Глава 10

Мне снился чудный сон: родная коммунальная квартира в серой пятиэтажке, кружка холодного пива с шапкой пены, шум спускаемой воды в унитазе и грызня вечно недовольных соседей.

Я улыбаюсь во сне, но сонное счастье длится не долго. Неясный шорох прогоняет видения прошлой жизни. Я понимаю — в эту ночь их уже бесполезно искать. Кто-то настойчиво трясет меня за плечо. Я пытаюсь перевернуться на другой бок, но к тряске добавляется противный гнусавый голос, умоляющий проснуться. Приходиться разлепить веки. У изголовья тощенький мужичок, на покусанном оспой лице заискивающая улыбка.

— Господин Пахан, извольте проснуться, стрельцы по вашу душу прибыли.

Я стряхиваю прилипшую ко лбу соломинку, сладко зеваю и лишь после того, как вывихнутая челюсть встает на место, интересуюсь:

— Зачем?

— Не ведаю, барин, — лепечет мужик, отвешивая поклон.

— Ступай, — киваю я, — скажи, сейчас буду.

Мозг после сна включается в работу с неохотой. Я тянусь до хруста в позвоночнике и по шаткой лестнице лезу с сеновала на грешную землю. После чердачных сумерек солнечный свет режет глаза.

У ворот два стрельца при полном параде: в руках бердыши, на боку сабли кривые, у одного поверх красного кафтана белая берендейка через левое плечо перекинута. Смотрят сурово, недобро, из-под бархатных шапок с меховым околышем на широкие лбы струйки пота сбегают. Делаю пару шагов навстречу. Спрашиваю:

— Чего надо?

— Велено на суд княжеский доставить, — отвечает стрелец с берендейкой.

Сон с меня, как пух с одуванчика слетает. Голова становится ясной, а мысли тяжелыми и тревожными.

Как и полагается в таких случаях — возмутился:

— За какие такие грехи?!

Брови стрельца дрогнули, взметнулись вверх, под шапку. Такое чувство — будто не я задал вопрос, а зажатый в его руке бердыш без разрешения заговорил. Служивый одарил меня взглядом, каким вдова усопшего мужа в последний путь провожает и, не скрывая удивления, сказал:

— Известно за какие, тебя Паханом кличут?

— Меня.

— Стража донесла — керосин тайно провозил.

— И чего теперь? — Напрягся я.

— За полтора литра, — подал голос второй стрелец, — штраф положен, рубликов пять, не меньше.

Я мысленно перекрестился: пять рублей ни пять лет. Перекрестился и почувствовал, как волосы подмышками шевелятся. Въехать-то в город — мы въехали, а как выезжать будем? Вдруг снова досмотр. Если за полтора литра пол червонца, сколько же за баул Льва Соломоновича насчитают? Всю жизнь на Пиримидона бесплатно ишачить придется.

Сверху, от сеновала, раздался кашель. Я оглянулся. Кондрат Силыч, вытянув тощую шею, покосился на стоявшие под навесом пролетки и чуть заметно кивнул. Дышать стало легче. Увлекая за собой стрельцов, я поторопился выйти за ворота. Лишние глаза при уничтожении улик ни к чему. Надеюсь, у корешей хватит ума проделать все тихо и незаметно.

Шагая вслед за стрельцами, я задумался о коварстве судьбы. Нескладно как-то получается, стоит границу пересечь — сразу в неприятности вляпываемся. Встречи с Пиримидоном я жаждал еще меньше, чем с Белобородом.

Тенистая улочка довела до княжеского подворья. Мощный особняк десятком окон глазел по сторонам. Меня провели мимо красного крыльца к неприметной маленькой двери. По крутой лестнице, заслонив лоб ладонью, чтоб впотьмах не набить шишек о низкий потолок, я поднялся на второй этаж и сразу наткнулся на крепкого шустрого паренька в синем камзоле с золотой вышивкой на подоле. Он окинул меня суровым взглядом и резко спросил:

— Имя?

— Пахан.

Молодой служка пошелестел бумагами и строгим чуть хрипловатым голосом произнес:

— Ваше дело назначено на одиннадцать, ожидайте.

— А адвокат будет? — поинтересовался я.

Малый снова уткнулся в бумаги, холеный палец пару минут елозил по строчкам.

— Нет. Такого сегодня не судим.

Я сел на лавку, стрельцы устроились рядом. Мимо провели бледного купца. У сводчатой двери в судебный зал торговец схватился за сердце, конвоиры безжалостно втащили его внутрь. Я украдкой нащупал в кармане посольскую грамоту, с ней как-то спокойней пред князем ответ держать.

Суд над купцом длился пять минут. Бедолагу вывели под белы рученьки и потащили на конюшню. Купчина горестно бормотал:

— Но почто плетей-то? Почто? Я ж не специально боярину телегой ногу отдавил. Почто?! Пусть мне оттопчет…

Конца причитаний я не услышал, настал мой судный час. Стараясь выглядеть серьезным, я с опаской вошел в судебную комнату. У открытого настежь окна, развалившись в мягком кресле, скучал Пиримидон. Сбоку от него за маленьким столом примостился давешний служка. Больше сидячих мест не было. Паренек раскрыл рот, вместо слов с губ сорвался хрип, парень кашлянул и виновато произнес:

— Извините Ваша Светлость, горло застудил.

Князь кивнул, служка прокашлялся и доложил:

— Господин Пахан. Из праздношатающихся. Обвиняется в провозе полутора литров керосина.

Я умудрился не к месту улыбнуться. Глупо скалить зубы, когда обвинение предъявляют, но сдержаться не мог. В отличие от темного коридора в комнате солнечного света было с избытком и только сейчас удалось разглядеть помощника князя: строгое молодое лицо усыпано веснушками, густые волосы, зачесанные назад и налево, бесстыже оголяют сильно оттопыренное ухо. Такому ни при суде писарем состоять, а на базаре скоморохом работать. Я еще раз хихикнул. Парень понял причину веселья, обиженно надулся. Князь густым сочным голосом напомнил о деле:

— Что имеешь сказать в оправдание?

Я унял смех и звонко ответил:

— Ошибка Ваша Милость. Отродясь праздношатающимся не был. Состою на службе у Старобока, с посольством в Волынь еду, вот и грамотка имеется.

Пиримидон посмотрел подорожную, сменил гнев на милость:

— Пшел вон! — приказал князь писарю. — Мы с послом о делах государственных толковать будем.

Служивый скорчил обиженную рожу и выскочил за дверь.

— Садись, Пахан, — кивнул князь на освободившееся место. — Тут дело такое, я послов завсегда уважаю, да без штрафа отпустить тебя не могу. Стража не только мне, но еще и теще о каждой капле изъятого керосина докладывает. Так что пару рубликов изволь в казну внести, иначе меня жена со свету сживет.

Я спорить не стал. Отсчитал мелочью, сколько надо и высыпал горкой на стол. Пиримидон стыдливо отвел глаза. На князя жалко смотреть. Я медленно двинулся к двери, но Пиримидон так горестно вздохнул, что пришлось остановиться.

— Это теща придумала монополию на керосин ввести. Такие цены ломит, что народ обо мне уж черти что думает, а ей все мало, последнюю нитку с голытьбы содрать готова, — разоткровенничался князь. — И выгнать не могу, если вот развестись… Как думаешь?

Такого поворота я не ожидал. С уходом пришлось повременить. Пиримидон явно хотел выговориться, да пока я не появился, подходящих ушей найти не мог. В семейных делах советчик с меня никакой, поэтому вопрос князя остался без ответа. Пиримидон грустно качнул головой, не по годам седые волосы упали на широкий лоб. Богатырь человек, что твой медведь, а с тещей родной сладить не может. Вот тебе и загадка природы.

— Пойдем, — встрепенулся Пиримидон, — подальше от хором. В укромном месте браги выпьем, а то неровен час — тещенька нагрянет. Два рубля сумма для штрафа малая, обоим конец настанет, ей твои грамоты посольские, что колорадскому жуку ботва картофельная, сожрет и не подавится.

Только мы собрались самоликвидироваться, на пороге возникла сухонькая женщина с претензиями на звание светской дамы. Бальзаковский возраст она успела отгулять еще до того, как вымерли динозавры, но, не смотря на преклонный возраст, в ее фигуре, правда не везде, лишь местами, угадывались отголоски былой красоты.

— Помяни черта, он и явиться, — украдкой перекрестился Пиримидон.

— Сынок, — прогнусавила старушка, — чевой-то повар нынче утром какаву поздно принес, вели пороть мерзавца.

— Мама, как же так? Вчера пороли за то, что рано, сегодня — поздно, когда ж ему носить?

— Вовремя, — отрезала женщина и, взглянув на меня, сменила тему: — А этот кто таков будет? Новый конюх, али дворник? Ну и рожа противная, определи-ка его ко мне в прислугу, может, сгодится на что.

— Нинель Абрамовна, — заюлил князь, — к чему вам лишние траты, да и не сподручно господину Пахану на побегушках бегать, он есть персона дипломатическая и напрочь на всякие холопские дела непригодный.

— Дипломат, стало быть. Любопытно. — Пиримидоновская теща трижды обошла вокруг меня, изучая со всех сторон, как кошка пойманную мышь перед употреблением. — Любопытно, — повторила она во второй раз, облизывая сухие растрескавшиеся губы. — И чего там новенького в Европах? А то прибываем здесь, как в тюрьме, света белого не видим. В этом годе еще ни разу в Парижу не были.

— А кто дважды на курорт ездил? — Вскипел князь. — Кто на море отдыхал? Негра полюбовника для меня, что ли, из Африки выписали!

— Гляди-ка, разошелся! Распетушился перед дипломатом! — Подбоченилась Нинель Абрамовна. — Ну и что с того, что мой Джим черный? Могу я себе хоть раз в жизни каприз дамский позволить?

— Мама, в вашем возрасти пора не о капризах, а о Господе Боге думать, — ляпнул, не подумав, князь. Прикусил язык, но поздно, слово не воробей.

С тещей приключился удар. Она схватилась за дряблую грудь и без чувств рухнула на пол. Через мгновение рядом с ней приземлился князь. У моих ног образовалось два бездыханных тела. Я не знал что делать, впору самому присоединиться к этой душевной компании, да жаль, не успел. По паркету зацокали каблучки, в светлицу впорхнуло милейшие белокурое создание с фигурой Винеры.

— Стража! Схватить душегуба! — Разнесся по коридорам девичий визг.

Когда трое стрельцов повисло на моей спине, я понял, кого именно имела в виду княжеская супруга.

На мое счастье Нинель Абрамовна быстро совладала с собой, приоткрыв один глаз, она прошипела посиневшими губами:

— Оставьте его ироды. То ж посол заморский, чего про нас в Парижу подумают.

— Ох, маменька, вы живы! — Прослезилась заботливая дочь, носок ее атласной туфли ткнулся в бок князя. — Вставай, хватит лодыря гонять. Прикажи лошадей запрячь, мы с мамам на базар ехать желаем.

Веки князя дрогнули, на секунду разлепились, он подмигнул мне и опять претворился трупом. Попытки привести Пиримидона в чувство оказались безрезультатны.

— Пойдем, доченька, — проворчала разобиженная теща. Кокетливо поправила измятое платье. Старческий рот оскалился в приторной гадко-сладко-стервозной улыбке, а подведенные сажей глаза уставились на меня. — Не желаете с нами, господин посол? Во всем княжестве кроме меня да дочки ни одного приличного человека, словом перемолвиться не с кем.

— От чего ж не согласится, — ответил я, сгорая от желания покинуть княжеский двор.

В пролетке мне выпало сидеть рука об руку с Нинель Абрамовной. Княгиня, обложившись подушками, устроилась напротив. Тонкие пальцы, утыканные перстнями, нервно теребили расшитый золотом поясок сарафана. Я невольно залюбовался, красивая девка, хоть и стерва, но как показывает жизнь — одно другому не мешает. Дежурный стрелец распахнул ворота, мы выехали со двора.

Нескончаемая женская болтовня превратила короткую поездку в изнуряющее путешествие. Теща Пиримидона успела пересказать все сплетни, обсудила всех знакомых, а так же и тех, кто имел неосторожность попасться навстречу. От ее говорливости разболелась голова. Наконец лошади перешли с рыси на шаг, пролетка въехала на базарную площадь.

За ближайшим прилавком высокая стройная девка бойко торгует цветными бусами, блеск ее счастливых глаз незамедлительно привлек внимание Нинель Абрамовны.

— Чего Марфа сияет, как самовар на пасху?

— Известно чего, — с готовностью отозвалась дочка, — на днях замуж выскочила за Устина Шапкина.

— За Устина! — подпрыгнула Нинель Абрамовна. — Уж ни его ли покос рядом с Тоськиной пашней?

— Верно слово — его.

— А если Устин нынче косить задумал, да с дальнего конца зачал — в обед аккурат на межу выйдет. Может такое случиться?

— А от чего ж не случиться, мужик работящий, ежели косить удумал — может.

— А если Тоське с утра приспичило на пашню сбегать, да к полудню к меже подойти… Возможно же такое?

— И такое возможно, — согласилась дочь. — Чего ж к меже не подойти, ежели на пашню пришла.

— Ага! — Нинель Абрамовна достигла пика в своих умозаключениях. — А если они там встретятся, то ж обязательно поздороваются, а коль поздороваются — заговорят, а зачнут разговор — то, да се, а там кусточки, сама вчерась с Джимом грибы собирала… Марфа! Чего лыбишься, мужик твой с Тоськой на пашне прохлаждается, шуры-муры разводит, а ты, дура, торгуешь!

Бедная девка покраснела, красивое лицо уткнулось в ладони. Торговка бросилась прочь с базара. Довольная теща Пиримидона долго глядела вслед, тощий зад ерзал по сиденью, как рубанок по доске с гвоздями. Едва Марфа затерялась в толпе, Нинель Абрамовна велела кучеру ехать домой. На кой ляд приезжали — непонятно. Возница развернул пролетку, парочке нерасторопных мужиков досталось плетью.

— У вас, Нинель Абрамовна, богатая фантазия, — осторожно заметил я, отодвигаясь в угол. — А если Устин не пошел сегодня на покос, или начал косьбу с другого конца, или Тоське нынче не до пашни? Но даже если и так, то с какой стати они обязательно должны уединиться в кустах?

— Господин посол, — фыркнула перезрелая сплетница, — я же предположительно, так сказать теоретически и даже вовсе не со зла. Давайте лучше поговорим о Европе. Господи, был у меня один знакомый француз, Мишель — единственная и неповторимая любовь! Мы с ним за ночь по сорок раз любились, нынешней молодежи такое даже не приснится.

— Извините, ночь часом не полярная была? — ухмыльнулся я. Личико дочки пошло бурыми пятнами.

— А вы шутник, господин посол, — кокетничала мадам Нинель. — Ох, молодость, молодость! Где теперь Мишель, он так и не смог простить мне невинной шалости с отрядом гвардейцев. — Бурые пятна на лице дочери изменили цвет на фиолетовый. Нинель Абрамовна невинно потупила глазки и перешла на политику: — А как там королевна англицкая поживает? Неужто по-прежнему шашни с гишпанским принцем крутит?

Вопрос из разряда дипломатических. Надо что-то отвечать. Не долго думая, я кратко изложил сюжетную линию первого тома Дюма о похождении бравых мушкетеров. Ошалевшая Нинель Абрамовна чуть не выпала из пролетки. От восторга ее плоская грудь увеличилась сразу на три размера.

— Ох уж этот Бекингэм, так напоминает Мишеля! — разрыдалась пожилая женщина. Острый длинный нос ткнулся в плечо дочери. — Разве ж твой Пиримидон способен на такие чувства! Разве ж он может голой грудью на шпагу! Повеситься и то не сумел, два раза из петли вынимали.

Супруга князя от обиды прикусила ноготь, клацнули прелестные зубки, и ошметок полетел на дорогу. Нинель Абрамовна утерла слезы, тонкие бесцветные губы свернулись бантиком в мечтательную улыбку. Какое-то время тишину нарушал лишь стук лошадиных подков. На перекрестке обогнали пешую кухарку, Нинель Абрамовна встрепенулась.

— Эй, Алевтина, чего стоишь, лясы точишь! Беги, керосином запасайся, гвардейцы кардинала войной прут, к вечерне туточки будут!

У меня засосало под ложечкой. Смолчать не получилось.

— С чего вы это взяли?

— А как же, — хрустя костьми, повернулась мадам Нинель, — мы же хорошие, а они плохие. С кем им еще воевать? Тут и к бабке ходить нечего...

— Мадам, — не сдержался я, — вам лечиться надо!

— Уже, — без обиды ответила женщина. — Дохтор заграничный имеется, господин Гопман. Хоть и без передних зубов, но мужчина видный. Одно худо, евоный желудок пищу нашу грубую принимает плохо, а наружу выдает хорошо, быстро. Полдня почитай в уборной проводит.

Пролетка въехала на княжеский двор, конюх осадил коня. Я, как галантный кавалер, помог Нинель Абрамовне выбраться наружу. Княгиня выпрыгнула сама, наглый ветерок задрал подол сарафана, блеснули стройные ножки, такой мелочью, как нижнее белье супруга Пиримидона себя не озадачивала. Пришлось деликатно отвернуться, но княгиня так зыркнула, что зародились сомнения — а ветер ли виноват в случившемся?

Пожалуй, настала пора прощаться, терпеть не могу, когда на мою честь покушаются без должных на то оснований. Слишком уж короток путь от постели княгини до плахи. Но сбежать сразу не получилось.

— Мамам, а не пригласить ли нам господина посла на обед? — плотоядно улыбнулась дочка.

— Конечно, дорогая! — охотно согласилась старая дура.

На душе заскреблись кошки. Такое чувство, что не гостем зван к столу, а приглашен в качестве десерта.

Нинель Абрамовна вцепилась мне в локоть и потащила в дом. Пока накрывались столы, ей вздумалось поиграть в жмурки.

В большом зале привыкшая ко всему прислуга ловко завесила окна дерюгой. Стало темно как в склепе. Две свечи с трудом освещают лица. Явился Джим. Мадам Нинель вызвалась водить первой. Я мысленно пожелал удачи. Ловить голого негра в темной комнате, да еще с завязанными глазами, все равно, что в безлунную ночь любоваться черным квадратом Казимира Малевича.

Воспользовавшись моментом, я попятился к двери. Чьи-то пальцы прихватили край рубахи. Пытаюсь стряхнуть — бесполезно. Всмотрелся и обмер: пока мамаша развлекается с Джимом, дочурка решила употребить меня.

Я взмолился и Господь не дал свершиться греху. В тот самый момент, когда я уже отчаялся вырваться, дверь в комнату приоткрылась и вошел лекарь. Господин Гопман, со вчерашнего вечера прописавшийся в клозете, нашел в себе силы выбраться на свежий воздух. На мое счастье редкие минуты свободы он решил посвятить пациентам. Мать и дочь были затребованы на осмотр.

Княгиня чмокнула в щеку и томно прошептала:

— Я скоро, котик…

Едва за углом стих шелест платьев, я бросился искать выход. Роль белого и пушистого котенка мне нравилась еще меньше, чем образ бывалого кобеля. На лестнице лоб в лоб столкнулся с Пиримидоном. Князь спросил:

— Ну, чего — совладал с бабами?

— Сбегаю, — честно ответил я.

— Тогда бывай, постараюсь прикрыть.

Я пожал протянутую руку и поинтересовался:

— Ты как, Ваша Светлость, с ними живешь?

— А как в сказке, — горестно вздохнул Пиримидон, — теща — Баба-Яга, жена — ведьма, соседка — царевна лягушка, муж ейный — Иванушка-дурачок. Поначалу порядок был, любовь, да согласие, пока три года назад теща погостить не заехала. Жену как подменили, а мамаша зараза нагоститься не может. Не знаешь, почему из хорошеньких невест стервы вырастают?

Я не знал. Пиримидон проводил до сеней. Расстались мы вполне дружелюбно. Я поспешил свернуть в ближайший проулок, вдруг лекаря надолго не хватит, приспичит, а я еще в пределах видимости…

Уже на дальних подступах к сеновалу неосознанная тревога наполнила сердце. Кругом тишина. Ни одного прохожего, два теленка у забора и те воротят морды. Через сотню шагов наткнулся на Евсея. Фраер обрадовался как ребенок:

— Уф, Пахан, вернулся, слава Богу! Я уж переживать начал, не случилось ли чего. Разыскивать пошел.

— Как вы тут?

Евсей отвел глаза и доложил:

— Провиант в дорогу закуплен, керосин уничтожен.

— Все нормально значит? — усомнился я.

— Ну, да, — кивнул Фраер. — Тут еще говядину в пол цены предлагают. Не знаю — брать или нет.

— Кто такой щедрый?

— Хозяин трактира наш. Трех коров на базар уже отогнал, теперь быка на мясо бить хочет.

— Зачем?

— Так кормить в зиму нечем, сено сгорело…

— Как сгорело? — опешил я. — Оно ж на сеновале, спали на нем…

— Вот вместе с сеновалом, сараем, прочими пристройками и сгорело.

— Погоди, — перевел я дух. — Ночью дождь прошел, лужи еще не просохли, специально сарай жечь станешь, хрен получиться…

— Специально нет, — кивнул Евсей, — а с керосином запросто.

— Вы чего! Керосин на сеновал вылили?!

— Нет, мы его за сарай слили, а у Кондрат Силыча самокрутка изо рта выпала…

— Он, что — из ума выжил, окурками в керосин плеваться! — заорал я.

Фраер набычился и процедил сквозь зубы:

— Плюнешь тут, когда господин граф себя миссией объявил, собрал пол пиримидоновского княжества и повел на озеро в новую веру крестить.

До сеновала я добежал на одном дыхании. За воротами груда головешек, к небу тянется сизый дымок, нестерпимо воняет гарью. Запыхавшийся Евсей пояснил:

— Перво-наперво сарай зачался, пока тушили — сеновал пыхнул. Лошадей вывести успели, а вот пролетки нет. Едва деньги спасли. Так чего, Пахан, говядину будем по дешевке брать, али нет?

— Где остальные? — держась за сердце, спросил я.

— За Лёнькой подались.

— Веди.

Пол версты до озера одолели в четверть часа. По дороге удалось выяснить подробности: пока кореша уничтожали керосин, неутомимый великомученик Лёнька, пользуясь щедростью хозяина трактира, споил два десятка шедших со службы стрельцов. Щедро причастился сам. Во главе с новоиспеченным святым апостолом Леопольдом пьяные стрельцы подались на природу, поближе к воде. По городу пронесся слух — стрелецкая сотня топиться идет. Желающих на это посмотреть собралось больше, чем могло вместить озеро. Граф времени даром не терял, вещал о конце света и покаянии, а когда загорелся сеновал, вспомнил про гиену огненную.

Мы с Евсеем подоспели в самый интимный момент.

Небольшое озерцо, круглое как тарелка, наполовину затянуто тиной. Народу больше, чем на базаре, свистят, улюлюкают. У камышовой заводи топчутся стрельцы, на кислых трезвеющих лицах никакой святости. В воде только Лёнька. Граф запутался в камышах и бьется как щука в сети. Озеро бурлит, крупная волна лижет берег, несмышленые пиявки и те шарахаются от Лёньки.

Дебил выплюнул сгусток тины и начал вещать:

— Ко мне, люди! Ко мне! Судный час настал! Покайтесь! Я видел свет в конце тоннеля! Всех прощу! Кайтесь и ко мне!

Желающих последовать за графом не нашлось. Стрельцы ругнулись и пошли по домам, народ же забавлялся: кто ржал во все горло, кто пальцем у виска крутил. Даже лягушки косяком поперли на берег, прочь от Лёньки. Сквозь толпу протиснулся Кондрат Силыч и погрозил Лёньке кулаком.

— Ты кто будешь, мил человек, — поинтересовалась какая-то баба.

— Отец почитай этому выродку, — огрызнулся Дембель.

— Свят, свят, — закрестилась женщина, — он же себя сыном Божьим навеличивает, а ты, стало быть…

— Заткнись, дура! — Рявкнул дед Кондрат.

Васька с Ванькой извлекли неугомонного святошу на сушу. Мокрый, скользкий от тины граф дрыгал ногами и верещал как недострелянный заяц. Крепкая оплеуха привела его в чувство. Народ, поняв, что все интересное кончилось, побрел вслед за стрельцами. На берегу остались только свои. Весь лимит терпения, отведенный на Ленькины выкрутасы, был исчерпан. Я медленно подошел к распростертому на траве графу и вцепился в горло. Чеканя каждое слово, сказал:

— Хочешь быть апостолом — будешь. Но глухонемым. Язык отрежем прям здесь.

Лёнька щелкнул зубами, челюсти намертво сжались. Я поднялся с колен и оглядел притихших корешей: Кондрат Силыч буравит землю взглядом, Антоха с Сорокой прячутся за спинами Евсея с Федькой, а Васьки с Ванькой лыбятся, рот до ушей.

— Значит так, — прохрипел я, — Дембель и Шестерки стерегут графа. Остальные на базар, ищите, где хотите, но чтоб две телеги были. Через час встречаемся у трактира. Ясно?

— Так точно! — Гаркнуло семь глоток.

Себе я оставил самое неприятное — общение с погоревшим трактирщиком.

Добрался до места, и еще раз оглядел пожарище: чадят тлеющие головешки, вместо построек выжженная земля, все в прах обратилось. Ветер пепел гоняет по ограде.

Я перешел через дорогу. На крыльце трактира пальцы правой руки самопроизвольно сжались в щепоть, я осенил лоб крестом и взялся за ручку двери.

Внутри непривычная тишина. Под потолком сумрак сгущается, свечи не горят, не тлеет керосинка. У окна, в углу, где посветлей, хозяин за столом. Дрожащие руки из бутылки последние капли в стакан выжимают. На подоконнике рядом с кактусом еще пяток пузатых винных литровок очереди дожидаются.

Трактирщик залпом осушил стакан, пустая бутылка полетела под стол, рука потянулась за новой. Вместо литровки ладонь нашарила кактус. Схватила…

Я где-то слышал, что комнатные растения лучше растут, если с ними разговаривать. Следующие пять минут хозяин трактира активно помогал кактусу вырасти.

Едва ругань стихла, я уселся напротив. Трактирщик приподнял голову и сразу схватился за бутылку. На этот раз ему даже стакан не понадобился, толстые губы намертво присосались к горлышку. Узнал.

Когда вино полилось из глотки на рубаху, я положил на стол золотой червонец. Трактирщик икнул и сделал еще один глоток. Я достал второй червонец. Хозяин утер губы, по пухлым щекам скатились слезинки.

— Пахан, прости меня. Мне ж говорили, что блатные самые праведные люди, а я дурак, не верил.

Я вздохнул полной грудью, дело сладилось. Трактирщик вылил остатки вина в стакан и протянул мне. Глотнул. Слегка кислит, а так ничего. Хозяин не мог уняться.

— Пахан, у меня амбар еще есть, давай спалим на хрен…

Я покачал головой. Трактирщик жест расценил по-своему.

— Не, платить не надо. Все включено, — подкинул он червонцы на ладони. — Подарок.

Поставив пустой стакан, я выбрался на улицу. У крыльца рожей в грязь лежит Лёнька, на его сутулой спине сидит Кондрат Силыч, самокрутку тянет. С боков Ванька с Васькой.

Дембель одарил меня виновато-вопросительным взглядом. Я смолчал, пусть потерзается, впредь аккуратней с табачком будет. Маленькая месть длилась не долго, на крыльцо выскочил трактирщик, начал гнуть спину коромыслом.

— Господа блатные, будете в наших краях — милости прошу. Завсегда рад! Завсегда!

Кондрат Силыч выпустил облако дыма, успокоился. Дополнительных разъяснений не требовалось, и так понял — дело замяли. Шестерки приглашение трактирщика восприняли как должное, в братском мозге даже мысль не ворохнулась, что могло быть иначе. Попробуй таким не возрадуйся. Тогда не то, что сеновал — княжество пыхнет.

Евсей явился с опозданием в пол часа. Идет, насвистывает. За ним телега катится: Сорока с Антохой за оглобли тянут, Федька сзади подпихивает.

— Одну смогли раздобыть, — доложил Фраер. — В три рубля обошлась.

Я приказал грузиться. Пожитки сгорели, а для двух коней пара мешков с едой, да мы — груз вполне посильный. Но не тут-то было. Как Антоха не старался, враз две лошади в телегу впрячь не смог. Оглоблей не хватило. Решили взнуздать жеребца, кобыла пойдет на привязи, потом местами поменяем. Первым в телегу закинули Лёньку, куль с овсом надежно придавил «святые» графские мощи. Ему все равно, а нам спокойней.

Выехали на центральную улицу, колеса запрыгали по булыжной мостовой, тело сразу ощутило разницу между рессорной пролеткой и раздолбанной телегой. Такое чувство, будто на действующем вулкане сидишь, зубы лязгают громче подков, селезенка на каждом метре норовит через горло выскочить.

Впереди, на обочине, молодая девка яблоки из лукошка просыпала, сочная антоновка раскатилась по всей дороге. Дивчина спину гнет, собирает — к яблокам передом, к нам тылом. Федька засмотрелся, рот открыл, телегу тряхнуло, чуть язык не откусил. Расторопный Евсей кинулся помогать. Руки по траве шарят, яблоки ищут, глаза девичью фигуру ласкают. У красавицы ворот расписного сарафана отвис, мелькают белые плечики. Фраер таращится, булыжники вместо антоновки в лукошко ложет. У дома напротив бабка со скамейки взвилась. Доковыляла до Евсея и клюкой вдоль хребта.

— Куда зенки бесстыжие пялишь!

Фраер выгнулся дугой, прошипел обиженно:

— А тебе завидно, карга старая?

Девка подхватила лукошко и, гордо вскинув подбородок, отступила за бабку. Юное лицо серьезно, а в зеленых глазищах искорки мечутся, смотрит оценивающе, по-женски, но Фраеру уже не до телячьих нежностей, от удара спину перекосило. Антоха подхлестнул коня, телега заскрипела дальше, многообещающая девичья улыбка осталась без ответа.

Въехали на перекресток, прямо тополя толщиной в два обхвата, поперек улица, утыканная домами. Куда сворачивать непонятно. Через дорогу мужик с коромыслом на плече бредет. Антоха крикнул:

— Слышь, сердешный, как на выезд проехать?

— Направо вертай, к городским воротам выйдешь, мимо не проскочишь.

— Ты зачем его окликнул? — набросился на Антоху Евсей. — Вишь, ведра пустые, теперь все — удачи не жди.

Антоха пожал плечами и свернул куда указано. Предсказание Фраера начало сбываться километра через полтора, на подъезде к воротам. У моста через ров собралась пробка телег в двадцать. Я отрядил Сороку узнать в чем дело.

Кузнец примчался через пять минут, утерев взопревший лоб, с удивлением доложил:

— Пахан, там тебя ловят.

— Чего!? — Вырвалось одновременно у Евсея с Федькой.

— Пахана ловят, — повторил Сорока.

— Кто? — спросил я севшим голосом.

— Ну, так ясно кто — стрельцы. С имя недоросль конопатый, одно ухо топырится, за главного будет.

Кореша уставились на меня. Я на них. Игру в гляделки прервал Кондрат Силыч:

— Антоха, сынок, отворачивай в сторону, погодим из города выезжать, тут подумать следует…

Не доезжая ворот, ушли влево, телега покатилась по узенькой улочке вдоль городской стены. Через сотню метров обнаружился небольшой пустырь, Антоха уверенно вогнал телегу между домом с соломенной крышей и одежной лавкой. Сомкнулись за спиной кусты, далекие от людских проблем кони принялись ощипывать листья. Дед Кондрат спрыгнул с телеги, разминая ноги, прошелся взад-вперед, спросил:

— Пахан, чего мыслишь? Кому мозоль отдавил? Так просто караулы у ворот ставить не будут.

— Ума не приложу, — пожал я плечами. — Юнец с оттопыренным ухом знаком, при князе состоит, но с Пиримидоном я мирно простился. Без обид.

— А что, если назад вернуться? Выйдем через ворота, в которые въезжали, а там — ищи ветра в поле. — Предложил Федька. Кондрат Силыч отрицательно качнул головой:

— Ежели розыск объявлен, тут и к бабке ходить нечего, все лазейки перекрыты. У этих ворот конопатый, у тех другие, кто Пахана знает, хотя б стрельцы, что утром приходили. Нельзя Пахану в открытую идти, вдруг Пиримидон за учиненное Лёнькой богохульство взъелся, али за пожар озлился, про керосин вылитый узнав. Здесь уже не штрафом пахнет, острогом за версту воняет.

Я грустно вздохнул. Слова Дембеля окончательно испортили настроение. Встал, продрался сквозь заросли перезревшей черемухи к городской стене. Высока зараза, за гладкие булыжники не рукой зацепиться, не ногой опереться. Следом, ломая ветки, притопал Васька:

— А чего, Пахан, я снизу, Ванька на плечи, взберешься как по лесенке.

Я кисло усмехнулся, чтоб дотянуться до края четыре Ваньки требуется. Вариант со стеной не для нас. Евсей внес другое предложение:

— Давайте Пахана бабой вырядим!

Кондрат Силыч пожевал ус и задумчиво кивнул:

— Молодец Евсей, соображаешь. И не просто девкой, а чтоб пузатой, на сносях, такую ни один стрелец обидеть не посмеет.

Польщенный Фраер метнулся в одежную лавку. Я еще не успел свыкнуться с мыслью, что придется на время стать трансвеститом, а он уже вернулся и с нетерпение пританцовывает рядом. В руках ворох юбок.

— Самый дорогой взял, — похвастался Евсей, раскладывая на телеге косоклинный сарафан, — не всякой купчихе по карману.

Подавив грустный вздох, я принялся переодеваться. Волосатую грудь скрыла длинная, до колен, белоснежная рубаха с пышным кружевным воротом, обшитым розовым бисером. Руки еле втиснулись в зауженные вышитые красными цветами рукава. От бесчисленных подъюбников я категорически отказался. Натянуть сарафан через ноги не получилось, пришлось напялить по-бабски, через голову. Вышитый красными ромбами подол волочится по земле, узкая талия давит живот, широкие лямки пиявками впились в плечи. И как женщины терпят такие оковы?

Ванька с Васькой надергали с соседского дома соломы, старались на совесть, бедным хозяевам придется крыть — Шестерок матом, крышу заново. Расторопный Евсей впихал эту копну мне за пояс, вздувшийся живот опоясал золоченый шнурок с пампушками на концах. Довершил маскарад синий в желтый горошек платок, узел которого удавкой сдавил горло.

Кондрат Силыч критически оглядел меня со всех сторон, одобрительно цокнул языком и велел грузиться в телегу. Не успели отъехать, Дембель вновь подал голос:

— Мать вашу! Живот у Пахана на тройню сладили, а титьки забыли. Для такого пуза грудь в два раза больше головы быть должна.

Зашуршала под сарафаном солома, живот убавился до размеров двойни, а рубаха на груди вздыбилась так, что землю под ногами не видно.

— Хорошо, — кивнул дед Кондрат, — Антошка трогай.

Едва колеса набрали ход, Кондрат Силыч снова велел остановиться:

— Вот же дурень старый, — ругнул он сам себя. — Телом, Пахан, девка ладная из тебя вышла, а вот рожей… Оно конечно и бабы с усами бывают…

Я нервно провел ладонью по щеке, крепкая щетина уколола пальцы, хоть до бороды еще далеко, но жесткие волоски уже явно переросли модную недельную небритость. Кутаться в платок глупо, такую поросль лишь паранджа скроет, да не принято на Руси лицо прятать…

— Чего ж делать? — растерялся я.

— Выщипывать будем.

Кондрат Силыч отломил от тополя ветку размером с карандаш, ножом ободрал кору, один конец расщепил надвое. Уселся рядом и ласково произнес:

— Придется потерпеть.

Я мужественно сжал зубы. Ветка ткнулась под нос, Кондрат Силыч слегка развел разрезанные концы и резко отпустил, несколько волосков над верхней губой оказались намертво зажаты раздвоенным концом щепы. Дембель дернул, я заорал. С окрестных крыш взвилась в небо туча воронья.

— Ну вот, еще пятьдесят раз по столько и правый ус выщиплем, — заверил Кондрат Силыч, разглядывая пучок выдранных волосков.

— Не дамся! — прорычал я, смахивая слезу. — Цирюльник сыскался, сам сначала выбрейся!

Дед Кондрат сконфуженно моргнул, я вырвал из его рук «бритвенный прибор» и закинул в кусты.

— И чего делать станем? — спросил Сорока, инстинктивно прикрывая ладонью заросший подбородок.

— Думать! — отрезал я.

За спиной послышалось заунывное пенье. Кореша закрестили лбы. Мимо нас шествовала скорбная процессия человек в двадцать. Впереди телега, на ней гроб, отшлифованные до блеска доски отражают солнечные зайчики, поверху шевелится от ветра траурный кант из черной материи. Я привстал и заглянул внутрь. На маленькой подушке белеет изъеденное морщинами старушечье лицо. Годков сто, не меньше. Я мысленно пожелал «Царствия небесного», чего уж — все там будем, хотелось бы конечно попозже…

Телега с гробом подъехала к воротам, скопившийся народ безропотно расступился, пролетки съехали на обочину, стрельцы почтительно сняли шапки. Заметив такое отношение к покойнице, Ванька хватил кулаком по лбу и, благостно улыбнувшись, выпалил:

— Придумал, как Пахана вызволить! Придумал!!!

Суть идеи читалась на широком Ванькином лице столь отчетливо, что я сразу сказал:

— В гроб не лягу. Не дождетесь.

Ванька обиженно поджал губы, глазенки потухли, точно у непризнанного современниками гения. Как же — старался, думал, а я сволочь не оценил. Затянувшееся молчание нарушил Федька:

— А давай, Пахан, мы тебя под телегой спрячем.

Вслед за Подельником я нырнул под повозку. Над головой меж досок настила щели в палец толщиной. Просунули в них веревки и соорудили две петли, одну для ног, вторая тело поддерживать. С горем пополам примостился, руки уперлись в корявую поперечину, минут двадцать продержусь, а больше и не надо. Заботливый Федька подвернул полы сарафана. Кореша расселись по краям телеги, свисавшие ноги окончательно укрыли меня от посторонних глаз. Антоха схватился за вожжи.

Обзору никакого, от дорожной пыли рябит в глазах, не чихнуть бы. Телега вывернула с улицы на булыжную мостовую, дышать стало легче, да и нос-предатель перестал зудеть. До ворот добирались минут десять, наконец копыта жеребца затанцевали на месте, я затаил дыхание, к телеге подошли стрельцы. Видеть я их не мог, но вот голос одного узнал сразу.

— Кто такие? — прохрипело над головой.

— Божьи люди, в Волынь на ярмарку едим, — степенно ответил Кондрат Силыч.

— А Пахана с нами нет, можете не искать, — донесся до меня деланно-равнодушный возглас Васьки. Я прикусил язык. Стратег — твою мать! Ну, кто за язык тянул…

Наверху замерли, краем глаза я видел, как лакированные сапоги с завернутыми к верху носками неторопливо обошли телегу по кругу. Юный хриплый голос вкрадчиво поинтересовался:

— Откуда про Пахана известно?

— Так впереди пять телег проехало, уши имеем, чего пытаете слышим. — Вывернулся дед Кондрат.

Сапоги сделали еще один круг:

— Стало быть, не ведаете, где господин посол?

— Не ведаем, мил человек.

— Езжайте, коли так. Скатертью дорога.

Колеса заскрипели, но не успели сделать оборот, раздался голос, от которого заломило зубы:

— Господин Пахан! Господин Пахан! Туточки вас спрашивают! Вылезь из-под телеги, покажись людям! Негоже православным врать. Покайтесь братья пока не поздно, возлюбите стрельцов, как я Пахана, иначе гореть всем в аду…

И чего я Лёньке язык не отрезал, хотел же…

Кто-то ухватил коня за узду, метнулись назад лакированный сапоги, я смачно плюнул и выполз на дорогу. У подскочившего писаря округлились глаза, рыжие веснушки побледнели, а затем и вовсе исчезли.

— Ты… — прохрипел он сдавленным голосом, оттопыренное ухо задергалось.

— Ага, — кивнул я, вытряхивая из-под сарафана солому. — Наверху жарко сильно. У нас все послы так в жару ездят. Не знаешь, зачем князю понадобился?

— Ни князю, княгине…

Настал мой черед бледнеть. Ноги дрогнули, я облокотился на телегу. Вот оно значит как…

— Отпусти, а… — попросил я.

— Не могу, — качнул головой служивый.

Стрельцы подхватили меня под руки, на суровых лицах ехидные улыбки.

— Переодеться дайте! — взмолился я.

— Некогда, — отмахнулся писарь. — Не знаю, зачем надобен, но уже два раза гонец прибегал, велено доставить как есть.

Врал сопляк, по глазам видно. От его растерянности не осталось следа. Вернувшиеся на место конопушки светятся счастьем. Злопамятный падла, я над ним при одном князе хихикал, он меня пред всем миром на посмешище выставить решил. Кореша напряглись, Ванька с Васькой на оглобли косятся, того гляди, отламывать начнут. Учуяв неладное, десяток стражников у ворот ощетинились пиками. Я обреченно пробурчал:

— Спокойно, без истерик… постараюсь управиться быстро.

Меня впихнули в подскочившую пролетку, кучер взмахнул бичом и лошадь резво рванула вперед. Втиснутый меж стрельцов я исхитрился натянуть платок на глаза, а с обочины уже неслось:

— Никак воровку заарестовали! Добрая кума, жаль живет без ума…

— На рожу-то глянь, такая воз опрокинет — два соберет. Он как стрельцы стерегут, глаз не спускают, видать — проворна Варвара на чужие карманы!

Я сжал зубы. Писарчук ерзает по сиденью, гогочет, аж веснушки на носу подпрыгивают, стрельцы в бороду смешок прячут. Глумятся паразиты. Слава Богу, кучер не при делах, знай себе, нахлестывает лошадку. Когда добрались до княжеского двора, я готов был в ноги ему кланяться за скорость.

Через знакомую дверь провели в дом и пихнули в чулан под лестницей. В замке ворохнулся ключ, я остался в полной темноте. Нашарил в углу какую-то бочку, уселся, подпер голову кулаком.

Ждать пришлось недолго. Опять проскрипел несмазанный замок, дверной проем загородила женская фигурка, знакомый голос с укоризной произнес:

— Котик, ты зачем сбежал?

— Пожар в посольстве приключился, вот и пришлось торопиться, — соврал я.

Теплая ладонь нашарила мою руку и потянула за собой. Вышли на свет. Княгиня обернулась и оторопела, узкие брови взметнулись на лоб, нижняя губа наскочила на верхнюю, от блудливой улыбки не осталось и следа.

— Господин посол, вы это чего? Вы это в чем?

Я жеманно поправил платочек и спокойно ответил:

— Говорю же — пожар, все сгорело, что осталось, то и надел.

Лицо княгини обмякло, в тонкие губы вернулась кровь. Она состроила шаловливую гримасу и томно произнесла:

— А это даже пикантно — господин посол и в женском сарафане. В таком случае я надену камзол стрельца, это так возбуждает… Котик, твой рассказ о пожаре напугал меня, потрогай, как трепещет девичье сердце.

Княгиня подалась вперед и приперла меня к стене. Покоряясь неизбежному, я прошептал:

— Сударыня, ну не здесь же!

— Пойдем в спальню, — мяукнула она.

— А если Пиримидон?

— Ну, что ты, — хохотнула княгиня. — У князя нынче приемный день, с обеда до ужина челобитные от народа принимает.

— А если писарчук доложит? — не сдавался я.

Княгиня задумалась и, сверкнув глазищами, дерзко заявила:

— И что с того? Может, вздумалось мне с послом о жизни заморской посудачить. К мамане в комнату пойдем. Там кровать — конь с телегой развернется. Пиримидон туда точно не сунется.

— А чего Нинель Абрамовна скажет? Я человек государственный, мне огласка ни к чему.

— Она побежала с плотником ругаться, ручаюсь — это надолго.

Поднялись на второй этаж, я в платок укутался, один нос торчит. Прошли через огромную светлицу, судя по убранству парадную. Навстречу попалась девка с тряпкой, завидев княгиню, сломалась в поклоне, я, не мешкая, прошмыгнул мимо. Из большого коридора свернули влево и уткнулись в массивную дверь. Дошли, слава тебе Господи. Я ввалился внутрь, дрожащая рука сорвала с головы промокший от пота платок.

В опочивальне Нинель Абрамовны царил легкий беспорядок: простыни на кровати смяты, одно окно задернуто занавесками, на втором они сорваны, под столиком три женских туфли и все разного цвета. Но в целом весьма уютно, пол застлан узорчатым ковром, в дальнем углу трехъярусный комод, с боков сундуки, вся мебель из темного ореха и если бы не светлый липовый шкаф меж окон, я бы решил, что стареющая дама имеет вкус.

Княгиня едва переступила порог сразу, без объявления войны, бросилась в атаку. Меня размазало по стене, холеные руки обхватили мою шею, острые женские зубы впились в мочку уха. Без надежды на успех я предпринял последнюю попытку уклониться:

— Кто-то обещал кафтан стрельца надеть…

— Котик, тебя возбуждают мужчины? — клацнули зубы в опасной близости от моего уха.

Я смолчал. Как этой дуре объяснить, что ролевые игры, к которым в любой момент может присоединиться палач, не в моем вкусе? Если б верст за десять из города убраться, чтоб Пиримидон за спиной не маячил, я бы показал, на что способен российский парень, недавно вернувшийся из армии.

Княгиня отстранилась, в глазах хищный блеск, на смуглом лице многообещающая улыбка. Одним рывком разорвала на себе рубашку, бесстыже оголяя симпатичную грудь.

— Будет тебе кафтан, котик, — чарующе шепнули ее губы. Княгиня шагнула к двери и окостенела.

Из коридора донесся громкий баритон князя, за ним дребезжащий визг Нинель Абрамовны.

— Сюда идут… — потерянно проблеяла неверная супруга.

Проняло стерву, от пяток до ушей — вмиг и не на шутку. Похоть в глазах испарилась, зрачки залепил дикий страх, окаменевшие пальцы лихорадочно лоскуты рубахи на место приладить пытаются. Век бы такой картиной любовался, если б у самого поджилки не затряслись.

Я отскочил от стены и бросился к шкафу, увы, совсем не потому, что так велит классика жанра, когда «муж внезапно возвращается из командировки», просто прятаться больше негде. На мое счастье внутри оказалось пусто. Только захлопнул створки, в спальню влетела Нинель Абрамовна.

— Гляди, — кричала старуха, брызгая слюной, — чего твои плотники сотворили! Разве ж это шкаф?

— По-моему да, — пробасил Пиримидон. — Вы мама, ясней выражайтесь, меня люди ждут.

— А теща что — уже не человек! Сегодня приемный день, вот и получи челобитную с жалобой на столяра!

От услышанного у меня засвербело в неприличном месте. Понять, какой шкаф имеет в виду Нинель Абрамовна, не сложно, в комнате он всего один. Затаив дыхание, я приник к щели между дверок и чуть не умер от ужаса. Князь целеустремленно шагнул в мою сторону. Блатное сердечко екнуло и остановилось, дышать — дышу, глядеть — гляжу, а в груди вакуум, ни одна жилка не трепыхнется. Пиримидон протянул руку к дверке и замер, угрюмый княжеский взгляд наткнулся на супругу:

— А ты чего в таком непотребном виде? Сиськи вывалила…

Княгиня шумно вдохнула и попыталась спрятать обнаженную грудь подмышки. Не получилось. С бледных дрожащих губ, которые еще минуту назад трепетали от вожделения, сорвалось невнятное мычание:

— Я… вот… жарко мне, а шкаф… он дурацкий… в окно его. Немедля!

«Вот, сука!»: мысленно выругался я. Второй этаж ведь все-таки. Княгиня метнулась к кровати, сорвала простынь и занавесила колыхающиеся прелести. Князь отступил на шаг и недоуменно спросил:

— Чем вам шкаф не угодил? Сделан на совесть…

— А ты на цвет глянь, — перебила Нинель Абрамовна, — вся мебель темная, а эта гробина как бельмо на глазу! Нипочем платить за него не стану! Вели сечь плотников!

— Госпожа Нинель! — раздался от порога разобиженный вопль столяра. — Вы же сами просили осветлить комнату, сделать что-нибудь этакое, вот из липы и сострогали…

— Мало ли, чего я просила, у тебя что — глаз нет? — верещала Нинель Абрамовна.

Пиримидон зажал уши и топнул ногой:

— Хватит! Шкаф забираю себе, в кабинете поставлю, а вы, мама, закажите новый, только я вас умоляю, определитесь с цветом до того, как сделают.

По знаку князя в комнату набежала челядь, шкаф отодвинули от стены и принялись валить на бок. Дрогнул под ногами пол, чтоб не загреметь я уперся руками в боковины. Господи! Лишь бы дверки не открылись, вывалюсь, конец…

Следующая четверть часа, покудова перетаскивали шкаф, напрочь выпала из моего сознания. Очнулся уже на новом месте, сердечко дернулось раз-другой и, разгоняя застывшую кровь, замолотило в учащенном ритме. Как так случилось, что меня до сих пор не обнаружили — загадка. Из того самого разряда «белых пятен», которые вряд ли когда-то будут раскрашены и уж тем более мной.

Набравшись смелости, я снова придвинулся к щели.

Обзор закрывает широкая спина Пиримидона. Он сидит за столом практически вплотную к шкафу. Мне ничего не осталось, как забиться в угол и молить Бога, чтоб князю не взбрело осмотреть приобретенную мебель изнутри. Сомневаюсь, что я похож на пережравшую моль в женском сарафане, а других правдоподобных отмазок нет.

Откуда-то справа раздался сильный уверенный голос:

— Кузнец Аким с челобитной.

— Проси, — прогудел князь.

В комнате послышалась возня, скрипнула дверь и мгновение спустя донесся спокойный рассудительный говор кузнеца:

— Ваша Светлость челом бью, помощи прошу. Глянь, какую косу отковал, век не затупиться, вели дворовым опробовать.

— Чего хочешь-то?

— Мне бы деньжат малость на закуп железа, косьба на носу, рассчитаюсь быстро, до снегов, оба с прибылью будем.

— Оставь косу, завтра опробуем, коли, хороша — дам денег. Ступай. Следующий!

— Коневод Потехин!

По паркету загрохотали сапоги, звук добрался до стола и стих, голос у коневода резкий, как лошадиное ржание:

— Здравствуй Княже! Изволь на двор выйти, я в подарок жеребца привел, на сто верст округ лучше не сыщешь!

— А чего взамен желаешь?

— Ты сперва глянь на красавца, об деле после потолкуем.

— Ну, пойдем, — согласился Пиримидон, вставая с кресла.

Я выждал пару минут и осторожно выбрался наружу. Первым делом рванулся к окну. Пустое, за рамой кованая решетка, прутья в палец толщиной. Обогнув стол, на цыпочках подкрался к двери, лег на живот. И здесь облом, в широкую щель видны носки стрелецких сапог.

Поднялся, подавив приступ паники, осмотрелся. Княжеский кабинет оказался скромен до безобразия. Напротив окна мягкий диванчик на высоких резных ножках, за столом ободранное креслице, у стены долбаный шкаф. Вот и все, если не считать камина. На всякий случай проверил дымоход, с тем же успехом можно пытаться просочиться сквозь оконную решетку, только сажей перемазался.

Глотнул водички из графина на столе и полез прятаться под диван. Шкаф, где я притворялся молью, на всю оставшуюся жизнь выработал во мне устойчивую аллергию к липе.

Князь явился минут через пять. Стоявший за дверью стрелец пригласил следующего просителя, но едва неказистый мужичек ступил на порог, в кабинет вихрем влетела княгиня. Я весь обратился в слух.

— Пиримидон! — требовательно произнесла супруга. — На кой тебе шкаф? Давай лучше в опочивальню поставим, я уже и место приглядела.

Князь поморщился и махнул рукой:

— Поступай, как знаешь…

В комнату заскочили четыре холопа, и многострадальный шкаф отправился в новое путешествие. Я злорадно усмехнулся, ни княгини сегодня день, быть ей без пряников…

Отделавшись от супруги, Пиримидон продолжил прием. Четыре часа я жался к плинтусу, выслушивая вместе с князем многочисленные просьбы и жалобы. Когда за окном начало смеркаться в кабинет вошел стрелец.

— Все Княже, желающих больше нет, один я остался.

— А тебе-то чего надобно? — удивленно спросил Пиримидон.

— Да тут такое дело, Ваша милость, — смущенно пробухтел стрелец, — у кумы завтрева день ангела, а живет далече, чтоб поспеть в ночь ехать придется, мне б грамотку с печатью, иначе стража ворота не отворит.

Я осторожно подался вперед. Любопытно взглянуть, как отреагирует на такое заявление князь. Пиримидон устало шевельнул плечами, покарябал нос и, подавив зевок, лениво поинтересовался:

— А кто кабинет охранять будет?

— Так у меня смена через два часа, в ночь Митька, сын Гаврилов заступает. — Отрапортовал стрелец.

Князь придвинул лист бумаги и нацарапал несколько строк. Затем залез в нижний ящик стола, огромная ладонь долго шарила пустоту, пока не наткнулась на государственную печать.

— Держи, — протянул Пиримидон служивому готовый документ.

Стрелец поклонился и, засунув грамотку за голенище, вернулся на пост. Я завистливо облизнулся.

Оставшись в одиночестве, князь подпер голову руками и потухшим взглядом долго буравил стену напротив. Широкий лоб прорезали горькие морщины. Мне жаль Пиримидона и по-мужски, и по-человечески, да чем поможешь…

Нагоревавшись вволю, князь поплелся ужинать. Я выбрался из-под дивана. От первого шага онемевшие ноги пронзила острая боль, кое-как доплелся до стола и устроился на манер князя. До сих пор мне везло, как лягушке в кувшине с молоком, но что дальше?

Сквозь зарешеченное окно в комнату скользнул слабый лучик заходящего солнца. Пока окончательно не стемнело, я отыскал печать и схватился за перо. Если удастся выбраться, то пропуск, открывающий по ночам городские ворота, лишним не будет. Спасибо стрельцу — надоумил. Когда чернила высохли, я сложил листок вчетверо и сунул… за корсет, а куда еще его можно сунуть в этом чертовом сарафане.

Прошло два часа, я слышал, как менялись часовые. Ближе к полуночи, когда темнота стала практически осязаемой, за дверью раздался долгожданный храп. Пробил заветный час, я решил рискнуть. На ощупь пробрался к выходу, из коридора через щель у пола пробивается слабый отблеск горящей свечи. Уперся ладонью в дверь, надавил, не поддается зараза. С той стороны донеслось неясное бормотание. Я отскочил в самый темный угол. Путь на волю перекрыт, окаянный стрелец придавил дверь телом, выйти незамеченным невозможно.

Я стиснул зубы, чтоб не выругаться вслух. Комнату заполнил мягкий лунный свет, взгляд наткнулся на косу, оставленную кузнецом. В голове мелькнула дикая мысль, настолько сумасшедшая, что, боясь передумать, я тут же принялся за дело.

В считанные секунды разделся до трусов, сарафан полетел под диван, белая рубашка легла на стол. Пояском перетянул ворот, схватил ножик для заточки перьев и принялся кроить. Для начала вырезал дырки для глаз, потом отсек полоски подлиннее — для носа и рта. Костюм привидения готов, но этого мне показалось мало. В камине черпанул сажи и тщательно обвел сделанные прорези по контуру. Уже лучше. Не много подумав, взялся расписывать подол. Через пару минут отошел от стола и полюбовался. Черные кости на белой ткани даже в сумерках смотрелись жутко и устрашающе.

Напился воды и принялся облачаться. Открытые части тела — ноги, нос, ладони тоже вымазал сажей, пусть в темноте кажется, что их вовсе нет. В довесок повязал на голову платок, но не по-бабски, а узлом на затылке. Эх, жаль, зеркала нет. Собравшись с духом, я водрузил на плечо косу, широкое острое лезвие на длинном черенке тускло блеснуло в лунном свете. Глубоко вдохнул и шагнул к двери.

За порогом храп, вспомнив имя стрельца, я долбанул кулаком по доскам и ласково позвал:

— Митяй, проснись! Смертушку свою проспишь.

В коридоре раздался удивленный рык, через мгновение дверь распахнулась, румяный со сна стрелец угрожающе поднял бердыш, глянул и без звука сполз по стеночке на пол. Первый выход на сцену можно считать успешным. Я решительно вступил в мутный круг света от свечи и щелкнул служивого по носу. Бедолага, тяжело дыша, прошептал:

— За мной?!!! Уже?!!!

Я отрицательно качнул головой:

— Нет. За Нинель Абрамовной.

Стрелец так облегченно вздохнул, что у меня от умиления навернулись слезы. Митяй немного приободрился и доверительно сообщил:

— Давно пора, а то ходит, бренчит костями, всех уже достала.

— Тогда показывай дорогу, где эта старая грымза прячется, — кивнул я.

Митяй, забыв про бердыш, с готовностью бросился вперед, причем на карачках. Указав нужную дверь, он уставился на меня преданным собачьим взглядом.

— Ступай, — приказал я, — и чтоб никому ни слова…

— Могила… — проскулил стрелец и осекся.

Я дождался, когда Митяй, обдирая коленки, ускакал обратно и приступил ко второму акту. Кто-то же должен через двор меня провести, там охраны, как иголок на елке.

В знакомой комнате коптит керосиновая лампа. На кровати спиной к двери, укутавшись в ночную рубашку, полулежит Нинель Абрамовна. Напротив Джим с голым торсом, в руках карты. Сладкая парочка тешится игрой в подкидного на раздевание.

Темнокожий гигант глянул в мою сторону и не успел я моргнуть, как он из негра превратился в чистокровного бледно-белого европейца: пышные кудри выпрямились, жесткие черные волосы заметно посветлели и ощетинились «ежиком». Лишь толстые дрожащие губы плохо вписывались в эталон «истинного арийца». Джим сглотнул слюну и, причмокивая, произнес:

— Нинель, это… наверно… за тобой…

Я усмехнулся, догадливый малый и джентльмен настоящий, из тех, что всегда норовят уступить даме дорогу. Нинель Абрамовна, учуяв неладное, попыталась развернуться и неловко завозилась на подушках. Дряблый старческий голосок строго и надменно прошипел:

— Кто посмел тревожить в такое время, да еще без стука!

Я небрежно перекинул косу с плеча на плечо. Женщина вздрогнула и машинально осенила меня крестом. Увы, чуда не произошло, я не раствориться. Нинель Абрамовна схватилась за сердце, с посиневших губ сорвалось неясное бормотание:

— Это чего… За мной?! А может адрес перепутали…

— Пойдем сестра, пора, — прогнусавил я.

Нинель Абрамовна всхлипнула и попросила:

— А можно Джима с собой взять?

— Ну, если это твое последнее желание… — пожал я плечами.

Верный афроамериканец отшатнулся от старушки, как депутат от налога на роскошь и заверещал:

— Мне в Африку срочно надо! Я по бананам и маме соскучился! Мадам Нинель не задерживайте госпожу Смерть, невежливо так с гостями...

Пиримидонова теща на негнущихся ногах сделала пару шагов к двери. Остановилась, окинула мутным взглядом комнату, дряблые руки непроизвольно потянулись к сундукам.

— Надо же одежу в дорогу взять…

— В преисподней переоденут, — успокоил я.

Нинель Абрамовна обреченно перешагнула через порог и засеменила к выходу. Уже на улице, глотнув ночного воздуха, она малость пришла в себя и ни к стати поинтересовалась:

— А куда идем-то?

— Ступай вперед, — приказал я. — Вели стрельцам, чтоб отварили калитку и убрались с глаз долой. Выйдем со двора, под землю, в чистилище полезем.

— А чего сразу в чистилище? В другое место нельзя? — запричитала живая покойница.

— Нет, — отрезал я. — За издевательства над зятем гореть тебе вечно!

— Я больше не буду, — совсем уж по-детски всхлипнула Нинель Абрамовна.

— Делай, как сказал! — Рявкнул я и на всякий случай потряс косой.

Женщина понеслась к воротам. Сонный стрелец, не прекословя, отпер калитку и убрался за дом. Я рванулся на улицу. Схватил Нинель Абрамовну за отворот рубашки и припер косой к забору.

— Значит, не будешь больше над князем измываться?

— Истинный крест, — побожилась женщина.

— Ладно, — смилостивился я, — поживи еще пока. И чтоб к утру ноги в княжеском доме не было. Завтра приду, проверю! А если услышу хоть слово дурное о Пиримидоне — в гроб заживо вгоню! Ясно!

— Д-д-даа, — тряслась в истерики старушка. — Сей же час в деревню уеду. Сей же час…

— То-то! — погрозил я пальцем и отступил в сумрак.

Нинель Абрамовна без чувств рухнула на землю.

Я закинул косу в кусты и бросился бежать. Выскочил на дорогу, от обочины наперерез метнулась тень. Последнее, что я увидел, это огромный кулак, опускающийся мне на голову.

Очнулся я от тупой ноющей боли в висках и знакомого утробного рыка старшего Лабудько:

— Братцы, я приведение кажись глушанул, — хвастался Васька.

— Убью! — простонал я.

— Во, сволочь! По нашему балакает! Наверно еще треснуть надо…

— Отставить, — вмешался на мое счастье Кондрат Силыч и принялся стягивать размалеванную сажей рубаху. — Пахан, ты!?

Я молча кивнул и жестом попросил воды. Пока живительная влага возвращала меня к жизни, Васька топтался рядом и пыхтел над ухом:

— Пахан, я ж не специально. Лежу у дороги, по приказу Евсея за княжеским теремом наблюдаю, а тут что-то непотребное из кустов лезет, вот и приложился кулаком… в пол силы всего…

— Проехали, — отмахнулся я, вытирая ладонью губы. — Все в сборе?

— Так точно! — отрапортовал Фраер.

— Тогда ноги в горсть и на выезд.

— Так кто ж нам ворота ночью откроет? — изумился Антоха.

Я протянул пастуху листок с печатью:

— Держи разрешение и гони, родной, гони!

Через пол часа мы благополучно покинули город. Яркая луна высветила набитую колею, массируя шишку на лбу, я снова прошептал:

— Гони, Антоха! Гони, родимый!