Глава 15

Практика показывает, если утро выдалось скверным — вечер будет не лучше. Насчет вечера не знаю, до него дожить надо, а вот денек и, правда, начался пакостно.

Погони мы не опасались, во-первых — отъехали уже прилично, во-вторых — попробуй нас найди, мы и сами не знаем куда едем, а в-третьих — больным похмельем мужикам делать больше нечего, как за нами гнаться. Проблема нарисовалась с другой стороны. Стойбище хана находилось на левом берегу, а наша телега тряслась по правому.

До этого момента я даже не думал об этом. Река широка и глубока, мосты в сей глуши не предусмотрены, а если вплавь, то, как писали умные люди — «не всякий блатной доберется до середины…» С классикой не поспоришь, не знаю как кореша, а я без спасательного жилета, точно пузыри пущу.

Имелся, правда, паром, но дорога к нему заказана. Находился он выше по течению в торговом городе Волыни, встреча с тамошней стражей радовала нас не больше, чем больного визит гробовщика. Да и возвращаться назад придется через Гришуки, где еще тлеют головешки кузни, бегают кастрированные коты и обиженные мужья. А потому мы ехали дальше, удаляясь от парома, Гришуков и стойбища. Куда-то ж надо двигаться.

Недолго кореша наслаждались утренним холодком. Выдержки хватило ровно на час, потом у всех началось «потрясающие» настроение. Колотило и потряхивало так, что зубы крошились. Я не садист и мне тоже несладко, но я принципиально не замечал умоляющих взглядов. Хотели по холодку — получайте! Полной грудью глотайте утреннею свежесть, ей и опохмеляйтесь! И нечего глаза бесстыжие мозолить об меня. На бутыль с самогоном зыркайте, самовнушением занимайтесь…

Моей выдержки хватило на целых три минуты.

— По сто грамм на брата, не больше! — Приказал я.

Два раза повторять не пришлось. Разливающим оказался Евсей и его «сто грамм» вряд ли влезли бы в двухсотграммовый стакан, но я промолчал, тем более что первому налили мне. Внутри сразу похорошело, а снаружи сделалось заметно теплей. Последним причастился Гришка, самогон подействовал на него отрезвляюще и он начал задавать нудные вопросы:

— А куда мы собственно едем?

— Прямо. — Ответил я.

— А чего в баньку не остались? Али париться не любите?

— Любим, Гриша, — вздохнул Кондрат Силыч. — В баньке париться любим, припарок после бани терпеть не можем.

— Ну, тоды конечно. — Философски заметил Григорий.

Ухоженная лошадка неторопливо трусила по укатанной дороге. Телегу почти не трясло. Слева река журчит чуть слышно, справа трава в пояс — от безветрия даже не колыхнется. Прямо по курсу на небо лениво взбирается солнышко, пока слепит, не жжет. Воздух словно застыл, вобрал в себя запахи полевых цветов и отпускать не хочет. Комар здешний и тот без наглости, прожужжит над ухом и отстанет. Такое чувство — в сонное царство попали.

Так мы и ползли от горки до пригорка. Лошадь на ходу спит, Гришка дремлет, кореша медленно моргают, я природой любуюсь. Первую остановку сделали ближе к полудню. Кости размяли, да пожевали малость. На этот раз я был непреклонен, обед прошел в «сухую». Один стакан — лечение, второй, да еще на старые дрожжи — пьянка. Впереди степь и чего от нее ждать даже Азам не знает. Гриша не найдя с кем чокнутся, употребил в одного, он за рулем, ему можно.

И опять запетляла дорога, долгая и бесконечная, как унылая песня степняка. Вдоль реки густо стелется тальник, на зеленых ветках качаются мелкие серые птицы и негромким протяжным свистом подпевают скрипящим колесам. От такой природной идиллии челюсти сводит. Тишь и полная благодать. В таком мире святым и блаженным жить, как нас грешных сюда занесло — уму не постижимо.

Длилось это не долго, до первой глубокой колдобины. Лошадь яму перешагнула, а телега не смогла. Передние колеса по самую ось ухнули в землю. Разомлевший Григорий потерял равновесие, его швырнуло вперед и, угодив носом в круп коня, он рухнул на дорогу. Кобылка встрепенулась и по-честному рванула вперед. Передок телеги выскочил из ямы, а вот задние колеса, как вошли, так и остались в ней. Мы полетели вслед за Гришкой, стой лишь разницей, что тот приземлился на проселок, а нас разметало по обочине.

Птицы в кустах заткнулись. Лошадь встала, телега тоже, передними колесами на Гришку. Но нам не до этого. Сначала требовалось спасти более важные вещи. Гришка в отличие от бутыли с самогоном не стеклянный. Если б за спасение первача, как за спасения утопающего медали давали, Евсей стал бы героем, причем, если б не я — посмертно.

Фраер всю дорогу спал в обнимку с бутылям, а в самый ответственный момент, при падении, разжал руки. Трава смягчила удар, бутыль слабо звякнула и покатилась по склону к реке, а на пути валун. Евсей вывернулся на изнанку, в отчаянном прыжке кончиками пальцев направил бутыль в сторону. И случилось чудо, самое обыкновенное чудовищное чудо — из тех, что и врагу не пожелаешь.

В метре от валуна из норы выскочил суслик, случись это мгновеньем раньше или мгновением позже все могло бы быть иначе, но время вспять не повернешь и суслика назад не затолкаешь. Бутыль наехала на грызуна, подпрыгнула и на пол градуса изменила траекторию. Звон разбитого стекла поверг нас в шок. Даже лошадь присела на задние ноги. Почти три ведра отменного первача навеки сгинули в сухой земле. Суслик так ничего и не понял, глазками пощелкал и назад юркнул. И кто он после этого? У таких преступлений нет срока давности и смягчающих обстоятельств. Пусть земля ему в норке будет пухом…

Григорий даже не стонал, когда его извлекли из-под колес. Что толку жаловаться на царапины — микстура кончилась. Даже прыщик помазать нечем, ни говоря уже про дезинфекцию организма с изнанки. Суровая мужская скорбь грозила затянуться до бесконечности. Я первым нашел в себе мужество заговорить:

— Сели в телегу и поехали. И ни слова о… В общем вы меня поняли — ни слова! Забыли и все.

— Да как же, Пахан, такое забудешь, — держась за сердце, сказал Федька. — Этот кошмар меня теперь всю жизнь преследовать будет.

— Я убью его! — Зловеще прошептал Евсей. — Носом землю рыть стану, но эту сволочь из норы добуду.

Кондрат Силыч по-отечески хлопнул Фраера по плечу и со стариковской рассудительностью заметил:

— Ты, Евсеюшка, успокойся и суслика не трогай. Водой из норы его не вылить, что ему теперь вода, туда почитай три ведра первача стекло. Ему сердешному теперь море покалено.

— Повезло зверушке, — облизнулся Сорока.

— Зато похмелье будет — не приведи Господи. Поехали, братцы, он сам окочуриться.

Сон как рукой сняло. Ни в одном глазу, а жаль… Беда не приходит одна, после очередной колдобины Гришка заупрямился:

— Извините, люди добрые, но дальше не поеду. За тем пригорком Мишуки будут. Не с руки мне там появляться.

— Это еще что за хрень, такая? — Поинтересовался Федька.

— У нас Гришуки, у них Мишуки.

— Че, медведи живут что ли?

— Нет, Михеи.

— Погоди, — перебил я, — в Мишуках должны жить Михаилы, а Михеи в …. гм… слово-то какое интересное получается.

— Вот потому и Мишуки. Пробовали они по-другому, да больно неприлично звучит. Четыре года мы с ними на Святках стенка на стенку бьемся.

— И каков счет?

— Два-два, в нашу пользу. — Похвастался Гриша. — Мой кулак все рожи Михеевские на ощупь знает.

— Потому-то и ехать боишься?

— Кто боится? Я боюсь! Да просто не соскучился еще по ним.

— Коли так, давай прощаться, — кивнул я.

Расстались мы с Григорием так же просто, как и встретились, с той лишь разницей, что сидел он теперь на телеге, а не на пне и в руках держал вожжи, а не петлю. Мы потопали в Мишуки, он развернул оглобли на Гришуки. Одна баба с возу — и кобыле уже легче, а нас девять мужиков слезло, лошадка сразу рванула на рысях, только подковы засверкали. Мы еще взбирались на пригорок, а Гришки уже и след простыл.

На вершине пригорка удалось осмотреться. Прямо по курсу, не далее чем в километре, опрятная, дворов на сто, деревенька. В отличие от Гришуков в Мишуках имелось две улицы. Одна тянется вдоль реки, кривая как бык помочился, вторая — ровная, втыкается в первую под прямым углом. На этом перекрестке в центре широкой квадратной площади стоит церковь. Вся деревня утопает в зелени, редкий дом не имеет ухоженного палисадника. Но самое главное у берега, на привязи, болтается лодка. На чем переправиться нашли, а уж как — придумаем. Для того людям язык и дан, чтоб договариваться могли.

До деревни добрались быстро, даже вспотеть не успели. И почти сразу натолкнулись на первого Михея. У крайней избы, на скамейке, сутулой спиной подперев покосившийся забор, сидел плешивый человек неопределенного возраста. Если судить по обвисшей и седой бороде — дед, сто лет в обед. А коли по глазам, живым и не в меру веселым — мужик в расцвете сил. На всякий случай я постарался, чтоб от меня за версту несло уважением и почтительностью:

— Здравствуй, отец!

— И тебе привет, коль не шутишь. — Ответил мужик.

По голосу стало ясно — до пенсии ему еще далеко. Я тут же внес коррективы:

— А скажи-ка дядя, чья это лодка на реке болтается?

— А тебе зачем?

Везет же нам. Первый Михей и сразу сволочной. Терпеть не могу, когда вопросом на вопрос отвечают. На помощь пришел Кондрат Силыч:

— На дрова купить хотим.

Мужик и бровью не повел, в глазах хитринка мелькнула.

— На дрова дороже будет.

— Это с чего?

— На всякий случай.

— Ты зубы не скаль, а то случай разный бывает. — Вылез вперед Евсей.

Пришлось цыкнуть на Фраера, для полного счастья нам еще в Мишуках скандала не хватало. Я обуздал эмоции и очень даже миролюбиво предложил:

— Нам бы на другой берег. Организуй переправу, по рублю с человека заплатим. Что скажешь?

— Да что тут говорить, — кивнул мужик, — дело прибыльное. По рублю с рыла даже много, совесть опосля замучает, пятьдесят копеек — в самую печень будет.

— Договорились!

— Нет.

Я сжал кулаки и мысленно сосчитал до десяти. Ну что за сволочной абориген попался. Если уж цену назвал, так садись за весла, чего из себя девицу строить на девятом месяце беременности. На моем лице видать все-таки что-то отразилось. Мужик просек по какой проторенной дорожке я мысленно собрался его послать и сразу сменил гнев на милость:

— Не серчайте на меня. Желающих через реку переправиться много, а лодок мало, да и не с руки мне вас по реке катать. Вы лодку в собственность приобретите и плывите себе — хоть на рыбалку, хоть на тот берег.

— Хорошо. — Сдался я. — Сколько стоит твое корыто?

Мужик потеребил лысину, в глазах снова полыхнула лукавая искорка. С усмешкой сказал:

— Ежели в деньгах — то не сколько. Не нужны мне деньги. Я гляжу у вас сапог новых в избытке, коли размер мой сыщется, можно и потолковать об деле.

Антоха, увешанный сапогами, как новогодняя елка игрушками, уставился на мужика, как рак на ведро с кипятком.

— Пусть примерит, — приказал я.

Мужичок оказался не столько сволочным, сколько паскудным. Каждый сапог обнюхал со всех сторон, просмотрел все швы, мял подошву, как жену после длительной командировки, голенище на зуб пробовал. Наконец выбрал два сапога, причем из разных пар, левый на два размера больше правого.

— Але! — Заволновался Антоха. — Ты чего творишь! Зачем пары разбиваешь! Бери одного размера.

— А на кой мне одного, ежели я с разными ногами уродился. — Улыбнулся мужик. — Одинаковые я и на базаре куплю, а вот на каждую лапу разный — попробуй достань. От того и связался с вами, что сапог у вас куча, выбирай — не хочу.

— Лады, — согласился я. — Забирай сапоги и тащи весла.

— Я бы с радостью, да откуда им взяться, если лодки нет.

От такой наглости у братьев Лабудько даже кулаки разжались, а грудь Евсея на выдохе с хребтом соединилась. Всегда спокойный Кондрат Силыч и тот не сдержался:

— Изжога тебя замучай! Ты чего мозги пудрил, если у тебя лодки нет? Зачем сапоги лапал!

— Так я за них тулупчик в обмен готов дать.

— Да на кой нам тулупчик! — взорвался я.

— Не скажи, — обиделся мужик. — Тулуп вещь хорошая, в хозяйстве завсегда сгодиться. Берите, не пожалеете.

— Да пошел ты, со своим тулупом! — Вспомнив как дышать, рявкнул Евсей.

— Куда? — встрепенулся мужик, сжимая кулаки.

За время нашего путешествия Евсей неплохо изучил географию родных земель, да боюсь, то место, куда он собрался послать Михея ни на одной карте не сыщется. А характер у мужика имелся, пришлось вмешаться:

— К хозяину лодки, — ответил я. — Заодно и нам дорогу укажешь.

— К хозяину можно, — расслабился мужик. — Только я так понимаю — сапог у меня теперь нет, а босиком я не пойду, так что без провожатых ступайте. Дойдете до церкви, там направо и шлепайте в самый конец, пока не приспичит.

— Чего приспичит?

— Откуда ж я знаю, кому из вас чего приспичит?

Мне стало грустно. С такой наводкой будем до ночи нужного Михея искать. Ориентироваться в населенном пункте все-таки лучше по номеру дома, а не по потребностям организма, но, увы, до этого здесь еще не додумались, поэтому мужик, услышав о номерах, лишь покрутил пальцем у виска:

— Изба это ж не бабья титька, зачем ей номер? Там у калитки березка растет.

Я огляделся, почитай у каждого дома по два-три дерева стоит. Где ту заветную березку искать — сам черт не разберет. Мужик будто прочитал мои мысли, отмахнувшись от назойливого комара, продолжил:

— У той березы ближе к макушке ствол исцарапан.

Я не поленился и задрал голову. Сквозь густое переплетение веток и листьев у ближайшей березы не-то что макушку, небо не разглядишь.

— Может особые приметы есть не только у березы, но и у хозяина лодки? — С надеждой спросил я.

— Это чего такое? — не понял мужик.

Пришлось пояснить:

— Шрам на лице или прыщик какой на носу.

— Не. Михей, как Михей. Нету ни шрамов, ни прыщей, не других особых примет, косоглазый только, как и этот, — кивнул мужик на Азама, — лет пять назад со степи пришел. Прижился, женился. Не гнать же назад.

Ну что за мерзопакостный дядька попался. Даже у Шестерок после общения с ним появился ярко выраженный комплекс полноценности. Степняка от славянской рожи любая лошадь отличит. На прощание я даже не кивнул мужику, а он, скривив губы в хитроватой ухмылке, крикнул в спину:

— А насчет тулупчика подумайте. Хороший тулуп, на меху заячьем…

До церкви добрались в пол часа. Божий храм особыми архитектурными изысками не блистал, квадратный сруб венчает одинокая башенка с большим деревянным крестом на макушке. Кореша привычно перекрестили лбы и мы повернули вправо.

Улица вытянулась в струнку, как солдат новобранец при виде сержанта. От церкви до околицы не меньше километра, а народу — раз-два и обчелся. На скамейке у ближнего дома сидят две бабки, от старости поросшие мхом, беззубые рты еле шевелятся, толи молятся, толи кости кому-то перемывают. На нас даже не глянули. В отдаление прогромыхала телега, лошаденка перла воз свежескошенного сена. Несколько раз в глубине дворов мелькнули чьи-то спины, склонившись в низком поклоне над огородными грядками. Деревенский рабочий полдень в самом разгаре. Кто в поле, кто на покосе, летний денек зимнюю неделю кормит.

В гордом одиночестве мы и пёрли вдоль по улице. Справа дом, слева дом, кругом березы, в палисадниках розы цвет набирают, где кого искать — один Господь ведает. Еще немного и поля начнутся. У предпоследнего дома за крепким сплошным забором послышался чей-то невнятный голос, не раздумывая, я шагнул к воротам…

Эх, ну ладно кореша, они ни в школу, ни в детский сад не ходили, а меня ж дурака с первого класса хорошим манерам учили. Заходишь в чужой дом — стучись. И ведь была такая мысль, честно, да рука не поднялась, звонка нет, а кулак сшибать не охота. Вошел во двор, шажок сделал и замер. Я не трус, просто сразу понял — дело кончиться жопой, причем не абстрактной, а моей личной.

На траве, в пяти метрах от крыльца, лежит огромный пес. Он не суетился, как обычные дворовые шавки, он даже поднялся с ленцой, прекрасно понимая — я весь его, от кончиков волос, до последнего хрящика. Выпуклые глаза на крокодильей морде налились кровью. Пасть кривится в плотоядной улыбке, меж клыков в палец толщиной вывалился коричневый язык, мутная слюна обильным дождем оросила землю. Псина, еще не кусив, уже начала меня переваривать. Я постарался потерять сознание, без чувств оно как-то легче в закуску превращаться. Эх, если б окаменеть, пусть эта тварь зубы ломает.

— Пахан, ты чего? — заглянул в ограду Евсей.

Пес и Фраер увидели друг друга одновременно и так же вместе подали голос, в страшном рыке я различил только одну фразу: «…твою мать…», но так и не понял из чьей глотки она вырвался. Евсей понял сразу — философские дискуссии с псом-людоедом ни его конек. Фраер рванул назад, пес бросился следом, я, охваченный ужасом, прикинулся столбиком. Прошла целая вечность, а может и больше, прежде, чем раздался чей-то веселый голос:

— Да вы не бойтесь, он щенок еще, играется просто.

Я скосил глаза — на крыльце молодая женщина. На симпатичном личике веснушки подгорают от смеха. Она сложила ладошки рупором и крикнула:

— Тузик! Ко мне! Ко мне!

Тотчас в ограду ворвался пес. Ураганом пронесся мимо и домашним ковриком распластался у ног хозяйки, куцый хвост мельтешит вентилятором.

— Какой же это Тузик, — выдохнул я, — это целый Туз, причем козырный, корову загрызет и не подавится.

— Ну что вы, — закокетничала женщина, — по собачим меркам он ребенок, вот его мама — та может. Хотите познакомлю, она за домом на цепи сидит…

Я деликатно уклонился от такой чести. Тело только начало отходить от паралича и то частями, а не все. На цыпочках, дабы не потревожить Тузика, я добрался до ворот и выглянул на улицу. Пусто. Корешей ветром сдуло, не видать ни целых, ни обглоданных.

— Паханчик! — Донеслось из поднебесья.

Я задрал башку. Над деревней, высоко-высоко, плывет облако белое и пушистое. Я схватился за голову в надежде удержать рассудок силой. Столбняк сегодня уже прошибал, собака чуть не сожрала, осталось сойти с ума. Как они могли живыми вознестись на небо? Да еще без меня!

Чем сильнее сжимал я голову, тем громче орали ангелы — звали к себе. Через минуту я усомнился в их божественной сущности, уж больно интонации знакомые, да и лексика далеко не ангельская, очень даже далеко…

— Эй, вы где? — крикнул я.

— Туточки, Пахан, на березке, — отозвался Евсей.

И правда, совсем рядом, повернись и лбом упрешься, растет береза. Верхние ветви облеплены корешами, как пальма бананами.

— Спускайтесь, — приказал я.

— А может лучше ты к нам? А то не ровен час, бобик вернется…

— Он блатными брезгует, ему господ с принцами подавай.

— Эх, жалко Лёньки с нами нет…

Ступив на грешную землю кореша потупили глазки. Неловкую тишину нарушил Кондрат Силыч:

— Пахан, ты уж прости, не по-людски вышло. Когда эта зверюга выскочила, мы грешным делом подумали, что тебя, как самого вкусного, он на десерт оставил, а для разогрева нас сожрать хочет. Как на березе оказались — до сих пор понять не можем.

Я усмехнулся и без всяких обид искренне ответил:

— Если б пес на вас не отвлекся, я бы помер от разрыва сердца, меня и кусать бы не пришлось.

— Ну, слава Богу, коли так, — сказал Кондрат Силыч и трижды перекрестил лоб. Отшептав нехитрую молитву, он с ухмылкой добавил:

— Сдается мне, Пахан, мы до места добрались. На той березоньки, что нас приютила, весь ствол на вершине покарябан.

— Да то после вас.

— После нас на ней коры не осталось, глянь — одни борозды от ногтей. Ванька с Васькой так буксовали, что у новых сапог подошва протерлась. Кто-то на березе раньше побывал и неоднократно, точно говорю.

Я не успел ничего ответить, рядом ойкнул Антоха.

— Я сейчас, — выдохнул пастух, держась за живот. — До кустиков сбегаю, приспичило чевой-то…

— Мы с тобой! — Гаркнули братья Лабудько.

— И я, пожалуй, с ними прогуляюсь, мне быстро, по-маленькому, — доложил Федор.

Кондрат Силыч потер подбородок и задумчиво произнес:

— Приспичило, приспичило… А ведь тот хрыч, что наши сапоги мерил, предупреждал, как приспичит — значит пришли. Я тоже до ветру сбегаю, душу облегчу и будем хозяина лодки искать.

У березы остались Азам и я, остальных деревья уже не устраивали, всем резко понадобились кустики. А у нас с ханом — толи организмы крепче, толи биохимические процессы медленней протекают. Одним словом — не приспичило. На улицу выглянула наша спасительница, на веснушчатом лице лукавая улыбка.

— Хозяюшка, — обратился я к ней, — а не здесь ли обитает владелец пароходов, газет и заводов?

— Чего? — опешила женщина.

— Лодка, говорю, не ваша на реке болтается?

— Мужнина. — Кивнула она.

— И где сыскать вашего благоверного?

— А чего его искать, в сарае он, новую лодку смолить заканчивает.

— Вы б позвали, разговор есть.

— Так проходите.

— Нет уж! — Твердо ответил я. — Лучше он пусть выйдет.

Хозяйка пожала плечами и молча удалилась, а я насел на Азама:

— Хан, дружище, сейчас твой единорожец придет, ты уж покалякай с ним на родном языке, глядишь, сговорчивее будет. Как никак земляк, хоть и обрусевший, услышит речь родных степей — вмиг растает. Точно тебе говорю.

Азам понял с полуслова. Ханская грудь вздыбилась, тонкие губы на плоском лице сжались в суровую улыбку. Чингисхан на пике славы скромней выглядел.

Заскрипели ворота, на улицу вывалился тощий тип с раскосыми глазами и носом-кнопкой на широком скуластом лице. Азам важно шагнул вперед, стукнул ободранным кулаком себя в грудь и заговорил. Корявая степная речь лилась из ханской глотки как ржавая вода из лопнувшего водопровода. Сплошное бульканье, мычанье и стоны. Владелец лодок ошарашено заморгал, затем собрался с силами и ответил замысловатой фразой из сплошных согласных. От резких гортанных криков у меня заломило в ушах. Короткие, топором рубленые слова с непривычки раздражали слух. И так продолжалось почти пол часа. Уже собрались все кореша, а земляки все еще сотрясали воздух и никак не могли наговориться. Первым не выдержал обрусевший Михей. Пожал плечами и на чистом русском спросил:

— Мужики, чего эта морда степная говорит? Ни хрена понять не могу.

— Ага, Хан Па, — развел руками Азам. — Я тоже понимать плохо, даже совсем не понимать, чего эта чурка бормочет.

— Так, — подвел я неутешительный итог, — высокие договаривающиеся стороны к консенсусу не пришли. Вы что же братцы, кумыса в детстве перепили? В одной степи же росли.

— Степь она большая, — заметил Михей. — Я с предгорий, а он степняк, у них такой говор, что язык сломаешь, пока вспомнишь, как маму звали.

Здесь бы я поспорил, по мне, что так, что эдак, слово скажешь — губы в узел завяжутся. Но я благоразумно промолчал. Михей чисто по-русски взлохматил пятерней копну жестких черных волос и поинтересовался:

— Чего хотели-то?

— У тебя лодка, говорят, есть, а нам бы на тот берег переправиться, за ценой не постоим. — Взял я инициативу в свои руки.

— Не вопрос, — кивнул Михей. — Только у нас не принято извозом заниматься. Лодок сколь угодно, покупайте и катайтесь на здоровье.

— И сколько?

— Да бесплатно. На кой мне деньги, чего с ними тут делать? У меня вон телега без колес стоит, несете колеса и забирайте лодку.

— Да где ж мы их возьмем?! — Возмутился Евсей.

— А я скажу, — ответил Михей. — Вертайтесь назад, как церкву пройдете — направо, третий дом с конца по левой стороне. Спросите плотника. Он еще в прошлом годе телегу пропил, а колеса остались.

Делать нечего, понурив головы, поперлись назад. Когда добрели до церкви, солнце перевалило за полдень. Давешних старушек уже не было, зато из придорожных кустов высунулись две наглые рожи, а следом, ломая ветки, вылез молодой парнище, косая сажень в плечах, в голубах глазах бултыхается по литру браги. Растопырив руки, он бесцеремонно загородил дорогу, плюнул сквозь выбитый зуб и поинтересовался:

— Кто такие? Почему не знаю? Чего ходим, траву топчем?

Пока я соображал, как быть, Фраер уже распорядился:

— Васька, объясни хлопцу!

Старший Лабудько без раздумий заехал Ильи Муромцу местного разлива в челюсть. Парень улетел в кусты, следом юркнули собутыльники. Мы еще с минуту потоптались на месте, готовые отразить новую атаку. Но в кустах пошуршали-пошуршали и успокоились. Наружу никто не вылез, только стаканы звякнули. Дальнейший путь проделали без приключений.

Плотник, мужик уже в возрасте, выслушав нашу историю, пожал плечами:

— Колеса имеются, в сараюшке лежат. Да как вы их возьмете? Денег мне даром не надо. Я б их на тулупчик поменял, только хороший, на заячьей подкладке. Могу подсказать, где взять.

— Спасибо, знаем — еле сдерживаясь, ответил я.

Над нами издевались. Самым форменным образом. А как это по-другому назвать? От бешенства я готов был кого-нибудь придушить. У корешей кулаки сжаты, лица кислые, как переквашенная капуста, в глазах тупая ярость, так и зыркают по сторонам, выискивая на ком бы злость выместить. От бестолковой беготни ноги в не разношенных сапогах гудели куда сильней, чем утром голова с похмелья, а до тулупчика не меньше километра.

Когда мы в третий раз поравнялись с церковью, опять затрещали кусты, и пред нами снова нарисовался давешний Илья Муромец. Сплюнув уже через два выбитых зуба, он завел старую песню:

— Кто такие? Почему не знаю?

Услышал Господь молитвы, послал подарок душу отвести. Как не чесались кулаки, драки не получилось. Во-первых — нас много, он один, нечестно как-то получается, а во-вторых — выскочившие следом собутыльники, быстро подхватили парня под руки и утащили назад. Самый трезвый скороговоркой выпалил:

— Не-не-не, уже знакомились, на сегодня хватит, ступайте куда шли!

Выбора у нас особого не было, пришлось воспользоваться советом и идти дальше. Ну что за день выдался? Все одно к одному. Сначала бегство из Гришуков без завтрака, затем трагически не вовремя вылезший суслик, а теперь еще затянувшаяся экскурсия по Мишукам. На второй круг по деревне пошли, не многовато ли для здешних достопримечательностей?

До нужной околицы добрались злые, как цепные псы, только что не лаяли, да на встречных не бросались.

На лавочке, как ни в чем не бывало, сидит Михей. Завидел нас, заулыбался как родным. На тощих коленях тулупчик, а глаза хитрые-хитрые.

— Что-то вы долго, хлопцы, почитай час дожидаюсь.

— Ты что, старый хрыч, сразу не мог про колеса, тулуп и собаку рассказать! — Разорался я.

— А я разве не говорил? — Состроил удивленную рожу Михей. — Ай-яй-яй, память наверно отшибло. Как сапоги ваши увидел — так и отшибло.

— Сейчас назад вшибем, — кивнул Ванька.

— Цыц! — Гаркнул я. — Дайте ему сапоги, берем тулуп и пошли. Сил у меня больше нет на эту пакостную физиономию смотреть.

— Физиономия, как физиономия и вовсе не пакостная, бабке моей очень даже нравится, — ответил мужик, выворачивая тулуп наизнанку. — Гляньте, мех не маранный, всего одна заплата на подоле, такому тулупу сноса нет, сам бы носил, да без сапог на босу ногу смотреться не будет.

— Давай без рекламы, — попросил я. — Нам твой тулуп не таскать, и начхать на все заплатки, даже если они шиты золотыми нитками.

— Ну не скажи, — улыбнулся Михей. — Коль вещь хороша — чего ж ее не похвалить? Пока вы по деревне бегали меня мысли умные обеспокоили. Вот возьму я два сапога, один левый, другой правый, оба из разных пар, а два непарных у вас останутся. А зачем? Куды их девать станете? Таскать тяжело, выбрасывать жалко и начнете меня недобрым словом поминать.

— За это не переживай и без сапог повод помянуть найдем, — заверил Евсей.

— Об чем и речь! — Неизвестно чему обрадовался Михей. — А потому, что б вас от лишней мороки избавить, давайте уж махнет тулупчик на четыре сапога.

— Да это грабеж! — Заблажил Антоха и даже всегда спокойный кузнец Сорока не сдержался:

— Тебя может, не мысли умные обеспокоили, а солнышко голову напекло?

— Может и солнышко, — охотно согласился Михей. — Да меньше чем за четыре сапога не отдам.

— Погоди, — вмешался Кондрат Силыч, — договаривались же за два.

— Так то до обеда было, а сейчас уже вечер на носу. Думайте хлопцы, к ночи подорожать может.

— Ты что ж, борода нечесаная! Думаешь, мы другого тулупа в деревне не найдем! — Вылез на передний план Федька. — Пошли братва, сдается мне есть в Мишуках тулупы и получше.

Но и это заявление не смутило Михея. Почесав бороду, он спокойно ответил:

— Куда им деваться, есть, конечно. Да за чужой тулуп брательник колес вам не даст, а ежели вы и их на стороне сыщите, зять лодку на них не поменяет. А других лодок нынче в Мишуках нет, и не скоро будут. Караван давеча в Волынь ушел. Вот такое ваше счастье, что меня сердобольного встретили.

— Ну и стервец ты старче! — Выдохнул я.

— Есть немного, — согласился мужик и лукаво улыбаясь, поинтересовался: — Ну, так что, берете тулупчик?

Я поломался пару минут, для вида, что б уж совсем не терять лицо, а затем согласился. Обмен прошел без сучка и задоринки, молча, в нервозно-повышенном состоянии, словно не вещами менялись, а шпионами на государственной границе. Михей уложил на траву тулуп, отошел. Антоха, скрепя зубами, поставил рядом две пары сапог. Помолчали. И разошлись. Тулуп пошел с нами, сапоги остались с Михеем. Прощаться не стали. Настрой не тот.

Когда мы в очередной раз проходили мимо церкви, из кустов расстался тяжелый выразительный вздох, но наружу никто не вылез. Мы внутрь тоже не полезли. Вздох, даже самый язвительный, еще не повод для драки. Упились ребята, с кем не бывает. Это за чаем сокровенные мечты в слова превращаются, а уж после жбана медовухи — в действие. Мне ли после ночи в Гришуках местную молодежь осуждать.

Михеевский брат, пройдоха и плотник по совместительству, разгуливал по ограде в огромных черных трусах. Загорал наверно. При виде тулупчика кисло улыбнулся и выкатил из сарая четыре колеса.

Остался последний рывок. Но окованные железом колеса — не тулуп, тащить тяжело и неудобно. К дому Михеевского зятя добрались на закате. Солнышко помахало ручкой и неспешно покатилось за горизонт.

Зятек, мать его за ногу, не придумал ничего лучше, как всучить нам новую, только что смоленую лодку. Это конечно хорошо. Новая и стоит дороже и вид у нее презентабельней, но нам же не барышень катать, а всего лишь на другой берег переправиться, а ее ж еще до реки дотащить надо…

Как я не усердствовал, косоглазый лодочник наотрез отказался менять колеса на старую посудину, что болталась на реке. На плоском лице никаких эмоций, сказал, как отрезал:

— Разве я могу хорошим людям старую лодку дать. Берите эту. Не нравиться — тащите колеса назад.

Ага, сейчас. Разбежались.

— Чтоб у твоей тещи, зять кривой был. — Пожелал хозяину на прощание Кондрат Силыч.

Ох, и тяжела же лодочка оказалась. Как не приноравливались — и за борта, и под днище, и на плечах, а больше тридцати шагов за раз пройти не могли. От натуги в глазах темнеет, ноги предательски в коленях подгибаются. Бедному Азаму два раза пальцы прищемили. Федьке веслом по уху прилетело. А улице конца края не видно.

До церкви добрались уже в густых сумерках. Последние метры лодку волокли на плечах днищем к верху. У знакомых кустов решили перекурить. Опустили свою ношу на землю, не особенно аккуратно, так, лишь бы не развалилась и рухнули в траву. До желанной реки оставалось всего нечего — два перехода. Сил, правда, никаких, даже Ванька с Васькой взопрели. Лежим, мизинцем шевельнуть лень.

— Пахан, может до утра это дело отложим, сдохнем же, не допрем. — Заскулил Антоха.

— Ничего, сейчас мы ее на себе катаем, потом она нас будет, — ответил я.

Лежащий рядом Евсей зло буркнул:

— Пока до этого дойдет — руки длиннее ног станут.

— Ну, чего разнылись, — урезонил всех Кондрат Силыч, — лодка ног не имеет, сама топать не может. Если только ты Евсей наколдуешь, бабка-то у тебя ведьма знатная, может, и тебе по наследству чего перепало.

— Да откуда, — отмахнулся Фраер. — С этим родиться надо.

— А ты попробуй, — пристал Антоха, но Евсей лишь зло фыркнул:

— Дурак ты, а еще пастух! Я ж заклятий не знаю.

— Все равно попробуй! — Настаивал Антоха.

— Да как я тебе попробую! — Разозлился Евсей. — Так что ли, — Фраер поднялся, вразвалочку подошел к перевернутой кверху дном лодке и со всей дури пнул по корме: — Ползи к берегу тазик смоленый!

Лодка дрогнула и послушно поползла в нужную сторону. Чего тут сказать — рты раззявили все, а больше всех Евсей.

— Это она чего?!!!

— А говорил, не умеешь, — глотая слюну, прошептал Антоха.

— Ты что, гад, раньше колдонуть не мог! — Набросился на Евсея Подельник. — Перли в такую даль, надрывались!

— Да я… Да она…

— Сволочь ты Фраер! — Поддержал Федьку кузнец Сорока.

Пока кореша перепирались, лодка отползла метров на десять. Мы, затаив дыхание, тронулись следом. Первым семенил Васька, на могучем плече весла и тут его осенило:

— Евсеюшка! А наколдуй, чтоб и весла сами топали!

— Да как?

— Как лодку.

— Ну… я попробую.

Фраер сосредоточился, глубоко вдохнул и зарядил Ваське звучного пенделя.

— А ну бегом, вслед за лодкой!

— Ты чего?!!! — Заорал Васька оглаживая ушибленное место.

— Колдую, как с лодкой… Наверно пнул слабо, погоди сейчас еще попробую.

— Не надо! — Отказался Васька. — Сам дотащу.

Если с веслами вышла промашка, то на лодку чары Евсея действовали безотказно. Медленно, без всякой помощи, оставляя в земле глубокую борозду, она метр за метром продвигалась к берегу. Я в полном смятении. Первый раз в жизни видел живое колдовство и сотворившего его колдуна.

Евсея распирало от гордости. Фраер в миг сделался важным, даже лицо поумнело. Махая руками, он носился вокруг лодки и бормотал непонятную ересь.

— Да не егози ты так, — одернул Евсея Ванька, — все ноги уже оттопал. Ходи как все — спокойно.

— Рот закрой! — Огрызнулся Фраер. — Не видишь — работаю. Будешь мешать, в жука навозного превращу.

Ванька почесал репу и от греха подальше отошел в сторону.

Первый сбой произошел метров через пятнадцать. Нос лодки уперся в пень и она забуксовала. Евсей ногу отшиб, одаряя корму волшебными пинками. Но видать перестарался. Под лодкой что-то крякнуло, и она поплыла в обратную сторону. Пришлось экстренно вмешаться. Всей гурьбой навалились на корму. Лодка еще с метр протащила нас по дороге, потом одумалась, внутри опять крякнуло, на этот раз громче, и она снова устремилась к реке.

Ближе к берегу дорога пошла под уклон и скорость немного возросла. На Евсея стало жутко смотреть. Он вытворял руками такие пассы, что морские узлы казались детской забавой. На лбу крупные капли пота, тело содрогается от конвульсий. Страшное это дело — видеть мага за работой.

В десяти метрах от воды лодка уперлась в большой валун. Евсей забился как эпилептик, прихрамывая на правую ногу, подскочил к корме и пустил в ход левую. Лодка дико заверещала, сдала назад и с новой силой долбанулась о камень. Наш маг заорал еще громче и пнул сильнее. Лодка снова врубила задний ход, отползла на метр и что есть мочи устремилась вперед. Глухой удар сотряс сумрак.

— Евсей! Угомонись! — Крикнул Кондрат Силыч. — Твое волшебство всю лодку вдребезги разнесет. Недалече осталось, так допрем.

Фраер гордо вскинул голову, скрестил руки на груди и, хромая на обе ноги, отошел в сторону. Надменный взор колдуна выражал презрение и жалость ко всему миру, ко всем простым людишкам. На наглой фраерской роже без труда читалось — великий волшебник свою миссию выполнил, дальше уж как-нибудь сами.

Ну, что ж — мы люди не гордые, справимся. Обступили лодку с бортов, на раз подняли, а вот унести не смогли. Из-под лодки выпрыгнул демон, откатился за валун и заорал:

— Братцы! Что это было? Куда не поползу везде стена, весь лоб разбил.

Пальцы разжались сами собой, лодка плюхнулась на прежнее место. У наших ног скрючился беззубый Илья Муромец. Парень трезв как стеклышко, хотя когда виделись последний раз пару часов насад, он не то, что лыка не вязал, маму родную опознать не в состоянии был. Чудны дела твои Господи…

Наше оцепенение длилось не долго. Первым пришел в себя Кондрат Силыч:

— Ты как здесь оказался?

— Так это, — промямлил парень, — сморило от выпитого, выполз из кустов на травку отдохнуть, а тут раз! Будто накрыло чем. Темно и стена кругом, как в гробу. Да еще грохот, точно кто пинка норовит отвесить. Лбом уперся и вперед, ползу-ползу — стене конца края не видно…

— Ты сынок домой ступай, лоб зеленкой помажь, дюже шишку большую набил. А благодарить за спасение нас не стоит, добрые дела корысти не терпят.

— Так я пойду?

— Иди, да не пей больше.

— Вот тебе крест! Не буду, — пообещал парень.

Едва он скрылся за поворотом, Кондрат Силыч горестно вздохнул:

— Эко угораздило нас лодкой его накрыть. Так по-пьяному делу и умом тронуться можно. Давайте-ка убираться отсюда.

Спорить никто не стал. Пора с Мишуками прощаться. На том берегу в любом случае будет спокойней. Обступили лодку, ухватились кому как удобней. До реки десять шагов. Ванька, вспомнив про навозного жука, крикнул Евсея:

— Эй, маг-чародей, иди, хватайся, а то у меня пинок поволшебней твоего будет.

Как не странно угрюмый Фраер молча повиновался. На одном дыхание дотащили лодку до воды. Брякнули уключины, принимая в гнезда весла. Вся посадка заняла меньше минуты. Последним, столкнув нос с отмели, влез Сорока. Ванька с Васькой без команды заняли место гребцов.

От воды веяло прохладой и как не странно рыбой, но не свежей, а жареной. А может воображение разыгралось, почитай с обеда маковой росинки во рту не было. Я не стал уточнять у корешей, что за запах мерещился им. И так знаю — чудесный аромат зажаренного на медленном огне суслика.

Несмотря на ширину, река в этом месте течением не баловалась, мы шли почти перпендикулярно оставленному берегу. На водной глади слабо колыхались непонятные тени. Солнце уже зашло, а луна еще не соизволила появиться, тьма становилась гуще и весомее. Больше всего я опасался, что братья, с их-то счастьем, собьются с курса. С них станется — будут грести вдоль, пока весла не сломают. Обошлось. Через четверть часа под днищем заскрипел песок. Приплыли. Левый берег встретил нас пологой песчаной отмелью.

Первые минуты мы просто наслаждались тишиной и спокойствием. Волынь вместе с Гришуками и Мишуками осталась позади. Впереди бескрайняя степь. Для непосвященных она уныла и однообразна, а Азаму здесь каждый холмик знаком, сориентируется утром.

Тишиной и спокойствием мы насытились очень быстро, острое желание вкусить чего-нибудь более сытного и калорийного вылезло на первый план. Пусть дураки или слишком умные завтракают сами, обед делят с другом, а ужин отдают врагу. Нас почему-то никто не озаботился пригласить на обед, да и очереди из желающих отдать ужин не наблюдается. И это после всех злоключений!

Федька с Антохой распотрошили баул с провизией, прихваченный в Гришуках. Остатки пиршества были не первой свежести, но в пищу годились. Овощи и пяток буханок ржаного хлеба оставили на завтра.

Для позднего ужина не хватало костра. Искать в темноте дрова занятие не благодарное. У воды колыхались редкие кусты тальника, сырые ветки отчаянно дымили и почти не давали света. Измаявшись вконец, я приказал:

— Тащите лодку. Ее и спалим.

— И то дело, — кивнул Федор и вытер набежавшую от дыма слезу. — На кой она нам теперь.

Сказано — сделано. Но только кореша подошли к лодке, от берега отделилась мутная тень и раздался знакомый пакостный голосок:

— Вечер добрый ребятушки. Зачем же новую лодку жечь. Мы вам лучше дровишек привезем.

— Михей, ты что ли? — Ошалел я.

— Он самый, — отозвалась тень. — Мы тут с родственничками случайно мимо проплывали, дай, думаем, глянем, как вы обустроились на ночь глядя.

От воды шагнуло еще две тени, в которых мы без труда опознали брата и зятя Михея.

Как-то я слышал, что стихи надо сочинять на пустой желудок, чувства сильней обостряются. Я хоть и не поэт, но прозу здешней жизни просек в миг. Ох, и прохиндеи! Ох, авантюристы! Я еле сдержался, чтоб не рассмеяться. Чудят родственнички и не в первой видать путников дурят. Они ж знают — лодка нам не нужна, не потащим ее в степь, в деревне натаскались. Как с берега уйдем, так и стащат, чтоб другим путешественникам впарить. И никакого криминала, одна крестьянская смекалка. Дело-то — ночку переждать. Одного не учли — мы ее и в правду сжечь можем. Как услышали о костре — нервы сдали, объявились сразу. Не сдерживая насмешки, я на всякий случай уточнил:

— Значит, случайно проплывали?

— А то, — ответил Михей. — Мы завсегда по ночи на реке катаемся, семейное это у нас. Я так понимаю, лодка вам теперь без надобности. Переправились. Так давайте меняться. Мы — дрова, вы — лодку.

И тут поднялся Евсей, измученный, как роза на подоконнике в зимнюю стужу. Глянул на мужиков, улыбнулся и сказал:

— Пахан, разреши по понятиям поступить, по совести.

— Валяй, — кивнул я.

Фраер заложил руки за спину, качнулся с пятки на носок и, обращаясь к нежданным гостям, произнес:

— Дров много не надо, пары охапок хватит. Да только маловато это за новую лодку будет.

— А чего ж еще? — Насупился Михей.

— На сырой траве костер разводить хлопотно, вот ели б жидкости еще какой горючей для розжига. Думаю, литров пять медовухи в самый раз будет.

— Это можно, — кивнул бывший владелец лодки.

— Так чего стоишь? — Набросился на него Евсей. — Мчись!

— Пока он туды-сюды плавает, мы водичку вычерпаем из лодки, а то нахлюпали, того и гляди потонет. — Предложил Михей.

— Но-но! — Рявкнул Евсей. — Даже не думай, еще ногтями борта нашей ладьи покарябаешь.

— Как это — вашей! — Опешил мужик. — Мы ж и дров, и медовуху…

— Это твой зять — и дров, и медовуху. А ты, мил человек, кроме пакости никаких других подарков не делал.

— И чего теперь? — растерялся Михей.

— Для начала вези дрова с медовухой, — зло отрезал Евсей, но, разглядев на лицах мужиков неподдельное волнение, Фраер немного смягчился. — Не боись, Михуевцы, не обманем, все по понятиям. Коли не понравится чего, заберете дрова с выпивкой да отчалите, каждый при своем останется, мы с лодкой, вы с носом.

Мужики потерлись лбами, посовещались и поплыли за дровами. Быстро управились, в пол часа уложились. У наших ног выросла небольшая поленица из березовых поленьев, а рядом примостился жбан с медовухой.

— Ну? — Вопросительно-выжидательно промычал Михей.

— Тут такое дело, — доверительно сообщил ему Евсей. — пока мы давеча по деревне мотылялись, я все носки у сапог посбивал. Ума не приложу, как так случилось. Никакого вида теперь, на люди при белом свете показаться стыдно, а у тебя ж две пары, поделись одной. А?

Михей затряс бородой:

— Что ты, что ты! Те, что остались размером разные, это у меня нога дефектная, тебе они не подойдут.

— Ничего, — успокоил Фраер, — я ногти на одной ноге подстригу. А коли, не хочешь — забирай дрова с медовухой, — тут голос Евсея дрогнул, но у него хватило мужества продолжить: — Мы найдем из чего костер запалить.

Опять мужики зашептались. На этот раз совещание длилось вдвое дольше, чем первый раз. В конце концов, потеребив бороду, Михей удрученно произнес:

— Может, чего другого попросишь, сапоги-то дома лежат, через всю деревню тащится…

— Мы не торопимся, — ответил Евсей.

На этот раз мужики отсутствовали минут сорок. Привезенные сапоги Евсей долго и тщательно осматривал со всех сторон. Ковырнул пальцем подошву.

— Они, родимые.

— Ну, так это, лодочку мы, стало быть, забираем? — Спросил Михей.

— Конечно, — кивнул Фраер. — Уговор дороже денег. Сейчас Васька нос у нее отрубит и плывете на здоровье.

— Как отрубит?!!!

— Легко, в два замаха, он у нас парень здоровый. Надолго не задержит, в минуту управится.

— Уговора нос рубить не было! — Взвился Михей. — Жульничать изволишь!

— Ты о чем говоришь! — Не на шутку разобиделся Фраер. — Я ж блатной, а не вор какой-нибудь. Все по понятиям, по совести. Вы втроем за лодкой приехали, двое плату внесли, а брательник твой нет. Стало быть — одна треть лодки наша. Но так и быть, из уважения к тебе нос трогать не будем. Васька, как я и думал, они с носом хотят остаться, руби корму!

Михей хотел заорать, но от волнения прикусил язык. Увидев на губе мужика капельку крови, Евсей сменил гнев на милость, его доброте не было придела:

— Нет, ну если тебе и корму жалко, мы середину вырубим, а тебя с зятем края достанутся. Все по совести, по понятиям.

Стоявший в стороне Михей-плотник подался вперед и неуверенно спросил:

— С меня-то чего хотите?

— Ну, коль братец твой пару сапог за свою часть лодки отдал, стало быть — и с тебя пара. Так оно по совести будет и вам опять же не обидно, поровну вложились.

— Да где ж их взять?

— А ты у брата займи, потом по-родственному разберетесь, — миролюбиво предложил Евсей и совсем уж невинным голосом добавил: — Нет, ну если не устраивает, забирайте все, что привезли. Нам без разницы, на чем похлебку варить, смоленая лодка лучше всяких дров горит.

— Да провались ты пропадом! — заорал пришедший в себя Михей. — И откуда вы на нашу голову свалились! Все люди, как люди. Купят лодку, переправятся, да и бросят на бережку, ничего взамен не требуя.

— Ага, есть такие, — согласился Фраер. — Нам тоже попадались, встретят усталого путника, накормят, напоят и денег не возьмут. Но ты Михей не из этого теста замешан, а потому последний раз спрашиваю — снимешь сапоги или нам лодку на дрова разбирать?

— Подавись! — Просипел Михей, сдергивая сапоги вместе с портянками.

— По совести с вас бы еще пару литров медовухи стребовать, мы новые сапожки давали, а нам ношенные возвращают. Да ладно, — сжалился Евсей, — гребите отсюда.

Раздосадованные мужики столкнули лодку с песка, по воде зашлепали весла, а ночной ветерок донес грустный шепот:

— Ты поглянь, умнее нас сыскался.

— Я вас не умнее — просто вы тупее, — напутствовал их Евсей