Глава 3

Тюремный распорядок слишком однообразен. Ни тебе прогулок, ни свиданий. Даже замусоленной газетки нет. За три дня один дьяк пожаловал. С таким грубым нарушением человеческих прав надо как-то бороться. Поэтому едва появился Кузьмич с завтраком я встал в позу:

— Сегодня, господин надзиратель, истекают семьдесят два часа с момента моего задержания. Я требую рассмотрения дела. Либо предъявляйте обвинение, либо отпускайте. В противном случае объявляю голодовку!

Куприян Кузьмич не поверил. За годы службы всякого насмотрелся, но чтоб отказывались от еды — видел впервые. Смотритель княжеской темницы дважды раскрывал рот, пытаясь ответить, и дважды прикусывал язык. Я повторил:

— Требую правосудия! Немедленно! Отказываюсь до суда от приема пища!

Переварив услышанное, Кузьмич, наконец, ответил:

— Я так понимаю, кушать вы не будете. А зря, каша маслицем приправлена. Отдам нищим у церкви, чего ж добру пропадать.

За спиной кто-то из арестантов сглотнул слюну, да так, что услышали на улице. Но у корешей хватило мужества устоять перед ароматом разваренной овсянки.

— Суда не обещаю, — сообщил напоследок Пройдохин, — но фельдшера пришлю. Пусть поглядит, пощупает чего. Может, умом кто из вас тронулся.

Заложив руки за голову, я улегся на нары. Желудок абсолютно спокоен, еще не переварились остатки вчерашнего пиршества. Пару дней можно и на диете посидеть без ущерба для здоровья.

Кореша расположились рядом. Ждут разъяснений. Молчу. Их выдержки хватило на четверть часа. Всех мучает вопрос — можно или нет жевать, когда никто не видит?

— Слышь, Пахан, — прошептал Федька, — а чего с домашними гостинцами? Неужто на паперть?

— До последней крошки.

— И чего ж теперь делать станем?

— Песни учить, — отрезал я. — Запоминайте слова. «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает…»

Не успели доучить второй куплет, явился княжеский лекарь. Перевалив нескладное рыхлое тело через порог, принялся шарить по карманам импортного камзола. Когда докторское пенсне закрепилось на переносице, слуга втащил в камеру объемный саквояж.

Пижонил эскулап. Подбородок выбрит до синевы, на макушке парик обсыпанный пудрой. Чего так барахлиться? Здесь не Елисейские поля, можно скромней. Россиянина этим не проймешь, заграница нам не указ. Хотя как знать, в здешней политике я разбирался так же, как Икар в самолетостроении.

— Я есть знаменитый врач, — сообщил лекарь. — Майн имя гер Ганс Август Штольц. Кто, что болит?

— Господин Хер, — отозвался Васька, стаскивая штаны, — у меня прыщик на заднице. Ходить неудобно.

— Будем резать, — оживился Ганс.

Пришлось вмешаться. Производить операцию в такой антисанитарной обстановке слишком опасно. Чирей не геморрой, сам пройдет.

— Хенде хох! — гаркнул я, завидев скальпель.

Штольц выронил инструмент и задрал лапки. Его румяное лицо расплылось в счастливой улыбке.

— О, майн гот! Как прекрасно встретить в эта глушь образованный человек! Я так давно не слышать родной речь. Дас ист фантастиш!

Растроганный немец еще долго лопотал на своем. Размахивал руками. Тряс париком и брызгал слюной. Выговорившись, Ганс уставился на меня, как на икону. Но чудес не предвиделось. Иностранные языки не моя стихия. В этой области мои знания ограничивались скудным набором фраз из обихода белорусских партизан. Как говорится — уж, чем богаты…

— Гитлер капут! — Ляпнул я, для поддержания беседы.

Лекарь бросился обниматься.

— Варварский страна, я отчэн возмущен! Держать такой образованный человек за решетка, это есть преступление. О, майн фроинд, я хотеть вас немедленно лечить. Какой болезнь вы страдать?

— Душа болит гер доктор.

— Мой бедный, бедный друг, — прослезился Ганс. — Такой боль никто не лечить, как и моя каталепсия.

— Ката — что? — переспросил Федька.

Доктор развел руками:

— Ваше княжество есть такой ужасный погода. Сегодня снег, завтра жара. Мой бедный позвоночник отчэн страдать.

— Радикулит что ли? Так и говори, а то выдумал — катавасия. У нас, милок, все лечиться. Натирай спину змеиным ядом, — советовал Евсей, — или теща, если такая в хозяйстве имеется, пусть поплюет.

— А еще лучше, — влез Васька, — ежели младший ребенок потопчется. Лезь на нары, Ванька на час позже родился, попрыгает.

— Отставить! — скомандовал я, испугавшись за иностранца. Ведь ухайдакают лекаря. В младшем Лабудько не меньше полутора центнеров. — Есть другой способ. Скидывай кафтан.

Засучив рукава, я принялся за массаж. Ганс стонал и кряхтел. Через пятнадцать минут с опаской присел. Сделал пару наклонов и заскакал козлом.

— Зер гут! Вы есть великий ученый! Отчен хорошо, мой спина больше не болеть. Я хотеть вас благодарить.

— Данке шон.

— И отчен, отчен сожалеть, что не смоч лечить ваш душа. Наука не придумать такой лекарств.

— А чего тут думать? — вздохнул Евсей. — Все давно придумано, стакан водки и вся микстура.

— Вы так полагать? — удивился Штольц.

— Проверено. Заноет в груди, хватишь стопарик — прощай печаль, здравствуйте извозчики. Эх!

— Я есть, иметь с собой немножко спирт, для медицинских нужд…

— Чего ж ты молчал, господин Хрен! — вырвалось из четырех глоток.

Алкогольный дух мигом наполнил камеру. В связи с голодовкой решили не закусывать. Спирт лился в пустые желудки. После первой Ганс завыделывался. Евсей вцепился ему в сюртук:

— Ты че, Сентябрь, Пахана не уважаешь?!

— Я есть Август!

— Да какая разница! Чего тут пить? Двух литров не будет!

— Я отчен уважать ваш Пахан, но если много пить чистый спирт, появится русский женщина…

— Нет, старик, тут ты не прав. Перво-наперво следует найти извозчика и — по сопатки, а девки потом.

— Вы не так понимать, эта баба — дас ист Белый Горячка.

— Красивое имя, — заметил Васька, занюхивая кулаком. — Жаль не кукуевская, я там всех знаю.

Штольц отбивался, как мог. Но я добил, напомнив, как медик медику, что даже Змей-Горыныч хлещет ведрами, а у него три рта и всего одна печень. Немецкая оборона дрогнула, дальше пошло как по маслу. Пили за дружбу, за мир во всем мире. За всех вместе и за каждого по отдельности. Горланили песни. Осоловевший Штольц клялся в любви и лез целоваться.

— Короче, — орал Федька, — ты ж классный пацан, мог бы за Фраера канать, да жаль масти не той.

— Я, я, — соглашался Ганс.

С другой стороны наседал Ванька:

— Слышь, Августович, а я вот дома спать не могу. Только улягусь, чудится — под лавкой кто-то шарится…

— О, это есть такой сложный синдром, надо отчен долго лечиться…

— Да ерунда. Я ножки отпилил и дел-то!

Уже за полночь, забыв о сюртуке и бормоча под нос: «Любо братцы любо, с Паханом нам жить», — немец выполз за дверь. В тюремном коридоре еще долго раздавались пьяные вопли.

Разметавшись по соломе, мои друзья безмятежно храпели. Я старался пить через раз, но набрался изрядно. Ум ясен, конечности парализованы. Проводив восвояси гер Штольца, пожаловал Кузьмич. Надзиратель окинул взглядом безвольные тела на нарах, по усам скатилась слезинка.

— Это что ж такое. Все арестанты, как люди, а от энтих — одни пакости. Вчера дьяк сам не свой убежал, сегодня лекарь еле живой вышел. А спросят с меня. Хватит! Натерпелся! — плакал мужик. — Пущай Старобок либо их отпускает, либо меня на другую должность переводит. Господи, за какие грехи наказанье такое!

Если истина в вине, то, что тогда в спирте? Стоило раз набраться под завязку и заскрипело колесо правосудия. Вечером следующего дня явился Старобок.

Ничего не могу сказать — мужик представительный. Одет с иголочки. Мощная грудь распирает расшитый кафтан. Рост выше среднего, на вид лет сорок пять, может чуть больше. Стрижен коротко. Густая черная бородка делает лицо почти квадратным. На мощной шее пульсирует жилка.

Князь был в гневе, а потому за спинами стрельцов помимо дьяка маячил палач.

Похмелье раздирало затылок, я представил каково сейчас Гансу — полегчало. Остальные заключенные с надеждой смотрели на палача. Топор, как известно, лучшее средство от головной боли.

Я подмигнул дьяку и со значением похлопал по карману. Пускай шевелиться, не почетные проводы на пенсию ждут. Князь заговорил, голос широкий с хрипотцой:

— Кто из вас, стервецов, посмел напоить лекаря?

В ответ тишина, спины под плети подставлять дураков нет.

— Чего примолкли? Засеку мерзавцев! Мало того, что он конюху в ухо заехал, так еще мне — вместо порошка от простуды слабительное дал. Хоть трон в сортир переноси. Егеря кабанчика загнали, а я из кустов не вылажу! От запаха вся дичь разбежалась. За весь день одного рябчика добыл, да и тот — сам от смеха с ветки упал и убился. Дармоеды!

Старобок бранился щедро и изобретательно. Но вскоре поток ругательств пошел на убыль, стало ясно — палач остался без работы. Князя не перебивали, чего судьбу лишний раз пытать, язык устанет, сам заткнется. Закончил Старобок вполне мирно, оно и понятно, даже папа Карло знал, что в деле воспитания подрастающего поколения главное — не перегнуть палку и не наломать дров, снял немного стружки и достаточно.

— Все в штрафную сотню, хватит задарма на казенных харчах отъедаться!

Евсей набрался смелости и спросил:

— А чего делать-то станем, Князь-батюшка?

— Завтра узнаете. Переночуете дома и до первых петухов у меня под окнами стоять. Не забудьте с родными проститься. Кто не придет — запорю! Шкуру сдеру! На дыбе замучаю! В куски изрублю! На кол посажу! В кипятке сварю!

Для первого знакомства впечатлений с избытком. Стрельцы проводили нас до ворот, старший попросил:

— Вы уж, ребятки, не подведите, явитесь утром. А то заставит князь еще и вас искать, за каждую печь заглядывать. И так вторые сутки без сна по княжеским делам маемся.

— Не горюй, служивый, — радовался я свободе, — если что, мы в погреб и мешком с картошкой прикинемся.

— Ни приведи Господи, — перекрестился стрелец. — Этого еще не хватало!

Предоставленные сами себе мы долго топтались на месте. Жутко болела голова. Сон улетучился, Старобок умел взбодрить.

— Айда в трактир, — предложил Евсей, — у меня гривенник за подкладку завалился, хоть рассолом утешимся.

На том и порешили. Кузьмич на послед показал кулак и поторопился закрыть ворота. Темница осталась позади, кривой переулок вывел на базарную площадь. Товарки разбрелись по домам, подсчитывать при свечах дневную прибыль. Мы шли в гордом одиночестве, сбоку мелькнула длинная тень и растворилась среди пустых прилавков.

За углом яркие огни. Мой взгляд задерживается на вывеске — «Собачья радость». Название многообещающее. Дверь трактира распахнута, внутри слышен смех, разухабисто наяривает гармонь, чей-то сиплый голос выводит:

— Старобок — отец родной,

Отпусти скорей домой.

Милка спрятала портки,

Не пойду я в штрафники!

Одно из двух: либо в княжестве царит полнейшая демократия и свобода слова, либо певец болен извращенной формой садомазохизма. Хотя весьма возможно — первое и породило второе.

Неприятности начались сразу. На крыльцо выскочил человек в белом переднике поверх рубахи.

— Евсея пущать не велено!

— Это еще почему?

— А кто стекла побил? Две лавки сломал, одну об хозяйскую голову. Посуды набил на полтора рубля. Только через мой труп!

Фраер засучил рукава.

— Не хотел руки марать, но чувствую, придется. И че я вас не поджег тогда? Отсидел бы уж сразу за все…

— Погодь, — вмешался Васька, — ща я из него подарок господину Гансу сделаю. Пущай на калеке порошки испытывает, прежде чем князя лечить.

На шум выскочил владелец заведения. На лбу пластырь крест-накрест, в руке черпак. Что за нравы, голова и так словно чужая, а тут еще половником норовят заехать.

Не спорю. Истина в любом споре познается гораздо быстрей, если на помощь ораторскому искусству приходят кулаки. Хоть это и проверенный факт, но я все же сторонник дипломатии. Лысый череп хозяина производил впечатление. Если за лобовой костью скрывается не только кассовый аппарат, есть шанс разойтись полюбовно.

— Уважаемый, по что такая немилость?

Трактирщик сверлил меня взглядом.

— А вы тоже с ним, господин хороший? Не пущу! Лучше сразу умереть. Все одно, гулять зачнете — разорение мне и погибель.

Я подошел ближе.

— Зачем так грустно? Мы ж не звери, частную собственность уважаем. Малый и средний бизнес завсегда опора и надежа государства. А Евсей свое получил, отстрадал — на воде, хлебе и спирте. Муки небывалые претерпел, смерть лютую чуть не принял. Через те страдания душевные и телесные Фраером стал. Чего воду мутить. Кто старое помянет, тому глаз долой.

Стоявший рядом официант закрыл глаза и бросился прочь. На наше счастье, а может и на своё, хозяин трактира оказался более рассудительным человеком:

— Вы считаете — он осознал? — Черпак уперся в грудь Евсея. — По мне, так горбатого только могила…

— Зря вы так. Человек на путь исправления встал, примеривает на себя идеалы блатной жизни. Скажи, Евсей.

— Это… Как… — все еще сжимая кулаки, замямлил Фраер. — Ну, если Пахан говорит, стало быть, так оно и есть, если конечно…

— Без «если»! — отрезал я.

— Что делается-то, а! — Прослезился частный предприниматель. — Входите коли так. Но если опять лавкой, да по голове!

— Господь с вами, — ответил я. — Если столкуемся, так еще и защитой станем. Что у вас тут за «крыша»?

— Так известное дело — тёс под черепицей.

Я взял трактирщика под руку.

— Пойдемте, господин директор, в ногах правды нет…

Стол накрыли в дальнем углу. Угощение чисто символическое, много ли на гривенник разгуляешься. Полбанки огуречного рассола, краюха ржаного хлеба, две луковицы — вот и вся закуска.

Не внял моим словам хозяин заведения, деловое предложение о сотрудничестве тактично отклонил. Не применять же к нему, в самом деле, тактику убеждения «братков» моего мира. Пахан-то я липовый, отродясь на чужое добро не зарился. Воспитание не то.

Народ в трактире подобрался разношерстный, большей частью крестьяне с окрестных деревень. В центре три господина с дамами, рядом иностранец. У окна пятеро стрельцов коротают свободное от службы время за бутылкой вина. Шалит и рыдает гармонь, снуют меж столов официанты. Одним словом — веселуха!

И вдруг все смолкло. Оборвалась на полуслове песня, забился под стол иностранец. Подвыпившие стрельцы схватились с захмелевшими мужиками.

Летят в стену тарелки. Самый бойкий крестьянин схватился за лавку, хозяин трактира за сердце. Поднялась с пола пыль, готовясь взмыть под потолок. Подскочили кореша, горя желанием принять участье в общем веселье, причем, что удивительно — без разницы, на чьей стороне.

— Разнять! Всех успокоить! Взыскать за посуду! Желательно аккуратно и по возможности вежливо, — приказал я.

— Зачем? — удивился Евсей. — Отдыхают люди, чего мешать-то!

— Ты блатной или кто?

— Понял. Шестерки и Подельник, за мной!

Словно ледокол льдину рассекла моя гвардия противников. Особо прытким братья Лабудько попортили наружность. Помня наказ, Ванька подскочил к стрельцу, сползающему по стенке, усадил на место и вежливо поинтересовался:

— Не ушибся, милок?

Выправляя свернутый нос, служивый от ответа воздержался. Порядок был восстановлен в рекордно короткие сроки. Лишь самый буйный из крестьян вцепился в Евсея.

— Ты кто такой!

— Фраер!

— Докажи!

— Ща как тресну!

Инцидент был исчерпан. Стрельцы сели за стол к мужикам пить мировую. Снова зашлась в истоме гармонь, трактирщик цвел, как одуванчик на болоте.

За нашим столом вмиг поменяли скатерть и угощение. Появились блинчики с икрой, свиной окорок в грибном соусе, запотевший графинчик с водкой и многое другое. Мои миротворцы были поражены.

— Вот это да! — Восхищался Федька. — Скажи кому — не поверят. Сначала за деньги пускать не хотели, теперь бесплатно потчуют.

— Дел-то, — соглашался Васька, — две сломанных челюсти и один нос, а такая халява! Эдак каждый день можно.

— Главное, чтоб по понятиям было, — кивал Евсей.

А по залу, от стола к столу, шепоток:

— Смотри, блатные вечерять изволят…

— А кто это?

— Которые за правду-матку, за справедливость…

— Да с такими рожами, ты глянь, только путников на большой дороге грабить.

— Не скажи. А вон тот плюгавенький у них за старшего. Паханом кличут…

Отужинали на славу. Поправили здоровье водочкой, но в меру, дабы не ронять престиж. Вежливо раскланялись с хозяином. Трактирщик лично проводил до порога, просил не забывать.

— Чего уж, — кивнул Евсей, — зови, ежели что. Был бы человек хороший, а кулак найдется.

Сытые и счастливые мы направились в сторону городских ворот. Здешний воздух пьянил больше водки. От каждого палисадника, от земли и даже неба, исходил неповторимый запах свежести. На этой земле можно только жить, для смерти она непригодна.

На перекрестке пришлось остановиться. Дорогу перегородили несколько пролеток на рессорном ходе. Бьют копытами лошади, щерят зубы возницы. Евсей напрягся и сжал кулаки.

— Прощайте, братцы. По мою душу. И как выследили, никто ж не знал…

Мне вспомнилась тощая тень, нырнувшая под прилавок на базаре. Дьяк расстарался, больше некому. Я развернулся и встал рядом.

— Не дрейфь, Фраер! Кореша своих не бросают!

— А то! — Рявкнули Ванька с Васькой, засучивая рукава.

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг»! Пощады никто не желает! — Заглушая ржание лошадей, орал Федька.

Половина возниц держат в руках палки, у остальных хлысты. По трое на брата. Эх, хороша блатная жизнь, жаль короткая...

— Эй, паря, уж не тебя ли Паханом кличут? — поинтересовался кто-то из извозчиков.

— Мужики, да это ж те самые блатные и есть, про которых Кузьмич сказывал! — Опознал нас другой.

Толпа зароптала.

— Да ну их, с имя свяжись, себе дороже, — произнес сутулый мужик и выкинул дубину. — Вы как хотите, а я поехал. Тумаки Евсеевские сошли почти…

Следом за ним разъехались остальные. Только один, последний, метался меж двух лошадей, запутавшись в узде.

— А я чего, — суетился он, — может подвести кого надо? Так я мигом, с ветерком, при всем нашем уважении.

Только диву можно даваться, с какой быстротой разносятся слухи по княжеству. Ведь ни радио, ни телевидения, когда успели? Пошла молва гулять — не остановишь.

Отпускать Евсея одного было опасно. Мало ли. Посовещались и решили — братья отправляются домой на пролетке, Федор заночует у зазнобы, дом будущей тещи в двух шагах, ну а я пригляжу за Фраером.

В родительский дом Евсей идти отказался. Потащил меня через весь город в избушку бабки.

— Отцу едино, Фраер я или лох, так приласкает — свету белому не возрадуешься.

Старая ведьма ни о чем не спрашивая, постелила на русской печи. Евсей, уставший от волнений беспокойного дня, отвернулся к стене и сразу засопел. Выждав, я осторожно соскользнул вниз. Нашарил одежонку и на ощупь стал красться к двери.

В темнице я раз тридцать пытался заставить заклятье работать. Бесполезно. Оставался последний шанс, добраться до яблони в саду старосты, где меня повязал Лабудько. Вдруг сотворится чудо.

— Не ходил бы ты никуда, — ласково попросила ведьма. — Чего ноги зря топтать.

Наверно я и ожидал чего-то такого, поэтому ответил сразу, без заминки:

— Отпусти меня, бабушка.

— Чую в тебе силу большую, но понять не могу. Росточком вроде и не обижен, да не богатырь. И кулаки той крепости, что у наших парней не имеют. Тоску еще в тебе чую, гложет она тебе. Эта зараза почище всякой хвори будет, как пристанет к человеку, так считай, пропал. Гони ее. Живи настоящим, не думай ни о будущем, ни о прошлом. А коль собрался — ступай. Только не через городские ворота, они уж закрыты, стража не выпустит. За моим огородом в стене лаз. Дойдешь до ручья и вдоль бережка, его держись. Звуков ночных не бойся, то птица, нечисть давно извели.

Не простившись, не сказав спасибо, я бросился бежать. Сердце бешено колотится, что-то давит его внутри.

Ручей довел до пшеничного поля. Ускоряю шаг, налитые колосья хлещут по рукам. Слева, учуяв, лает чей-то пес. Иду на голос. Через сотню метров упираюсь в забор крайнего дома. Беру правее и выхожу на главную улицу. Дом старосты мало чем отличается от других, но я его узнаю сразу. Лезу через ограду. Яблоня стоит там, где ей и положено, если проход между мирами существует, то он именно здесь. Иначе как объяснить бездействие заклятия? Иначе как я попаду домой?!

Достаю измятый лист. Сам себя подбадриваю: «Вперед! Надежда умирает последней!» Не торопясь, основательно выполняю весь ритуал и закрываю глаза…