Глава 16

Я очнулся в зябкой предутренней мгле. И меня потянуло на лирику. Мне казалось, что я застукал природу-матушку в самый интимный миг — когда мир уже вырвался из-под власти вязкой тьмы, а вот солнечным светом насытиться еще не успел. На земле, на небе — всюду густой и жирный сумрак, без вкуса, без запаха. Хотя нет… С запахом я пожалуй погорячился. Навеяло весьма невкусно и очень даже вонюче. Мой живот на столь терпкую и слезоточивую вонь отреагировал громким урчанием. Поэтические мысли враз сместились из головы куда-то вниз организма и из лирических превратились в насквозь житейские. Тянуло уже не на лирику, а в кусты.

Схватился за штаны и бегом, даже сапоги натягивать не стал, пускай ноги росой умоются, полезно это, наверное…

Только присмотрел кустик, как из-за него, свергая голым задом, поднялся Васька и осчастливил меня радостной новостью:

— Пахан, у меня кишки в животе крутит, как карусель на ярмарке. Всю ночь почитай отсель не вылажу….

Я развернулся на девяносто градусов и, как загнанный волками лось, напролом, ломанулся к следующему кусту, но оттуда раздался Ванькин голос:

— И у меня Пахан такая же беда стряслась, ноги уже онемели на корточках сидяча, а чую — сидеть еще долго, как встать опосля — ума не приложу.

Я жадно глотнул воздуха. Обхватил живот руками, чтоб поменьше требуха тряслась, и побежал дальше. У следующего куста мне помахал ручкой Антоха и с детской непосредственностью поинтересовался:

— Пахан, ты далече?

— Рекогносцировку местности проводить, — буркнул я, отворачивая вправо. И чуть не наступил на Фраера.

— Поспал бы, Пахан, — озаботился Евсей, теребя в руках лист лопуха. — Чего в такую рань поднялся? Я бдю, все под контролем…

Я шарахнулся в сторону и мелкими шашками, но быстро-быстро, засеменил дальше. Через десяток метров впереди замаячил шикарный куст шиповника, но только я приблизился, как он заговорил голосом Сороки:

— Не ходи сюда Пахан, колюче больно...

Кореша облюбовали самые удобные и живописные места. Стиснув зубы, я метался вдоль берега, пытаясь найти пару свободных квадратных метров. Приветствия Федьки и Азама остались без ответа. Не до этого как-то… Я отбежал метров двадцать и схватился за штаны.

— Шел бы ты дальше, Пахан, здесь уже я рекогносцирую. — Раздался за спиной усталый голос Кондрат Силыча…

Утренняя оправка с небольшими перерывами растянулась почти до обеда. Последним из кустов выбрался Ванька. На негнущихся ногах кое-как добрел до костра и рухнул на землю. Красные от недосыпа глаза на его позеленевшем лице выражают вселенскую скорбь и печаль. Остальные кореша выглядят немногим краше. Да уж, признаться у меня и у самого от напряжения до сих пор челюсти сводит.

Евсей одыбался раньше всех. Собрал в кучу надкусанные остатки вчерашнего ужина и учинил экспертизу. В качестве основного инструмента для исследования Фраер использовал собственный нос.

— Вот оно, что Пахан! — Взвыл Евсей, тряся пустым жбаном от медовухи. — Михуевцы, гады, в медовуху чего-то всыпали. Отомстили сволочи! Чтоб дети им под старость лет так наливали!

Такого коварства от Мишуков не ожидал никто. Больше всех измученный Ванька (а нечего пить в два горла) предложил спалить всю деревню. Васька поддержал брата. Но я быстро остудил горячие и позеленевшие головы.

— Сначала на тот берег попадите, поджигатели юные. И вообще — спичками после такого похмелья баловаться вредно. Желающие позавтракать есть?

Кореша шарахнулись от меня, как микробы от антибиотика.

— А может пообедать кто хочет? — напирал я.

— Да ты чего Пахан, побойся Бога, — перекрестился Федька. — Опосля такой заутренней дышать глубоко страшно, не то, что есть. Кабы опять не приспичило.

— Ну, коли жрать никто не хочет, быстренько собираемся и в степь топаем.

Азам оказался самым расторопным. На полусогнутых ногах, отчаянно косолапя, первым покинул негостеприимный берег. И степь сразу приняла своего сына в распростертые объятия, причем два раза подряд. Первый — через три шага. Хан запутался в собственных ногах и рухнул в ковыль, подмяв под себя куст шиповника. Слава Богу не тот, где гостил поутру Сорока. Второй — сразу за первым. На этот раз обошлось без колючек, но небольшой валун оставил чувствительную вмятину на лбу хана. Азам даже не потрогал вздувшуюся шишку, а принялся усиленно массировать собственный зад.

— Ты чего? — удивился Антоха.

— Плохо мне, — пожаловался хан. — Ой, плохо. Я могу день, два, десять на коне скакать и ноги не болят. А сегодня три часа в кустах посидел, теперь земля не держит. Между ног так болит, будто пол года на слоне без седла скакал.

С частыми остановками кое-как за пару часов осилили пяток километров. Хорошо еще солнце палило в пол силы, разгулявшийся ветерок нагнал облаков, по всему видать к вечеру дождь хлынет. Увядшие бодылья степной травы то и дело стегали по ногам. Зацепишь носком сапога куст чернобыльника, он согнется, а ногу поднял — и получай упругим стеблем по ляжке. Иной раз так прижжет, что взвыть хочется.

Азам уверенно шел вслед за солнцем. Мы не стройной толпой топали следом. Попавшийся ручей форсировали в брод, даже не замочив рубах. Впереди редкими прыщами из земли повылазили холмы. Идти стало трудней. Пологие подъемы высасывали все силы. Взобравшись на очередной холм, я объявил привал. Хватит издеваться над собственными организмами, им с утра и так досталось.

Антоха первым падает на четвереньки и чуть слышно шепчет:

— Можно я умру? Хотя бы на часок.

— Валяй, — разрешаю я и падаю рядом.

После получасового перекура двинули дальше. Спуск с холма оказался немногим легче подъема. Ноги сгибались сами по себе, к концу спуска пришлось с быстрого шага перейти на бег. Перевели дух, а впереди уже новый холм маячит, покруче предыдущего. Васька вытер со лба капли пота и простонал:

— Глаза б мои его не видели…

— Ну, так закрой зенки и топай дальше, — посоветовал Кондрат Силыч.

— А может, обойдем? — Предложил Сорока. — Степь большая, чего ноги зря бить.

Азам упрямо мотнул головой:

— Туда надо — — указал хан рукой на сопку. — Один холм, два холм, потом еще один и все. Придем — праздник будет. Кумыс пить будем, барана кушать будем, веселиться будем. Я шаману руки ноги ломать буду, кнутом спина чесать ему стану, потом за конский хвост привязывать. Хорошо будет! Громко! — От предвкушения такого счастья хан лицом посветлел.

Я попытался усмирить Азама:

— Не трогал бы ты его, ну ляпнул человек со злости не подумав, с кем не бывает. А за праздничным столом на такие вещи смотреть — аппетит портить.

Азам, дитя степи, понял меня по-своему.

— Зачем — смотреть? Вместе ломать будем, ты руки, я ноги, а хочешь наоборот.

— Не хочу. Пусть у него все останется целым.

Азам озадаченно почесал подбородок, на ханских скулах заиграли желваки, наконец, он несколько раз качнул головой и сказал:

— Хорошо Хан Па. Желание гостя в степи закон. Сделаем, как ты хочешь. Привяжем шамана к конскому хвосту живым и здоровым.

От этих слов у меня спина изморозью покрылась. Пока я соображал, как ответить, Азам, добрая душа, дрогнувшим голосом предложил:

— Может, хоть камнем в лоб треснем, пусть дух тело покинет, живого человека конями рвать…

— Гуманист хренов! — Рявкнул я. — Ни живого, ни мертвого шамана привязывать к хвостам не будем. А тронешь его — знать тебя не хочу!

Хан с радостью капитулировал и без понуканий бросился штурмовать очередной курган. Кореша потянулись следом. Я оказался замыкающим. Плетусь вслед за остальными и пытаюсь понять, что за изверга углядел во мне Азам, если в миг отбросил все мысли о мести.

Пока я разбирался в собственных чувствах, кореша добрались до вершины и перевалили на другую сторону. Я перешел на бег и одним рывком взобрался наверх.

Красота. Легкий ветерок нырнул под рубаху и приятно студит разгоряченное тело. С высоты кургана открылся чудный вид. Слева — длинным изогнутым червяком, разрезая степь на две части, ползет неглубокий, заросший колючими кустами овраг. Прямо — широкой волной буйствует под напором ветра пожухлая ржаво-желтая трава. А справа…

Кольцо колдуньи Агаты сделалось горячим, черный камень пылает изнутри ярким огнем. Справа — за пеленой густого тумана, на берегу небольшого озера ютиться кособокая хижина. Я тру глаза — виденье не исчезает. Что бы не закричать зажимаю ладонью рот. Нашел. Я нашел ЕГО!!! Выходи Губан, встречай гостя!

Как спустился с кургана — не помню. Очнулся уже среди корешей. Кондрат Силыч тряс меня за плечи.

— Пахан, ты чего?

— Глянь туда, — указываю на туман.

— Ну?

— Видишь чего?

— Тоже, что и здесь. Чернобыльник да ковыль.

— А ты? — Киваю Евсею.

— Степь — она и есть степь, чего на нее смотреть. — Корчит рожу Фраер.

Я крепко жмурюсь, считаю до десяти и открываю глаза. Туман не исчез, кривобокая избушка на том же месте, где и была, а от озера тянет тиной и сыростью.

— Совсем ничего? — Растерялся я.

— А чего надо-то? — Глупо улыбается Антоха.

— Азам, а ты?

— Гиблое место это, — говорит хан. — Овцы там пропадают.

Остроту своего зрения я мог проверить только одним способом. Что и сделал. Снял с мизинца ведьмин подарок. Туман рассеялся. Вместо избушки трава в пояс, а от озера даже запаха тины не осталось. Налюбовавшись пейзажем, я натянул кольцо назад. Все встало на свои места озеро, дом, туман.

— Привал. — Скомандовал я. — Желающие могут перекусить. За мной не ходить, я скоро.

— Ты куда? — Выдохнуло разом восемь глоток. Пришлось соврать:

— Живот крутит, я мигом.

Туман был вязким, как кисель. Первые шаги оказались самыми тяжелыми. Но кольцо на пальце пульсировало, тянуло вперед. Я чувствовал себя как водолаз, у которого передавило шланг подачи дыхательной смеси. Дышать нечем, непонятный туман категорический отказывался лесть в легкие, сколько бы я его не глотал. Пришлось упасть на колени, стало легче. Через десяток метров туман сдался, а скоро и вовсе исчез.

— Ты кто такой? — Раздалось над ухом.

Я поднял голову. Передо мной стоял лысый старик с шикарной спутанной бородой. Из-под чистого, но мятого халата выпирает нехилый животик.

— Ты Губан?

— Я то Губан, а ты кто?

— Вот, — показал я кольцо.

— Вон оно что, — ухмыльнулся колдун. — То-то я думаю, как ты сюда попал. Значит, жива еще старая перечница?

— Бабка Агата кланяться велела, — соврал я.

— Локти, небось, дура кусает, что замуж не пошла?

Я промолчал.

— Ну, коль приперся, пойдем, ужинать. Я тут на днях баранчиком разжился.

Избушка оказалась неказистой только снаружи. Стоило переступить порог и ноги утонули в толстом пушистом ковре. На окнах чистые занавески, у дальней стены широкая кровать под балдахином. На роскошной перине под кучей взбитых подушек я заметил женскую юбку. Колдун смутился:

— Колдовал намедни, штаны хотел сотворить, промашка вышла.

Я понял — врет, но благоразумно промолчал.

В центре комнаты на столике с изогнутыми ножками на серебряном блюде исходили паром куски хорошо прожаренного мяса. Рядом приютились две ржаные лепешки, пара кружек и пыльный кувшин.

— Прошу, — щелкнул пальцами Губан.

Меня обдало холодом. Из воздуха сотворился стул. И не просто абы какой, а тончайшей ручной работы, мягкое сиденье, резная спинка — антиквариат одним словом. Я ошалел. Не знаю, что уж увидел на моем лице Губан, но остался доволен. Он небрежно щелкнул второй раз. В метре от него на ковер грохнулся березовый пенек. Лицо у колдуна сквасилось, как у ребенка, которому не купили понравившуюся игрушку. Губан покосился в мою сторону и сказал:

— А я вот по старинке люблю, на пенечке.

К трапезе приступили в полном молчании. Какое-то время за столом слышался только хруст бараньих костей. Утолив первый голод, Губан набулькал из кувшина в кружки по самый верх.

— Стул мелочи. Винца вот попробуй.

Я хлебнул с опаской. Замер, ожидая реакцию желудка. И не удержался, глотнул в полную силу. Меня закружил аромат осеннего сада. В одном глотке я чувствовал вкус десяток ягод. Не смешанный, каждой в отдельности, будто срывал с куста. Сначала виноградинку, затем смородину, землянику, надкусил спелое яблоко, сыпанул в рот пригоршню малины. Я пил нектар Богов. Я чувствовал себя Богом. Губан ерзал на березовой чурке и старательно делал вид, мол, ничего особенного, так, обыденная мелочь, для запивки на скорую руку. А самого распирало от гордости.

— Еще кружечку?

— С удовольствием, — кивнул я и честно признался, — такого вина никогда в жизни не пил. Бальзам для души!

Губан крякнул от умиления, потупил глазки и скромно ответил:

— Это я еще плохо старался. Не знал, что гость к ужину будет.

После третьей кружки колдун смахнул с бороды капли пролитого вина. Спросил:

— Ну, сказывай, чего там Агате надобно от меня?

— Да собственно ничего.

— Тогда сымай кольцо, не тебе дарено.

Я растерялся, по инерции потянулся к мизинцу. Но в последний момент одумался и вперил в колдуна наглый дерзкий взгляд.

— Бабка Агата мне его подарила.

— И что с того?

— Она сказала ты помочь должен.

— Вот дура баба! — Взорвался Губан. — Нашла что дарить. Мне от нее даже поцелуйчика не досталось, про другое уж и не говорю. Разок с руками полез, так она стерва, мне волосья с головы выдернула, ни одним колдовством опосля восстановить не мог. Сымай кольцо!

— Нет!

— Да ты пойми, — сбавил Губан обороты, — стар я стал. Силы уже не те, от того в глуши и прозябаю. Колдую по мелочи, для себя. Чем я помочь могу? Вина вон если еще сделать…

— Да ты хоть выслушай сначала, — обиделся я.

Старик с горла хватанул остатки вина в кувшине и буркнул:

— Слушаю.

Я уложился в пять минут. Вспомнил все подробности, какие смог и с надеждой спросил:

— Поможешь?

— Назад, стало быть, хочешь.

— Хочу.

— Ну-ка, дай свою писульку.

Я вытащил из кармана измятый лист с заклятием. Губан долго всматривался, даже понюхал.

— Хорошее колдовство, чувствуется рука мастера.

— Ну, и… — Не выдержал я.

— Чего и? Агата дура дурой, а ты еще дурней. Видишь знак отпускной снизу?

— Пентаграмму что ли? Вижу.

— Да ни шиша ты не видишь! — Ни с того, ни с чего разозлился Губан. — Знак это отпускной, а не пентаграмма.

— И что?

— А то! Ослиная твоя башка, что колдун, который это заклятие сотворил, отпустил его от себя, всю силу в бумагу вложил, на коей оно писано. Уяснил?

— Нет. — Честно ответил я.

Губан встал, прошелся по комнате, два раза почесал лысину. На его лице отчетливо читалось — такого тупицу как я, он еще не встречал.

— Ежели тебе смерть предсказали, али еще чего плохого, что сделать требуется, чтоб пророчество не сбылось?

Я пожал плечами.

— Господи, да откуда же ты взялся, такой кривомозгий! — Простонал Губан. — Убить предсказателя надо и всех дел. Его предсказание за ним и закреплено. Сгинул предсказатель, и все его предсказания вместе с ним в прах обратятся. Вот и поразмысли головенкой, чего требуется с отпускным самостоятельным заклятием сделать, дабы оно перестало действовать.

— Колдуна убить? — Предположил я.

— Чур, тебя! Дурак! Чур! — Испуганно отскочил в сторону Губан. — Ишь куда хватил — колдуна убить! Нас и так осталось по три штуки на версту, а версте той — ни конца, ни краю. Скоро сами перемрем, от старости. Заклятие надо уничтожить, колдун тут ни причем.

— Как?

— Ты всегда такой тупой или к вечеру слабоумием страдаешь? — Поинтересовался Губан. — Выйди в степь. Сожги листок с заклятием, пепел на четыре стороны развей, опосля закрой глаза и представь то место, куда хочешь попасть.

— И все? — Не поверил я.

— А ты что, думал, громы и молнии в падучей у твоих ног биться станут? Главное запомни — второго раза у тебя не будет. Коли привидеться в этот момент дно морское, там и окажешься, а водица не вино, много не выпьешь.

— Спасибо, — выдохнул я. — Это выходит, я в любой момент мог домой вернуться?

— Хоть домой, хоть к любой бабе под юбку.

Губан уселся за стол, закатал рукава халата и принялся колдовать. Через минуту кувшин вспенился новой порцией вина. Не дожидаясь приглашения, я сам наполнил кружки и залпом осушил свою. Полегчало лишь после второй. Губан даже не пытался спрятать отвратительную ехидную улыбку. Ну и пусть, я не в обиде.

— Скажи, — кивнул я ему, — а почему заклятие здесь не сработало, в темнице Старобока?

— Так ты ж его досуха выжал. Сколь мест представил, перед тем как сюда угодить?

Я задумался. Вспомнил бабушкину деревню, потом Светкину дачу, что-то было еще, не очень яркое, армия была…

— Мест пять, а может и больше.

— То-то. Ежели листок не сожжешь, заклятию не один год силу набирать придется, пока вновь заработает.

Ну, уж нет. Пусть горит синем пламенем. Хочу домой. Губан демонстративно потянулся и сладко зевнул. Я понял — пора и честь знать. Встал, сразу исчез антикварный стул. Губан не отличался вежливостью, и намеки кидал один прозрачней другого. Я улыбнулся и пошел к двери.

— Ты колечко-то сними, — напомнил колдун.

Я безропотно подчинился. Губан взглянул на него, дунул, и подарок бабки Агаты растворился в воздухе.

— Увидишь Агату — кланяйся.

— Это вряд ли, — ответил я.

— Ну, ступай. У себя заночевать не предлагаю. На полу гостю не с руки спать, а кровать занята. Я на улице тучки малость разогнал, дождь в сторону отвел. Хочешь — заклятие жги, хочешь — спать под курганом ложись.

Туман принял меня как родного. Не цеплялся за одежду, не пытался удушить. Я вышел в степь без всяких усилий. Оглянулся. Ни дома, ни озера и туман рассеялся. Кругом бурьянится ковыль с чертополохом.

— Иди с Богом, — донесся ворчливый голос Губана.

Я пошел. За далекой сопкой еще виднелось солнце, слабым желтым пятном. Колдун не обманул, тучи рассосались, как карамель во рту. Я достал листок с заклятием, посмотрел и сунул назад. Домой хотелось неимоверно, но нельзя же исчезнуть так по-свински. Еще один денек роли не сыграет. Пожалуй, стоит добраться до стойбища Азама. Гульнуть на славу. Проследить, чтоб хан коней корешам дал. Как бы сказал Евсей — это будет правильно, по понятиям.

Кореша встретили меня диким воплем. Над степью завис радостно-тревожно-удивленный рев. Внятно смог высказаться только Кондрат Силыч.

— Ты где пропадал?!

— Живот крутило, — отмахнулся я.

— Так долго?

— Сильно скрутило, — ляпнул я.

Кондрат Силыч удивленно моргнул, но воздержался от дальнейших расспросов. Кореша же набросились на меня как пчелиный рой на любителя халявного меда. Ели отбился. В знакомом гуле голосов я так и не услышал гортанного рыка Азама.

— А куда хан делся?

— Он в стойбище подался. Ты ушел, соплеменник евоный приперся. Пастух. Потерявшуюся овцу искал. Хан рявкнул на него, лошадь забрал и ускакал. Нам велел здесь дожидаться. — Доложил Евсей.

Тольку тут я заметил щуплую фигуру незнакомого степняка. Соплеменник Азама стоял на коленях, лицо обращено вслед уходящему солнцу, глаза квадратные, подбородок, утыканный редкими короткими волосами, нервно дрожит, а толстые сосиски губ шепчут что-то непонятное.

— Это он чего?

— А пес его знает, — ответил Федька. — Он по-нашему не бельмеса. Как Азама увидел, так и скопытился. Рот разевает, что сказать хочет непонятно.

— Бог с ним, — кивнул я. — Пока не стемнело, давайте на ночь обустраиваться.

Готовить ночлег в степи, когда под рукой ничего кроме травы нет, занятие не очень увлекательное. Сообща надергали ковыля. Выложили подстилку. Постояли, посмотрели — пошли дергать дальше.

Только закончили, явился Азам с лошадьми. Хана сопровождал отряд человек в двадцать. Та еще компания, не чета губашлепу-пастуху. Все коренастые, плотные как Ванька с Васькой, масштабом, правда, меньше — один к двум приблизительно. Варварское облачение из плохо выделанных шкур смотрелось на них, как смокинг на английских лордах — изящно и степенно. Раскосые глаза сверлили округу зло, надменно, по-хозяйски.

Вопрос о ночевки в степи отпал сам собой. Тем более лошади вмиг сожрали заготовленный ковыль. Азам торопил:

— Достархан накрыт. Кумыс пениться. Женщины танцевать всю ночь будут. В степи праздник — Хан вернулся!

К стойбищу подъехали уже в темноте. В широкой ложбине меж двух холмов пылает несколько костров. Азам ехал в центр к самому большому и яркому. Пока добирались до места, обогнули не один десяток юрт. Спешились. К Азаму подскочил странный человек, перемазанное сажей лицо расплылось в липкой заискивающей улыбке, на башке бараний череп с обломленным рогом. Хан прорычал несколько фраз. Среди колючих звуков я уловил знакомые — «шаман» и «сволочь».

Человек заблеял в ответ что-то несуразное, жолобно-визгливое. Азам прервал его на полуслове весьма изящным, но далеким от ораторского искусства способом — без замаха впечатал кулак в челюсть. Хорошо попал. Дважды клацнули зубы, сначала на бараньем черепе, потом у шамана. Барану повезло больше, пожелтевшие клыки дрогнули, но устояли, а во рту шамана появилась изрядная проплешина, зуба в два, а может и больше. Шамана унесли, и Азаму стало стыдно.

— Извини Хан Па, не сдержался.

— Ты же обещал, — напомнил я.

Азам скорчил рожу и нехотя ответил:

— Шаман сказал орде, что великий Бог Тэнгри забрал меня на небо и степному народу нужен новый хан.

— Смело, — кивнул я. — И чего теперь?

Хан улыбнулся.

— Я объявил, что великий Тенгри отпустил меня и велел взамен прислать шамана с новым ханом.

— И кто у нас хан?

— Нугай. Сын брата моего отца. Какой с него хан. Меня увидел, на брюхе ползал. Сегодня будет кумыс подносить, ноги целовать, завтра овец пасти. Бараньим ханом будет. — Азам засмеялся и шагнул к столу.

На большом ковре уймища подносов, глиняных чашек, горшков. Наставлено так, что ворс ковра не виден. В каждой посудине гора мяса. Баранина и конина во всех видах. Жареная, пареная, с бульоном, на костях и без. На отдельном блюде вареная баранья голова. Запах мяса напрочь глушит аромат степного разнотравья. Из остальных яств — пресные лепешки.

Чьи-то заботливые руки разложили у края подушки набитые овечьей шерстью. Хан занял почетное место в центре, мы с боков. Огромный костер освещает округу. В помощь огню на чистом небе серебрится луна. Атмосфера как в хорошем ресторане — интригующе-интимная. Я огляделся. За нами две юрты, выше и краше прочих. Впереди пустой пятак, вширь метров десять, в глубину не понять, дальний край теряется в темноте. С краев снова юрты, но уже проще, хотя и лучше тех, что встретились при въезде.

Пока я осматривался, кореша набросились на угощенье. Оголодали в пути. Ложек, как и отдельных тарелок, здесь не полагалось. Ели руками с общих.

По счастливому Васькиному лицу тонкой струйкой, от губ к подбородку и ниже, стекает бульон. Ванька закусывает обжаренное баранье ребро куском вареной конины. Кузнец Сорока мастрячит на лепешке огромный бутерброд. Евсей с Федором по очереди из одной чашки запивают мясо бульоном. Антоха, утолив первый голод, как истинный гурман выбирает куски с жирком. Кондрат Силыч же кушает степенно, прежде, чем положить кусок в рот, осмотрит со всех сторон. Главное блюдо — вареная баранья голова, никого кроме Азама не привлекла. Хан пытался поделиться со мной, но я отмахнулся. У Губана переел.

К столу потянулись люди. Воины, женщины, старики и даже дети. Они подходили по очереди, согласно здешнего «табеля о рангах». Вставали на колени и трижды касались лбом земли.

— Это они чего? — Поинтересовался я.

— Меня приветствуют, Ханом своим признают, — ответил Азам.

Стоящие позади воины зорко следили за каждым. В руках плети для нерадивых и сомневающихся. Но таких не нашлось. Некоторых, в основном воинов, Азам угощал куском мяса с бараньей головы. Заслужившие такую милость кланялись пуще остальных. Я усмехнулся — политика однакось…

Подтвердив верноподданнические чувства, народ отходил в сторону и там сразу же появлялся ковер с едой. Через час большая часть орды пировала рядом с нами. Последним приперся шаман. Потоптался у костра и рухнул на карачки. Азам милостиво кивнул. Шаман отряхнул колени и уселся за наш стол. Грязные руки нагло потянулись к бараньей голове. Азам шепнул мне на ухо:

— Без него нельзя. Шаман любой орде нужен. Другого нет.

— А чего ж ты его лошадьми рвать хотел? — Спросил я.

Хан сделал вид, что не расслышал.

Шаман оторвал от бараньей башки челюсть, указательный палец демонстративно уперся в зубы. Азам сыто рыгнул и язвительно произнес:

— Великий Тенгри хотел тебя целиком, я уговорил взять только зубы. Не веришь — сам спроси. Вон нож, воткни в сердце и ты у него. Хочешь, я помогу, горло перережу. Тенгри отпустит — все назад срастется. Великим шаманом станешь. Кроме меня еще никто с неба не возвратился.

Шаман от такой чести отказался. Поверил на слово. Я б на его месте сделал тоже самое. Азам примирительно закончил:

— Ты теперь злых духов можешь улыбкой разгонять. Без колдовства. Я — хан ханов! Ты — шаман шаманов!

Шаман вздохнул и принялся обсасывать баранью челюсть. Политические дрязги в орде улеглись, не успев разгореться.

Я облокотился на подушку. Неуклюжий пришибленный степняк принес бурдюк с кумысом. Пахнуло кислым молоком. Я поморщился, от одного запаха спазмы в горле. Не по мне сей напиток, мой желудок и простое-то молоко не принимает. Несостоявшийся хан услужливо разлил кумыс по глубоким чашкам. Из уважения к Азаму я поднял свою. Улучил момент и выплеснул за спину. Корешам напиток пришелся по вкусу. Нугай еле успевал доливать. И каждый раз зараза набулькивал мне. Захмелевший Евсей поинтересовался:

— Бурдюк кумыса — это много?

— Смотря, какой по счету, — философски ответил Кондрат Силыч.

На поляну выскочило с десяток молодых женщин. Седой старик за соседним ковром-столом взял в руки непонятный инструмент с прямоугольным корпусом и длинным, почти метровым грифом, наконечник которого украшала искусно вырезанная конская голова. Две струны на прикосновение смычка ответили жалобным лошадиным ржаньем. Женщины заломили руки, полы широких халатов дернулись из стороны в сторону и в свете костра мелькнули стройные ножки в шелковых шароварах. Началась дискотека.

Васька вперился глазами в ближайшую танцовщицу. Я ткнул локтем. Осторожней! От такого взгляда можно стать отцом не касаясь девушки. Но Васька не внял предупреждению. Он подполз к Азаму и зашептал. Хан кивнул и поманил пальцем шамана. Совещались они не долго. Шаман на минуту отлучился и вскоре к столу подсел хмурый джигит в замызганном халате. Азам разродился бурной речью. Булькающие крики заглушили музыку. Джигит ответил. Хан погрозил пальцем и усилил напор. Джигит возвел руки к небу. Азам помянул Тенгри. Разговор скомкался. Джигит поклонился и убыл восвояси.

— Уф! — Выдохнул хан, смахивая со лба капли пота. — Договорился. Калым пятьдесят овец. У меня возьмешь. Через месяц свадьба и она твоя!

— Чего!!! — Поперхнулся Васька. — Какая свадьба? Какой калым!

— Калым, бестолочь некультурная, это выкуп за невесту, — пояснил Кондрат Силыч.

Васька завибрировал, глазенки потухли, с губ ели слышно сорвалось:

— А по другому нельзя?

— А как еще? — Искренне удивился Азам.

Пришлось подключиться мне. Надо спасать Ваську.

— Ему еще пять лет жениться нельзя. Обет дал.

— Ничего, — заверил хан, — она подождет.

— Нет, нет! — Выпалил Васька. — Пущай кто-нибудь другой баранов ищет.

Азам пьяно икнул:

— Как хочешь. Алимцэцэг хорошая невеста, за такую сто баранов не жалко. — Хан соломинкой поковырялся в зубах и кивнул шаману: — Иди. Успокой Батбаяра. Скажи — свадьбы не будет. Тенгри против.

Я откинулся на подушку. Брякает музыка, изгибаются девушки в томном ритме. Корешам несут очередной бурдюк. Орда уверенно погружается в нирвану. Я нащупал в кармане листок с заклятием, билет домой. Настало время прикинуть, как лучше обыграть исчезновение. Уйти по-тихому, как думалось вначале, сильно смахивало на предательство. Да и чего греха таить, хотелось оставить о себе память в этом мире. Желательно хорошую. Душа жаждала эффекта. Может легенду сложат: — «И вскинул руки Пахан, и вздыбилась земля под ногами. Ангелы с небес упали. И исчез Пахан, ибо и на небесах твари божьи хотели слушать его и жить по понятиям!». Хоть и не узнаю, но приятно. Однако, как не ломал я голову, ничего вразумительного придумать не смог. Придется с утра озадачиться, на свежую голову.

За час до рассвета пьянка пошла на убыль. Степняки поползли по юртам, самые стойкие уснули на месте. Плясуньи шевелили только руками, да и то с трудом. Над нашим достарханом стоял смачный храп. Отрубились все, Азам первым. Я держался, как мог. Хотелось запомнить каждый миг этой последней ночи. Вроде и зевал не слишком широко и моргал редко — все одно уснул. Очнулся, когда два юрких человека под руководством Нугая тащили меня в ханскую юрту. Дернулся и плюнул. Пусть несут, работа у них такая.

Мое бренное тело без всякой почтительности бросили на мягкий ковер в центре юрты. Справа и слева в позах эмбрионов скрючились кореша. Азам, как вождь, удостоился особой чести, его уложили на груду подушек. Последнем приволокли шамана. Я блаженно закрыл глаза, последняя ночевка в этом мире обещала быть спокойной и тихой.

Разбудил меня внятный негромкий голос. Через откинутый полог в юрту влез первый солнечный луч, и я отчетливо рассмотрел лицо говорившего.

Возле хана, скрестив ноги, сидит Нугай. Узкие глаза прилипли к переносице, рваный шрам над правой бровью бешено пульсирует, а бескровные губы корежит свирепая ухмылка. Я смотрел и не верил. Еще пару часов назад несостоявшийся хан таскал к нашему столу бурдюки с кумысом, его трясло от одного вида Азама. Отобранный к забою баран смотрел в будущее уверенней, чем он. А теперь это другой человек. Жесткий, уверенный в себе.

Нугай встал. Корявые ломаные слова вылились в не менее уродливую фразу. Голос степняка сорвался на визг, лающие звуки ударились о стены и стихли под сводами юрты. А дальше произошло невероятное. Нугай плюнул в Азама. Рука хана сжалась в кулак, приподнялась и бессильно рухнула на ковер. Нугай засмеялся и вышел, полог встал на место, в юрте повис сумрак склепа.

Я бросился к Азаму. Хан силился подняться, но не мог. Заметив меня, он заговорил. Голос дрожал.

— Яд. В кумысе яд. Нугай… — Азам жадно облизал губы, — золото стражникам Волыни дал, они меня в темницу… Орде скажет — всех Тенгри забрал, ему велел остаться… ханом быть. — Азам захрипел, на губах выступила пена. — Прости Хан Па…

Тело Азама дернулось, глаза сверкнули молнией и погасли. У меня перехватило горло. В юрте стояла убийственная тишина. Кореша спят, а храпа нет! Я набросился на Евсея. До остервенения тряс за плечи, бил по щекам — не просыпается. У лежащего рядом шамана от судорог перекосилось лицо. Федька, Кондрат Силыч, Антоха, Васька и кузнец Сорока уже не дышали. Лишь у Ваньки слабо пульсировала жилка за ухом. Он простонал:

— Плохо мне Пахан… Очень пло…

Я отшатнулся к дальней стене. В груди нестерпимо давило. Один, совсем один. Смотрю вперед и ничего не вижу. Рука нашарила в кармане спасительный лист с заклятием. Мой единственный шанс. Пора уходить. Тихо и быстро.

Я закрываю глаза и стараюсь успокоиться. В голове сумбур, не одной отчетливой картинки. Мозг словно парализовало. Глотнул воздуха до боли в легких. Помогло. Сначала всплыло лицо Светки из соседнего подъезда, затем бабушкина деревня, а дальше воспоминания полились сами по себе, нескончаемым потоком — родители, школа, армия, первый курс института…

Вместе с памятью пришло успокоение. В глазах рябит от сочных и ярких картин прошлого. Я их отсматриваю как кинопленку, сортирую по значимости, выбираю нужную. Память хранит все, нужно только уметь вспомнить.

Собравшись с духом, выглядываю из юрты. Никого. Над сопкой щурится солнце, в десяти шагах тлеют угли ночного костра. Настал момент истины. Сую лист в самое пекло, бумага вспыхивает. Синюшное пламя несильно жжет руку, пентаграмма наливается золотом и обращается в пепел. Я улыбаюсь. Закрываю глаза…

…Чувства возвращаются медленно. Неохотно. Сначала кожа мелкими пупырышками отреагировала на прохладу, затем включились обоняние и слух, зрение восстановилось последним. Около минуты перед глазами мелькали неясные расплывчатые тени и лишь потом бесцветная муть обрела очертания и объем.

Вслед за чувствами явились желания. Точнее одно, но требующее немедленного удовлетворения. Рывком поднимаюсь с земли. Бегу в кусты и слышу родной Васькин голос:

— Пахан, у меня кишки в животе крутит, как карусель на ярмарке. Всю ночь почитай отсель не вылажу…

Получилось!!! Губан не соврал, я вернулся куда хотел. Я готов орать, но боюсь. Слишком требовательно урчит живот. Организму до лампочки, что я сотворил чудо. Беру левее, все, что с права уже занято. Я это знаю. Через двадцать шагов устраиваюсь там же, где и прошлый раз. Меня разбирает смех, надо же было выбрать для переноса именно этот момент, мог же более удачное место и время представить. Но кто виноват, что это утро оказалось самым памятным за последние дни. Перетерпим еще раз. Главное — все живы!

Я первым выбираюсь из кустов. Следом по одному подходят кореша. Я смотрю на них и молчу. Счастье переполняет душу. Наверно это забавно со стороны — быть счастливым. Кондрат Силыч удивленно спрашивает:

— Пахан, ты чего? Светишься, как купола на церкви.

— По вашим рожам соскучился. — Честно отвечаю я.

Евсей шевелит носом и лезет ворошить продукты. Я не жду, пока он доберется до жбана с медовухой. Говорю то, что выяснили еще в прошлый раз:

— Это Мишуки в питье слабительное подсыпали, отомстили.

— Сволочи! — Взрывается Фраер. — Чтоб дети их под старость лет так поили! Чтоб…

Я перебиваю:

— Выходим. Остатки еды не брать, потерпим до вечера.

— А что вечером? — Спрашивает Антоха.

— Увидишь.

Первый привал делаем на вершине знакомой сопки. Отдыхаем больше часа. Я не тороплю. Куда-то подевались тучи, и солнце, в отличие от прошлого раза, жарит сильнее. Одежда, от рубах до исподнего, пропиталась потом. Я подсаживаюсь к Азаму. Спрашиваю:

— Как в орде выбирают хана?

— Зачем выбирать? Я хан! — Отвечает Азам.

— А если тебя не станет?

— Мой сын будет.

— А если нет сына?

— Великий Тенгри укажет.

— Как?

— Не знаю. — Признается Азам и уверенно добавляет: — У меня будет сын!

— Конечно, — киваю я, и продолжаю допрос. — А женщина может ханом стать?

Азам вскакивает, смотрит на меня, как удав на кролика.

— Нет!

Именно это я и хотел услышать. Командую подъем. Идем по прямой. Темп ниже среднего, осиливаем километра три в час, может чуть больше.

Степной пейзаж приелся еще в прошлый раз, смотреть по сторонам нет ни сил, ни желания. Ноги налились свинцом. Каждый шаг как подвиг. Но все же обошлись без привала и к оврагу вышли в нужное время.

— Стой! Раз, два! — Командую я.

— Зачем стой! — Удивляется Азам. — Надо идти. Один холм, два холм, потом все. Придем — праздник будет. Кумыс пить будем, барана кушать будем…

— Будем, будем, — перебиваю хана, пока он про шамана не вспомнил. — Я мигом, живот крутит.

Зачем решил отойти — не знаю. Еще на холме глаза до слез измозолил, но избушку Губана не увидел. Даже сволочной туман не проявился. Человеческая сущность вещь непостижимая. Когда жег заклятие, знал — назад дороги нет. А в душе все одно слабенький, микроскопический лучик надежды теплится. А вдруг!

Четверть часа я топтал ковыль в нужном месте. Ничего. Только степь кругом во всем великолепии и безвкусии. Плюнул. Развернулся и побрел прочь. За спиной ворчливый голос:

— И чего, дурачок, приперся?

Я обрадовался колдуну, как отцу родному.

— Губан!!!

— Не ори, я не глухой.

— Ты где? Покажись! — Попросил я.

— Ага, щас! — Ответил Губан. — Я покажусь, а ты мне головенку свернешь. Фигушки! Тебе это не поможет уже, а меня угробишь. Сказано было — думай, прежде, чем заклятие в огонь совать. Второй попытки в таких вещах не бывает.

— Помоги! — Взмолился я.

— Опять дурак! — Огрызнулся Губан. — Чем же я помогу, коли заклятие не мной сотворено. Раньше не мог, а теперь, когда оно в пепел обратилось и вовсе не с руки. Огонь из всех стихий самую большую магическую силу имеет. Так что ступай. — У моих ног вырос кувшин с вином. — Залей грусть-тоску, по себе знаю, помогает. Меня больше не ищи — не отзовусь, а Агате кланяйся.

Долго я еще надрывал голосовые связки. Давил на жалость, взывал к совести Губана, но старый хрыч молчал. Вдоволь наоравшись, помянув всех родственников Губана до седьмого колена, я заткнулся. Честно говоря, помощи я не ждал. Но мог же зараза поговорить, утешить…

Я протер глаза — исчез кувшин с вином. Пришлось резко сбавить обороты.

— Извини, погорячился. — Никаких подвижек. — Ну, прости, прости, — сдался я окончательно. — Беру свои слова назад. Твои деды и бабки в отличие от тебя вполне хорошие люди. Не порть им репутацию — верни вино.

Дрогнул воздух, у правой ноги серым сгустком крутанулся вихрь, степная пыль приняла форму кувшина и он пребольно долбанул меня по лодыжке. На губах повисло созревшее ругательство, но я сдержался. На кувшине сорвана пробка, вина убавилось на хороший глот, Губан зараза успел приложиться. Я тоже пригубил самую малость и поплелся назад.

У подножия сопки ожидаемая картина. Вместо Азама пастушонок слюни пускает, коленями траву мнет. Кореша, завидев меня, орут как потерпевшие. Не дожидаясь глупых вопросов, говорю:

— В степь ходил. Знакомый здесь у меня обитает. Вином вот разжился.

— Это кто такой? — интересуется Кондрат Силыч.

— Да так, — отмахнулся я. — Сволочь одна неразговорчивая, но вино знатное делает.

У Федьки непроизвольно дернулся кадык.

— Всем по глотку — протягиваю корешам кувшин и прежде, чем Фраер успевает присосаться к горлышку предупреждаю еще раз: — Мне чуток оставьте, кумысом догонитесь, а я его на дух не переношу.

Кувшин прошелся по кругу и вернулся ко мне. Как не странно внутри еще булькало. Будем чем запить баранину. Федька облизал губы и с восхищением выдохнул:

— Знатное винцо! Может, Пахан, еще раз наведаемся к твоему знакомому?

— Не стоит, — отмахнулся я. — Жаден он больно.

— Ну, так за ноги потрясем…

Я лишь кисло улыбнулся:

— Такой сам кого хочешь потрясет.

До появления Азама оставался еще час. Я улегся в траву, заложил руки за голову. Хозяйственный Кондрат Силыч цыкнул на корешей, чтоб рвали ковыль на подстилку для ночлега. Я дал отбой. Дембель удивился, стариковский глаза с минуту сверлили мой затылок, но вопросов не последовало.

Заходящее солнце напитало степное небо причудливыми красками. Сочный закат обозначился рваными красно-оранжевыми краями, с густым яичным желтком в центре. Воздух свежел на глазах. Дышалось легко и свободно. Всей грудью. Словно в зимний день шагнул из жаркой бани на мороз. В траве суетились кузнечики. В метре от меня из норы выскочила полевая мышь. С опаской оглядела округу и юркнула обратно. Мне б ее проблемы…

Азам появился чуть раньше, чем я предполагал. Все шло по накатанному сценарию. Уже в стойбище, когда перед нами нарисовался шаман, я призадумался — оставить дальнейшие развитие событий без изменений, или все же внести коррективы. Я всегда боялся зубных врачей, а удаление зубов без анестезии почитаю за самый большой смертный грех. И потому решил вмешаться. После первого же рыка Азама я вцепился ему в руку и потащил подальше от шамана.

— Хорош любезничать, пойдем пировать. Жрать хочется.

Хан хмыкнул, но сдержался. Расселись, к достархану потянулись люди. На этот раз шаман в числе первых. И вот же сволочь, сначала постелил на траву баранью шкуру, и лишь затем опустился на колени, аккурат на бараний мех. Зря я вмешался. Прошлый раз его поклоны были более энергичными и подобострастными. Все-таки в бесплатной стоматологии есть свои прелести.

Потягивая винцо, я зорко следил за сменами блюд. Нугай с бурдюком кумыса появился в самый разгар застолья. Первую пиалу, как и положено, он наполнил Азаму, потом налил шаману. Дольше тянуть я не рискнул. Опередив хана, схватил его пиалу и поднялся с колен. Азам нахмурился, в степных раскосых глазах пыхнула обида. Я гость конечно уважаемый, но сейчас нарушал традиции и законы степи. Ронял авторитет Азама на глазах всего племени. Шаман от удивления даже перестал обсасывать баранье ребро и уставился на меня, как благовоспитанная девица на маньяка. Но мне плевать, не для того я жег заклятье, чтоб какая-то сволочь снова отравила моих друзей. Спокойно, чеканя каждое слово, я сказал:

— Азамхан, великий хан степи, пусть из этой чаши первый глоток сделает твой верный брат Нугай. Окажи ему честь. Кто, как не он, был ханом в твое отсутствие. Уважь его.

Азам буркнул что-то непотребное. Шаман грозно лязгнул зубами, а чего не лязгать когда их полный комплект и лишь Нугай дрогнувшим голосом проблеял что-то членораздельное. Я и без переводчика понял — он напрочь отказывается от такой чести. Судить не берусь. Я бы тоже отказался. Лучше уж серпом по… хотя в этом случае яд, пожалуй, будет предпочтительней.

— Пей, собака! — Рявкнул я.

Нугай отшатнулся и выронил бурдюк. Пенная струйка кумыса заструилась по жухлой траве. Первым отреагировал шаман. Нет, не зря все-таки я сберег ему зубы, соображалка у местного распорядителя степных душ работала отменно. В нужном направлении. Учуяв неладное, он макнул указательный палец в стоящую перед ним пиалу и принялся его обнюхивать. Затем лизнул. Судя по всему, результат экспертизы оказался нулевым. Другого я и не ожидал. Прошлый раз кореша два бурдюка осилили и никто ничего не заподозрил. Но шаман был не прост. Его скрюченная пятерня нырнула за отворот халата и откуда-то из подмышки достала высохший морщинистый корешок похожий на обычный садовый хрен. От первой же капли кумыса серый цвет корешка поменялся на темно-синюшный. Над стойбищем пронесся тяжелый вздох и уши заложило от сотен яростных воплей. Шаман верещал сильнее всех, громче него орал только Азам.

Три дюжих воина повалили Нугая на землю. Отравитель сучил ножонками, бился в конвульсиях как недорезанный свин.

Над ним, как стервятники над цыпленком закружили Азам с шаманом. У хана в руках нож, у шамана пиала с отравленным кумысом. Оба жаждут мести и орут друг на друга, аж слюна в разные стороны брызжет. Нугай затих, решалась его судьба, Азам и шаман ни как не могли договориться, каким способом будут его кончать. Хан прорычал что-то уж совсем звериное, лицо Нугая покрылось испариной и он отчаянным рывком умудрился на пол метра отодвинуться от ног Азама. Шаману вариант хана явно не понравился, булькающим голосом он живописал свое предложение, украшая каждое слово многообещающими жестами. Нугай опять совершил чудо, цепляясь зубами за траву, приполз на старое место.

Склока между шаманом и ханом набирала обороты. Сдаваться никто не хотел. Судя по перекошенной роже Нугая предложения поступали одно заманчивей другого. Через десять минут эта грызня уже порядком приелась, причем не только мне, но и даже Нугаю. В конце-концов шаман плюнул, пафосно пролаял и ткнул пальцем в мою сторону. Азам кивнул и заговорил по-русски:

— Хан Па, твоя великая мудрость спасла нас. Отныне мы братья на век. Решай сам, какой смерти предать Нугая. Как скажешь, так и будет.

Я ожидал чего-то такого, поэтому ответил сразу:

— Ты Азам обещал, что всю ночь у нашего костра будут танцевать очаровательные женщины. Пусть среди них будет Нугай. Оденьте его в женские одежды.

Азам несколько мгновений переваривал услышанное, потом щедро хлопнул себя по ляжкам и заржал. С шаманом и вовсе истерика приключилась, когда ему стал понятен смысл моих слов. Кое-как успокоившись, он опустился на колени и что-то ляпнул на своем.

— Он преклоняет колени перед твоей мудростью, — перевел Азам.

— Всегда, пожалуйста, — буркнул я, не понимая, почему мое предложение вызвало у них такой восторг.

Нугая уволокли прочь и мы уселись на место. Принесли новый бурдюк кумыса. Шаман ткнул в пиалу свежий корешок. На этот раз напиток был без всяких примесей. Степной гульбёж покатился по накатанной колее. Вскоре появились плясуньи. Гвоздем программы, как и ожидалось, был облаченный в женские одежды Нугай. Зрелище не для слабонервных. На изрядно помятом лице грубый «макияж», неизвестный визажист подсветил оба глаза Нугая приличными синяками, брови подведены сажей, мочки ушей вытянулись от «элегантных» сережек — ржавых лошадиных подков. Свернутый набок нос все еще кровоточит. В остальном его наряд ничем не отличался от одругих танцовщиц, даже на шее болталось вполне приличное ожерелье. Вот только танцевал он слишком неуклюже. На мой взгляд излишне эротично, все время придерживая рукой причинное место. Его движения больше походили на спазмы эпилептика, посаженного на электрический стул с включенным рубильником. Глядя на эти конвульсии степняки изнемогали от смеха. Изрядно захмелевший Азам склонился к моему уху.

— Это ты здорово придумал хан Па. Клянусь Тенгри, скоро он будет лучшим танцором. Все, что мешает танцевать, ему уже отрезали.

Я поперхнулся и приналег на остатки вина. А едва кувшин опустел, отправился в юрту и без зазрения совести улегся на ханские подушки. Усталость и нервное напряжение последних суток висели гирями на ногах и руках. В голове полная сумятица. Радостные вопли корешей у костра были слаще любой колыбельной. Последнее, что я услышал в эту ночь — это тост в мою честь.

Проснулся я до рассвета от мощного храпа корешей. Рядом со мной, положив голову на Васькин живот, дрыхнет Азам. Осторожно пробираюсь к выходу. У порога наступаю на шамана, тот переворачивается на другой бок и даже не открывает глаза.

Зарождающийся день окутывает меня прохладой. Над головой гаснут звезды. И словно их отражение под ногами тлеют угли костра. В голове рождается простая мысль — пора возвращаться домой. И я смеюсь. Потому что знаю — мой дом теперь здесь. И это меня больше не гнетет. За спиной верные друзья, впереди дорога.

Пора домой, там ждет меня Алинка и кто знает — может быть, пол княжества в придачу…