлетворив потребности, граф-извращенец поднялся с колен и бросился ко мне. Я шарахнулся в сторону, кто его знает, вдруг Лёнька еще не до конца снял сексуальное напряжение… Пронесло!.. В хорошем смысле слова.

— Пахан! Паханчик! — Разнесся над лесом Лёнькин вопль. — Я ведь того…

— Вижу, — отступил я еще дальше.

— С того света убег, от самого дьявола. Надо покаяться, иначе геенна огненная…

Пол ведра родниковой воды остудили графа, пожароопасную ситуацию удалось ликвидировать. Но праведная просветленная натура ни как не могла смириться с тем, что наши души погрязли во тьме. Лёнька вытер мокрую голову подолом грязного рубища. Уселся на траву, перекрестился и поведал о свете в конце тоннеля.

Восставший из ада или проповедь светлейшего графа Леопольда де Билла.

Помню ясно, как божий день — наступила ночь. Не так, что бы совсем, но глаза закроешь — темень. Гляжу — луна падает. Хотел пригнуться, да не успел. Как даст мне в голову! Из глаз искры в горле тошнота, а земля по швам треснула. И пропасть адова разверзлась, а из нее демоны, схватили за ноги и тянут, а мордой тормозить не удобно, утащили сволочи.

Очнулся — сыра земля кругом. Куда не ткнись, света белого не видно. А в углу ворочается кто-то, руку протянул — рога, вторую — копыта и голос заупокойный: «Гваздец, — говорит, — тебе Леонид, сгребай вещички, пошли на сковородке жариться». А мне ж с геморроем нельзя. Я ж не помер еще, за что такие страдания? А этот, в углу, мысли читает: «Ага, — шепчет, — живой ты падла, но недолго осталось. Сейчас масло сливочное черти принесут и приступим. Ты как любишь, чтоб подрумяниться или до хрустящей корочки?»

Сердце у меня в комок сжалось. Дышать нечем, кругом сырость, серой из углов тянет. Над головой ведьмаки летают, в волосы вцепиться норовят, того и гляди — ухи откусят. Зашептал я молитву, а бесу хоть бы хны, даже и не думает исчезать, издевается: «Раньше, — говорит, — Бога вспоминать следовало, когда товарищей предавал».

Чую, спина зашлась. Затем ноги, а особо то место, откуда они растут. Ничего святого у сатаны нет, без масла жарить начал. «По что — кричу — еще живого огнем мучаете!» Тут какой-то боров появился, да как рявкнет: «Человеческое в тебе давно сгинуло, одно свинство осталось. Покайся, пока в пепел не обратился».

Чудом спасся, увидел свет в конце тоннеля и ползком, ползком. Как выбрался — не помню. Теперь одна дорога — в ближайший монастырь. Покайтесь братья пока не поздно, пока гиена огненная не разверзлась, опосля времени не будет. Верьте мне! В аду я был, вурдалаки кровь мою пили, сатана огнем жег, черти жилы тянули. На всю жизнь страху натерпелся. Покайтесь!

Выслушав Лёнькину истерику, я отвел Кондрата Силыча от костра и потребовал объяснений. Дембель не торопился с ответом, свернул самокрутку и, лишь выпустив пару колец сизого дыма, прояснил ситуацию.

Все оказалось намного проще, чем я думал. Никакой мистики. Просто Кондрат Силыч к воспитательному процессу подошел творчески, со всем обстоятельством. Невдалеке от разбойничьей поляны нашел брошенную на лето медвежью берлогу, куда и сволок господина графа. Там же, в куче потрохов, валялись рожки да ножки от съеденного кем-то козленка.

Едва Лёнька зашевелился сразу напоролся на то, что осталось от козлика. Кругом сыра земля, да вонь от табака, справа копыта, слева рога и чей-то дряблый голос, приглушенный подземельем. Тут и с нормальным человеком инфаркт приключиться может, чего уж про графа говорить с его слабым нутром и буйной фантазией.

— Для остроты восприятия, — закончил дед Кондрат, — крапивы пучок прихватил, злая она там уродилась, ну и пропарил племянничка Старобока от души. А он, болезный, за адово пламя то принял. С похмелья ядреного и не такое померещиться может.

Чуть забрезжил рассвет, тронулись в путь. Лесной проселок, немного попетляв меж сосен и оврагов, выпрямился, стал шире, и что немаловажно — обрел вид вполне наезженной дороги. Ни прошло и часу, как впереди показалась деревенька, напоминающая выселки, куда Макар телят гоняет пастись. После долгих скитаний пара изб крытых соломой казались сказочными дворцами. Коли есть кров — найдутся и люди, а какой русский человек откажет в куске хлеба изголодавшемуся путнику.

Но наша радость была преждевременной. Как выяснилось, на весь хутор имелся всего один человек. Вид он имел вполне упитанный, ухоженный, под добротной рубахой вырисовывается набирающий мощь животик. Заметив обоз, селянин несколько оробел, но нашел в себе силы подойти и представиться:

— Кац Лев Соломонович, коммерсант тутошний.

— Александр Мухин, здешний Пахан, — в тон ему отрекомендовался я. — А где остальной народ, чего избы заколочены?

— Так по причине близости Ведьминого леса, в коем разбойники обитают.

— А ты чего тут, или не боишься лихих людишек?

— Я, извините, — важно ответил Лев, — таки деловой человек, а деловые люди завсегда между собой договориться могут. К тому же бываю здесь редко, наездами, сугубо по коммерческой части. — Заложив руки за спину, Кац прошелся вдоль пролеток, потрепал по холке лошадей, задумчиво оглядел упряжь и в подавленном состоянии умостился на трухлявый пень, торчавший рядом с покосившимся забором.

— Я так понимаю, с господином Кривым вы разминулись…

— А какое вам, собственно говоря, дело… — и тут меня осенило. — Слушай Лев Соломонович, а ты часом не скупщиком награбленного будешь? Подозрительно вовремя ваша персона в здешних краях объявилась. Барышничать изволите, на людском горе наживаться!

— Вы, господин Пахан, того, поаккуратней со словами, — побледнел Кац. — Ярлык человеку недолго приклеить. Какая такая моя вина, если за процент определенный помог раз-другой кому-то что-то продать. Я ж с кистенем на дорогу не выхожу, закон блюду. Коммерция вещь тонкая, особенно в глухих местах. У меня нынче из-за вас одних убытков на цельный четвертной, да дорожные расходы.

— Ты страдальцем-то не прикидывайся, — закипал во мне разум возмущенный. — Лучше хлебосольного хозяина изобрази, а то ненароком и обидеться можем.

Кац загрустил пуще прежнего. Подавив трагический вздох, невесело усмехнулся:

— Вас накормить, напоить или сразу — спать уложить?

— Мечи на стол, все, что Бог послал, а там поглядим.

— И рад бы, — развел руками Лев Соломонович, — в писании сказано — не оскудеет рука дающего, да я больше по части промышленных товаров, продукты не моя стезя. Если вот капустки квашенной малость сыщется…

Хороший овощ капуста и на стол поставить не стыдно и коль сожрем не жалко. Голод, как известно, не тетка, пришлось довольствоваться тем, что было.

Между тем Кац время зря не терял, пока мы хрустели угощением, отирался поблизости, выспрашивал — кто мы, откуда, куда путь держим. Тайны в том особой не было и стояло нам подняться из-за стола, как он внес деловое предложение:

— Я так понимаю — проводник вам нужен. Дорог здесь тьма, без знающего человека вовек пути к Пиримидону не сыщите. Рад буду услужить. Не извольте переживать, со мной к вечеру в нужном месте окажитесь. Возьму не дорого, вместе с обедом пятнадцать рублей-то и выйдет всего, а если и вещички мои подвести изволите, — указал он на два огромных баула, — — то пару рубликов и скостить можно.

Ох уж эта людская предприимчивость. Все рассчитал прощелыга, в самое больное место удар нанес, даже лошади понимают — не знаешь брод, выше колен в воду не суйся.

— Предложение принимается, — кивнул я Кацу, — только один нюанс имеется, не селен я в бизнесе, а потому финансовую сторону сделки, уважаемый Лев Соломонович, обсудите с моим коммерческим директором.

Евсей в секунду просек ситуацию. Подхватил Каца под руку и увлек за угол ближайшего дома. Не прошло и минуты, как Лев Соломонович выскочил с другой стороны и, не сказав ни слова, развил бурную деятельность. Резво стаскал свои пожитки в пролетку и присел на краешек сиденья подле меня. В глазах беспросветная тоска, такое чувство, кивни — сорвется с места и побежит указывать дорогу впереди лошадей. Насмелившись, Лев Соломонович сказал:

— Хороший у вас коммерческий директор, господин Пахан. Сразу видно — не зря на фраерской должности состоит. Очень убедительно все разъясняет. Я шо подумал, почему бы хорошим людям ни помочь просто так, без всякой выгоды. Не уж-то вы и вправду поверили, шо старый еврей может взять с вас деньги?

Я заверил коммерсанта, что даже мысли такой не было. Эта маленькая ложь окончательно успокоили Льва Соломоновича, он громко крикнул:

— Евсеюшка, милый, видишь горочку, где сосна с обломанным верхом? Туда и правь. Справа обойдем, а там и тракт недалече.

Кони сноровисто рванули с места. Встречный ветер шевелил волосы и ласкал лицо. Кац по-хозяйски огляделся, хитро сощурил глаза, спросил:

— А в твоем обозе, Пахан, часом керосинчика не сыщется?

— Имеем чуток, — кивнул я на помятый бидон, втиснутый под сиденье, — литра полтора будет. Кто знает, что в дальней дороге понадобиться, прихватили по случаю.

— Это не серьезно, — усмехнулся Кац, — полтора литра пустяк, дорогу даже не окупят. — Увидев мое недоумение, Лев Соломонович пояснил: — Пиримидон монополию на керосин ввел, цены взвинтил немыслимые, хороший барыш с каждого литра имеет. Если по-тихому большую партию ввести, да нужным людям шепнуть — хороший бизнес сделать можно.

Я отмахнулся ото Льва Соломоновича, как от назойливой мухи и принялся осматривать окрестности. Наша поездка если и носила коммерческий характер, то лишь в той части, что касалась закупа лошадей. Усложнять себе жизнь контрабандой я не собирался.

На закате, как и обещал господин Кац, подъехали к столице княжества Пиримидона городу Рябиновка. У городских ворот два хмурых стражника загородили проезд. Старший поинтересовался:

— Запрещенные для ввоза вещи имеются?

Не успел я открыть рта, вмешался Лев Соломонович:

— Имеются, имеются. Под сиденьем бидон с керосином прячут.

Вот гаденыш! Найденную контрабанду стража извлекла вместе с сидением. Старший принялся что-то карябать на мятом листе. Я был зол и подавлен. На наше счастье бюрократия в этом мире еще не распустила заразные корни в полную силу. Стражник с горем пополам написал на бумажке мое имя и на этом служебный долг счел выполненным. Нам разрешили въехать в город.

Больше всего меня поразило поведение Льва Соломоновича. Едва распахнулись ворота, он, как ни в чем не бывало, занял прежнее место и принялся насвистывать веселенький мотив. Выбрав переулок потемнее, я велел Евсею притормозить. Очень уж хотелось проредить ровный строй белоснежных зубов господина стукача. Кац, почувствовав неладное, поспешил объясниться:

— Ба! Шо я вижу! Неужели господин Пахан обиделся на бедного еврея за невинную шутку? Ну, сколько у вас там было того керосина? Полтора литра. Загляните в мои мешки и шо вы там увидите? Пятьдесят бутылей по два литра этой бесценной на местном рынке жидкости в каждом. Кац с удовольствием возместит вам убытки и даже поделиться процентом с прибыли. Ничего личного — бизнес и только. Стража тоже люди. Им надо хоть иногда кушать. А для этого требуется время от времени изымать контрабанду. Не найди ваш бидон они полезли бы в мои мешки.

Кулаки разжались сами собой, вот же пройдоха.

— Мог бы предупредить, — сменил я гнев на милость. — Пришибли бы в горячке, и поминай, как звали.

— Ну, разве ж ваши люди, знай правду заранее, могли бы так искренне, так неподдельно и замечательно изобразить на лицах все, шо они обо мне думают?

Как не крути, а прав Лев Соломонович. Ребятки в обозе подобрались простые, с системой Станиславского не знакомые, а потому в своих чувствах искренние. Что твориться в душе — у каждого на крестьянской роже прописными буквами выведено. Пришлось согласить с доводами Льва Соломоновича. А что бы коммерсанту впредь не повадно было чужими руками жар загребать, один баул решили при себе оставить, не в корыстных целях, разумеется, а ради справедливости и только.

— Шо такое! — Взвыл Кац. — Это же грабеж! Я разорен! Моя бедная Сара не перенесет такого удара. А иёная мама, она же так много кушает, ну просто, как акула, клянусь мизинцем Моисея. Господин Пахан, прикажите прекратить этот разбой, я таки просто требую этого, мы ж культурные люди!

— Увы, мой бедный друг, — успокоил я Льва Соломоновича, — ни чем помочь не могу, не селен в коммерции. Книга жалоб и предложений находиться у Евсея, он принимает без выходных и перерывов на обед.

— Шо за день такой, — пробурчал Кац, взваливая мешок на плечи, — одни убытки и не полушки прибыли.

Дождавшись, когда Лев Соломонович исчез за углом, мы развернулись и выехали на главный проспект. Темнело. Из открытых дверей многочисленных трактиров вместе с переливами гармоний доносился аромат жареного мяса. Мой кадык непроизвольно дернулся, квашеная капуста встала в горле колом. Следовало срочно придавить ее чем-нибудь более калорийным. Выбрав самое тихое и спокойное заведение, мы привязали коней и зашли внутрь.

Вокруг нас завертелся расторопный хозяин с типичным кавказским лицом.

— Заходи, гостем будешь! — Обратился он ко всем сразу и к каждому в отдельности. — Шашлык-машлык, пилов, самса, свежий, вкусный. Шурпа наваристый, люля-кебаб — пальчики облежишь, сам бы кушал, для гостей берегу, да!

— Э-э, какие бабы? — Опешил от такого меню Федор. — Борщ давай, да чтоб со сметанкой.

— Какой такой борщ? — Скорчил недовольную рожу дитя кавказских гор. — Пилов есть, шурпа жидкий, шурпа густой — пожалуйста! Чебурек горячий, холодный — тоже, пожалуйста! Зачем борщ, шашлык кушать надо, барашек бе-е-е, мясо свежий!

— Зачем нам баран, — возмутился кузнец Сорока. — Нам бы пельменей, аль окрошки на худой конец. А ты — бе-е-е, ме-е-е. Му-му давай или хрю-хрю.

— И покайся, сын мой, — вылез вперед Лёнька. — Все съеденные овцы прощают тебя, как простил я. Возлюби животных — и козлов, и баранов, как я возлюбил тебя…

— Э-э! Дарагой! Какой любовь!!! Нэ надо меня возлюблять!!! В мой аул узнают — зарэжут!

Ужинать пришлось в другом трактире. С кавказцем приключился удар, горячая южная кровь, при упоминании о любви, апперкотом ударила хозяину в голову.

Через сотню шагов перед нами гостеприимно распахнулись перекошенные двери соседнего кабака. Сразу за порогом, на не струганных досках немытого пола, уронив голову на кулак, спал пьяный стрелец. Кто-то, не попадая в ритм гармошки, орал матерные частушки, в углу дрались — одним словом народ отдыхал. Повеяло родным и близким.

Выбрали стол почище. Подтащили лавки и стали звать официанта. Служивый у порога успел протрезветь и набраться по новой, прежде чем явилось нечесаное создание в мятом грязном фартуке поверх замусоленной толстины. Я уже начал подумывать, что стоит покинуть и это заведение, да случилось невероятное — к нашему столику подскочил невысокий скуластый мужчина, в отутюженном переднике. Приятная и открытая улыбка радовала глаз.

— Брысь, — цыкнул он на мятого полового и ловким движением смахнул со столешницы хлебные крошки. — Не извольте беспокоиться господа блатные, все сделаем в лучшем виде. Вы уж извините за тутошний бардак, заведеньице досталось мне в наследство всего-то как неделю, но кухня работает исправно, отужинаете с честью. А ежили, через месяцок загляните, право слово — не узнаете! Завтра ремонт зачинаю. Ей-ей приличный трактир будет. На сто верст в округе лучше не сыщите. Не желаете студня отведать? Позволю заметить — лично руку приложил.

— Откуда нас знаешь? — Не верил я своим ушам.

— Так дело житейское, — пояснил наследник притона. — У жены троюродная племянница замужем за кумом сродной сестры свата дочери от первого брака двоюродного брата жены хозяина трактира «Собачья радость» в княжестве Старобока. Вот он по-родственному с оказией и сообщил об вас. Рад, безмерно рад встретить в нашей глуши таких людей!

Ей-богу, слухи в этом мире расходятся на много быстрей, чем круги на воде. Не переставая удивляться, я принялся за студень. Потом подали паштеты, отбивные из телятины сменили пироги с грибами и пошло-поехало. Наши желудки приятно тяжелели. В самый разгар веселья, едва почали седьмую или двенадцатую бутылку вина, в кабак зашел жуткого вида человек. Вращая глазами, коверкая великий и могучий русский язык, он спросил:

— Кито хозяин?

— Чего хотел? — разгрызая мозговую кость, щелкнул челюстями бдительный Евсей.

— Насчет крыша прышел.

— Чего!!! — Разом вскочили блатные.

— Крыша говорю. Я думать два-тры рубля нормально, да.

— Пахан, — заорал Федор, — держи меня, урою суку! Совсем джигиты обнаглели, то люляками накормить пытаются, а теперь еще и крыши по Руси раздавать взялись!

— Э, без крыши никак, хороший крыша всегда нужен, ходи спокойно, за голова не бойся…

— Он еще пугает!!!

Обнаглевшего жителя араратской долины выкинули в окно, вместе с рамой, все одно ремонт планируется, чего скромничать. Нашего гостеприимного хозяина в пот бросило.

— Вы чего, мужики! Я бригаду армян нанял крышу в сарае перестилать. А это бугор их…

Получилось, прямо скажу — некрасиво. Ну, чего сделано, того уже не воротишь. Пусть русский язык учит лучше, начнет нормально изъясняться — перестанет в окна вылетать.

Насытившись, мы вышли во двор. Луну заволокло тучами, начал накрапывать дождь. Под крышей ближайшего сеновала нам отвели самые лучшие места (если такие вообще на сеновалах имеются), а что еще усталому путнику надо, кулак под голову и вся недолга. Утра вечера… сами знаете, намного хуже.