Глава 1

— Тунеядцы, алкоголики, наркоманы и диссиденты выходи строиться! — орал лейтенант.

За четырнадцать суток я привык к такому обращению. Трое бомжей, мятый интеллигент Славик, грузчик Вова (он же Вован) и я выбираемся из камеры. Замыкающим как всегда Жгут, самый «блатной» из тех, с кем мне посчастливилось отбывать пятнадцать суток. Дежурный сверил список. В нужном месте я заучено пробубнил:

— Мухин Александр Александрович, осужден на пятнадцать суток, отсидел четырнадцать.

Развод на работы занял десять минут. Сегодняшний лейтенант оказался нервным:

— Кто вякнет про ликероводочный — сгною!

«Вякать» я не собирался, последние сутки пошли, мне бы «день простоять, да ночь продержаться». Фортуна первый раз за весь срок повернулась ко мне лицом. Лицо это было кавказкой национальности — майор Капанадзе начальник архива. Сокамерники вооружались лопатами, а я под руководством майора отправился блаженствовать в прохладный подвал. Жгут процедил в спину:

— Отмазался от солнцепека. Где справедливость?

Нет справедливости, согласен. Дрались на танцплощадке все, пятнадцать суток получил только я. И в чем моя вина, если именно сегодня начальнику архива приспичило навести порядок во вверенных ему помещениях, а в качестве бесплатной рабочей силы он выбрал меня.

Майор долго искал на связке ключей нужный, потом еще пять минут возился с ржавым навесным замком. Наконец оббитая железом дверь нехотя отошла в сторону. Пахнуло прокисшей древностью. Капанадзе поморщился:

— Собирай хлам и таскай к мусорным бакам. Будем жечь. Вопросы есть?

Я промолчал. Чего тут непонятного. Майор снова поморщился и неспешным шагом направился в дежурку. Со мной в качестве наблюдателя остался рыжий кот по кличке Четок.

В небольшом подвале с одной лампочкой под потолком скопилось столько хлама, что позавидует любая свалка. В углах транспаранты с пожелтевшими лицами былых деятелей государства, поверх навалены плакаты, на одном сквозь толстый слой пыли с трудом читалось «Даешь пятилетку за четыре года!». Я хмыкнул. Подобрал с пола кусок осыпавшейся штукатурки, зачеркнул слово «даешь» и накарябал сверху «отсидим». Получилось не вполне политкорректно, зато актуально.

Отряхнув руки, я огляделся. На противоположной стене распят кумач, золотые буквы в центре осыпались, читались начало и конец лозунга «Ленин и теперь …. всех живых!». Под этим шедевром соцреализма на бетонном полу валялись антиалкогольные плакаты ранней перестройки, из серии «Сам ты можешь и не пить, но друга похмелить обязан». Вперемешку с ними и дальше вдоль стены покоились груды толстых томов из пожелтевших папок, перехваченные капроновой нитью.

И так везде — папки, плакаты, лозунги, прочий бумажный мусор. Нашлось даже несколько гипсовых бюстов. В одном я без труда узнал товарища Дзержинского, а вот остальные, по причине отломленных ушей и носов опознать не удалось. Судя по датам на документах подвал захламляли давно и бессистемно. Чихнуть страшно — пылью засыплет.

Ради интереса я вытащил из ближайшей кучи пачку листов. Сверху оказалась жалоба купца Куроедова на приказчика Гридасова. Господин Гридасов обвинялся в растрате и хищении денежных средств с коими и скрылся в неизвестном направлении. Датировался сей документ одна тысяча девятьсот шестым годом. Следствие по делу было не окончено, приказчик Гридасов до сих пор числится в розыске.

Засучив рукава, я принялся за уборку. За три часа удалось разобрать самый захламленный угол. От частых наклонов заныла спина, я сел передохнуть. Кот устроился рядом. На глаза попалась невзрачная папка в сером кожаном переплете. Уголки обгрызли мыши, на обложке тисненый герб Российской империи. Открыл. Торопиться некуда. Внутри тощая книжонка страниц в пятьдесят. Листы плотные, дубленные временем и пылью. На покарябанной обложке ни автора, ни названия. Раскрыл наугад, в середине. На желтом листе от руки писаный текст. Сверху витиеватая надпись с красной заглавной буквой «Как приготовить приворотное зелье», а ниже рецепт. «Взять лягушачью печень, отварить в настои горькой полыни, добавить щепоть тертого козлиного помета от безрогого козла, соли и перцу по вкусу, трижды перемешать, плюнуть и в безлунную ночь выставить за порог». Я чуть не поперхнулся от такой кулинарии.

На следующей странице обнаружился заговор от сглаза, потом инструкция, как кормить домового, чтоб «пакость разную не творил, а за хозяйством пригляд имел».

Я усмехнулся, актуальная книжка, нынче даже на пособие для школьников младших классов не тянет. В первом попавшемся ларьке ткни в любую газету — там тебе и потомственные колдуны, и предсказатели, и посланники с Марса, и посланные еще дальше. Латают, чистят ауру лучше, чем зубная паста зубы. Но самое интересное отыскалось ближе к концу. Заклятие. «Как из любой темницы бежать, куда глаза глядят».

В этот момент меня позвали на обед. Я вырвал лист и сунул в карман. Покажу вечером Жгуту, пусть приколется. Книгу зашвырнул в коробку с мусором. Некогда ерундой заниматься, когда еда стынет, разносчик ждать не будет, на нем еще двадцать душ весит и все жрать хотят.

В чашку плеснули черпак жидкого супчика, в тарелку поменьше — овсянки. На хрупкую пластиковую вилку разносчик насадил прожухлую котлету и прям на асфальт, рядом с подвальной дверью, поставил стакан компота, опять без фруктов.

Обедать я устроился на траве, под кроной старого тополя. Кот примостился рядом. Пришлось делиться половинкой котлеты. Четок благодарно мяукнул. Обеденный перерыв дело святое. Я домусолил остатки каши и раскинулся на траве. Работа, как известно — не волк… а зря. Вспомнил о выдранном листе и полез в карман. Интересно же — чего там. Кот тревожно заворчал.

Слежавшийся серый лист с неохотой развернулся. Вверху краткая инструкция: «Очертите круг и встаньте в центр. Возьмите малую толику тюремного кушанья и прижмите к бумаге, где писано заклятие, опосля крепко смежить веки и с чувством вообразить то место, где надобно быть». Ниже этих строк полная тарабарщина. Сотни две непонятных символов: толи иероглифы, толи просто закорючки. Еще ниже — пятиугольный оттиск в виде звезды.

Я ухмыльнулся. На фиг граф Монте-Кристо потратил столько лет на рытье котлована в замке Иф? Плеснул бы ложку тюремной баланды на такой вот листочек и вперед, алмазы по карманам распихивать.

До конца обеденного перерыва осталось минут двадцать. Я взял вилку и, ели сдерживая смех, начертил круг. Кот мяукнул. Вскочил мне на колени. Остатки каши заменили «тюремное кушанье». Я закрыл глаза и задумался. Первое, что привиделось — смазливое личико Светки из соседнего подъезда. Банально. С ней я и без колдовства скоро увижусь. Напрягся. За считанные секунды перебрал несколько вариантов и все забраковал. Нахлынувший ветерок донес запах яблок с базара за углом. Я смачно вдохнул густой сладко-кислый аромат. В голове сам собой возник образ яблони с сочными румяными плодами на ветках. Я чувствовал их вкус. Картинка была настолько реалистичной, что пришлось сглотнуть набежавшую слюну. И в этот момент дрогнула земля, в глазах взорвалась молния, и я ослеп.

Сколько это длилось, сказать не могу, может секунду, а может час, сутки. Стало страшно. Кот дрожал. Тело потеряло вес, я падал в пустоту. Мышцы напряглись, каждый нерв, каждая клетка ждали удара. Развязка могла быть одна — смерть. Хотелось верить мгновенная…

Опасения оказались напрасными. Все кончилось неожиданно и весьма странно. Яркое солнце вернуло зрение. Кругом пышные цветы, за спиной яблоня, ветки ломятся от спелых плодов. Я захлебнулся от восторга: «Жив!!!»

Мой друг по несчастью мурлыкал. Клянусь, в кошачьей голове билась та же мысль, я видел по глазам. Впору сойти с ума, да жаль — не успел.

Еще не улеглась нахлынувшая волна счастья из ближайших кустов выскочил косолапый мужичок, одетый в мятый серый мундир и радостно потер руки.

— Вот где, голубчик, прячешься! Думал пересидеть облаву в саду господина старосты, умник. От сержанта Лабудько еще никто не уходил. Взять его!

Не успел я опомниться, два рослых ухаря опутали меня веревками с ног до головы, как младенца пеленками. Еле успел чертов листок с заклятием в карман сунуть. Сделав черное дело, рядовые застыли по стойке смирно. Оба под два метра, в плечах — не меньше, лица круглые как по циркулю, репчатые носы свернуты набок.

— Чего встали истуканами, — рявкнул сержант, — в телегу его сердешного тащите.

Но едва великаны шевельнулись, от яблони рыжей молнией метнулась тень. Ближний громила хлопнул по ляжкам и бабьим голосом взвыл:

— Ой!

— Ванька, ты чего? — удивился Лабудько.

— Ща, я его пришибу, — радостно заорал второй детина. Он первым заметил кота и схватил дубину, размером с оглоблю. Верный Четок, учуяв опасность, разжал когти.

— Васька, не сметь! — прорычал сержант, но поздно. От хлесткого удара Ванька выгнулся дугой и орал уже по-настоящему, солидным басом.

— Смотри-ка, кажись, промазал, — произнес Васька.

А мой рыжий товарищ взобрался на дерево, и ей-богу, глядя сверху, нагло улыбался. Васька с Ванькой пошли в атаку.

— Прекратить, ироды! — завопил Лабудько. — И ж чего удумали, ломать деревья в саду господина старосты. В штрафную сотню захотели! Узнаете тоды, почему окунь уху не жалует, да поздно будет!

— Эта зверюга мне мундир порвала и спину исцарапала, — огрызался Ванька.

— Ничего, мамка заштопает, а девки и не такие узоры оставляли. Смажешь дегтем, зарастет, как на кобеле.

Конвоиры схватили меня за ноги и поволокли. Лабудько гордо шагал впереди. Я попытался призвать налетчиков к порядку:

— Позовите дежурного по отделу! На каком основании произведен арест? Мои сутки заканчиваются, где ордер за подписью прокурора? Требую адвоката!

Ванька сжал кулак.

— Во, тебе основания. Тресну в лоб — уши отклеятся.

Пришлось заткнуться. Если уши не отлетят, то ноги точно откинутся. Инстинкт самосохранения подсказал — с протестами надо подождать. Не церемонясь, меня швырнули на охапку соломы. Телега загремела по ухабам. Я огляделся.

Вдоль проселка тянутся добротные крестьянские избы. Всюду зеленая поросль. У колодца стоят девки в цветастых платках и длинных, до пят, сарафанах. За околицей пшеничное поле, воздух пахнет мятой, а по округе разлетается веселый звон кузнечного молота.

Господи! Куда я попал? Это не мой мир. Здесь не воняет бензином. Где я? От грустных мыслей отвлекло шуршание соломы. Из копны выбрался еще один пленник. Из-под не стриженой челки выпирает огромная шишка, лицо — детское, а глаза — наглые. Парень выцепил взглядом Лабудько:

— У, сволочь!

— Глядикась, очухался! — радостно отозвался сержант. — А я уж испужался — часом не пришибли в горячке. С мертвых, какой толк, за них премий не дают. Хороший нынче денек выдался, двоих сцапали. Ежели за каждого по рубь двадцать, то за двоих… — Лабудько принялся загибать пальцы.

— Два сорок, — вырвалось у меня. Сержант расцвел пуще прежнего.

— Верно! А ты грамотный что ль? Чего тогда в дезертиры подался? Указ князя Старобока на каждом столбе развешен. Всякий, кто без дел мается, должен добровольцем в штрафную сотню записаться для нужд государственных.

Во влип! Мало того, что неизвестно где оказался, так еще и в штрафники угодил. Нет уж, увольте, свое я оттрубил честно, три месяца как дембельнулся и геройски погибнуть во славу Старобока в мои планы не входит. Надо «косить» и назад — в двадцатое отделение милиции, пока в розыск не объявили.

— Мне, господин сержант, на службу идти никак нельзя, — собравшись с духом, выпалил я.

— Это еще почему?

— Я убежденный пацифист.

— Слово-то какое мудреное, что ж за гусь такой?

— В дословном переводе с латыни…

— Да знаю я, — перебил Васька, — в позапрошлый вторник бегали с Ванькой в Кукуево, там купец заморский торговал, так у него помощника тоже педиком звали. — Васька склонился к уху сержанта. Принялся шептать. Лабудько побелел, пошел пятнами и осенил лоб крестом.

— Господи, грех то какой!

— Так и я про то же, — оскалился Васька. — Ко мне паразит приставал. Я по уху, хотел дурь из башки вышибить, да видно разум задел. Хлипкий нынче пошел иностранец, чуть тронешь, орать начинает. Бей говорит, топчи, а у самого рожа довольная, будто крынку сливок выпил. Умом видать тронулся.

— Да это же совсем не то! — заорал я. Но меня и слушать не стали. Лабудько еще крестился, а Ванька внес новое предложение:

— А чего, бать, может и этому треснуть, лучше уж дураком, чем пацифистом.

Лабудько подпрыгнул будто ужаленный.

— Сколько раз говорено — дома я для вас отец родной, а на службе — господин сержант! Велено пойманных тащить в кутузку — вот и вези! Пущай Старобок сам разбирается. Мож ему эти пацифисты в зверинец нужны, гостям вместе с медведями показывать. Наше дело маленькое, привел дезертира — получи рубь двадцать.

Я чуть не расплакался, с такой аттестацией и в камеру! Чего Жгут потом скажет? Нравы обитателей здешней тюрьмы могут отличаться от тех, что приняты у нас, но и они, наверняка, далеки от совершенства. Надо рисковать. Требуется срочно заглушить крамольные мысли в голове сержанта. Найти другую проблему, понятную и близкую, чтоб извилины у Лабудько заклинило.

— Господин сержант, — елейным голосом окликнул я мужичка, — а чего вы закон нарушаете? Семейный подряд на рабочем месте организовали.

— Опять непонятности говоришь, — выругался глава семейства.

— Чего тут непонятного, сам на службу устроился и сыновей пристроил. Вон какие орлы, самое место в первых рядах за светлое будущее биться.

Старик бесхитростно улыбнулся:

— Эт, по-твоему, я кровных деток на смерть посылать должен?

— Так и я про то же. Используешь служебное положение. За это и статья сыщется, что там у вас нынче — уголовный кодекс, русская правда или судебник Старобока? По законам военного времени тебе топор с палачом положены, а не рубь двадцать.

— Дак, эть… — зазаикался мужик. — Нету никакого военного время, просто добровольцы в штрафную сотню нужны. А сынки у меня еще отроки несмышленые, вот к себе поближе, что б под присмотром значит… К тому же в указе как сказано — ловить праздношатающихся, а они при деле, да и умишком слабоваты.

— На девок мозгов хватает. Смотри сержант, Старобок узнает, такую статью навесит, век не отмоешься.

На этом я посчитал задачу выполненной. Это не рубь двадцать на два умножать. Лабудько кряхтел от натуги, трудно ему давались логические выводы. Можно еще маслица в огонь подлить, да чувство самосохранение включило тормоза. Пришибут в чистом поле при попытке к бегству, знаю я эти штучки. Так мы и ехали: лошадь — впереди, остальные — сзади. Слева Васька сопит, справа Ванька пыхтит, Лабудько думу думает, я на соломе нежусь.

Первое правило политической борьбы гласит — посеял панику в рядах врагов, вербуй союзников. Я повернулся ко второму пленнику:

— Как звать-то тебя, мил человек?

— Федькой, — отозвался он.

— А скажи-ка мне Федор, — начал я допрос, — куда эти отморозки нас везут?

Федька заерзал задницей по соломе.

— Слово-то, какое хорошее! Вот окрестил! От-мо-роз-ки! Запомнить бы! — Он дважды, со смаком, произнес понравившееся ругательство.

— Вы, гражданин дезертир, отвлекаетесь от темы, — напомнил я. — Куда направляется этап?

— Известно куда, — зевая, ответил Федор, — в столицу, пресветлый Северец.

— Это где ж такой, в каком государстве?

Наглость в Федькиных глазах сменилась удивлением.

— Ты че, не местный?

— Ага.

— То-то я гляжу, наряд на тебе странный и ругаешься не по-нашему, красиво уж больно. От-мо-роз-ки! Культурно-то как, а обидно! За такое только колом, кулаком слабовато будет.

Я кивнул:

— Учту. А ты уж сделай милость, расскажи о своем захолустье.

— А че, — обиделся Федор, — наше княжество не хуже других, за день не обскачешь.

— Война что ли, какая с кем намечается?

Федька пожал плечами и тяжело вздохнул:

— Чего не знаю, того не знаю. Мне одна печаль, жениться собрался, а тут указ, будь неладен. До масленицы подождать не могли. Девка — огонь, мед гольный, дочка вдовы Бурчихи, слыхал? — Немного помолчав, Федька заскулил дальше: — А уж она по мне сохнет, увидит — рябиной горит, водой не зальешь. По улице пройдет не то, что мужики, гуси с ног валятся. Эх!

Я согласился, любовь хороший повод дезертировать. Федор возмутился:

— Кто дезертир? Так, за печкой прятался…

— Где?

— За печкой, где ж еще. Самое верное дело, никто не найдет.

— Вопрос спорный, тебя же нашли.

Федька снова горько вздохнул и пожаловался:

— Так-то Ванька с Васькой, знают, где искать, сами прятались, покудова Лабудько к себе не пристроил. Если вернусь — сарай им спалю.

Мне стало смешно.

— Не слишком сурово? Может просто в морду сунуть?

— Пробовали, бесполезно. Я ж кукуевский, они к нашим девкам часто бегают, всей деревней ловим. Тумаков нам насуют, и домой, за печку. В кого уродились? Лабудько корове подмышку, а телята выше колокольни. Не зря бабы брешут — кузнец руку или чего другое приложил.

На этом разговор закончился. Миновали мост. Сразу за рекой высятся серые стены. Телегу закачало по булыжной мостовой. Столица мало отличалась от виденного раньше. Те же добротные дома, больше из камня, да улицы прямей. Самое высокое строение церковь, позолоченный крест виден на всю округу. Обогнули шумный базар, Лабудько правил к мрачному двухэтажному особняку. Служивый в красном камзоле распахнул кованые ворота, телега въехала во двор.

— Слезайте, хлопцы, прибыли, — скомандовал сержант. — Дезертиров к Кузьмичу, я в бухгалтерию, — и лично мне, — смотри, злыдень, не умничай, я в докладе по доброте христианской не укажу, что ты из энтих, из пацифистов. Тьфу, срам-то, какой. — Крестясь, старик засеменил к дубовой двери.

В подвале хозяйничал тучный, как копна соломы, мужик с большими рыжими усами. Он небрежно кивнул Ваське с Ванькой и уставился на нас.

— Если есть брага, али самогон прошу сдать добровольно, столичная тюрьма уважения требует. Ежели князь смилостивится — назад получите.

— Знаю я ваши порядки, — вспылил Федор, — Степана месяц назад упекли и медовуху забрали, назад пустую флягу вернули.

Тюремщик ощерился, задергались усы.

— Чего шумишь! Испортился напиток, пришлось вылить. Не отдадите добром — обыскивать стану. — Но, заметив постные взгляды конвоиров, Кузьмич сбавил обороты и, проформы ради, грустно добавил: — Ну, на нет и суда нет. Порядок такой, на хранение положено сдавать. У всех есть, а у вас нет. Ни к теще на блины шли, могли бы и прихватить.

Покончив с формальностями, Кузьмич шагнул в глубь узкого темного коридора. Мы следом, куда деваться, в затылок пыхтят паровозы — Ванька с Васькой. Надзиратель откинул засов.

— Милости просим в светлицу.

Отец родной — одно слово.

Надо отдать должное — казематы Старобока роскошь. Большая светлая комната, чисто беленые потолки. Деревянные стены источают здоровый и приятный дух. Солома на нарах свежая и сухая. Решетка на окне и та к месту. Рай. Кто сиживал в камере номер пять, двадцатого отделения милиции, поймет. Одно пугает — неопределенность, дома сутки оставались, здесь свобода солдатскими портянками пахнет.

Только захлопнулась дверь, с соломы приподнялся человек, бледный, губы дрожат, зубы лязгают. На широком лбу крупные капли пота.

— Братцы, выпить есть чего?

— Евсей! — обрадовался Федька. — Ты как здесь?

Стуча головой об стену, арестант ели слышно простонал:

— Еще не знаю. Мне бы водочки ковшик иль чего другого жидкого, может есть?

— Откуда.

Евсей окончательно пал духом.

— Значит, нет… Ой, помру я братцы, мамка плакать будет. Череп вот-вот лопнет, ей-богу, — Евсей тяжело вздохнул и полез в солому. — Господи, как хорошо вечером и так грустно утром…

Наши сочувствия Евсею не помогли. Едва стемнело, заскрипел засов. Кузьмич притащил чугунок с наваристым борщом, пол краюхи хлеба и ковш кваса. Ужин был прост, вкусен и сытен. Евсей кинулся к питью, жадными глотками осушил посудину и мрачно посмотрел на Кузьмича.

— Чего я здесь — учудил что?

— Еще как, чудотворец ты наш, — беззлобно ответил Кузьмич. — Ты ж лишенец стекла в трактире побил, заморскому гостю нос свернул…

Евсей поморщился:

— Это я помню. Чего он со мной пить отказался, я ж по-хорошему, с уважением, за здоровье Старобока, а он рыло воротит.

Надзиратель неказисто выругался и поучительно произнес:

— Эх, деревенщина, иностранцы народ тонкий, понимать надо. Алкоголь наперстками употребляют, а ты ему жбан целый влил, чуть не захлебнулся гость. Международный конфликт через тебя получиться может. — Пошевелив усами, Кузьмич продолжил: — А зачем ты сердешный извозчиков с оглоблей гонял?

Вот тут Евсея проняло по-настоящему, лоб заново покрылся испариной, ноги подкосились. Он плюхнулся на пол.

— Гонял все-таки?

— Еще как.

Евсей долго смотрел в потолок, несколько раз пытался что-то сказать, но всякий раз умолкал. Наконец собрался с силами и произнес:

— Не считается, за извозчиков я прошлый раз сидел.

— Пошлый раз ты их в телегу не запрягал.

— Вот люди, — обиженно засопел Евсей, — ведь говорено, ежели пью, пусть за версту обходят.

— Да они и обходили, но пятерых ты выловил.

— И что, везли?

— Не то слово, два круга по городу дали. Теперь штрафная сотня, как пить дать. Старобок больно уж осерчал. — Кузьмич принялся собирать посуду и уже на выходе добавил: — Влип, ты Евсей. Теперича либо импортный купец суда затребует, либо извозчики пришибут.

Евсей почесал пятерней за ухом и полез в солому. Федор, задув свечу, устроился рядом. А я прилип к окну и с тоской уставился в небо. Обычная луна, фонарь — фонарем, звезд — как травы в поле… А вот левее до боли знакомый ковш Большой Медведицы! Земля-матушка! Главное сориентировался в пространстве, во времени — разберусь!