Глава 4

Всю жизнь нам твердят — слушайтесь старших! Говорила же ведьма — сиди дома. Нет поперся. Не разверзлась земля, не померк свет в глазах. Все осталось по-прежнему и дом старосты, и сад с яблоней.

Сначала считал до ста. Потом рвал зубами кору. Надкусал все яблоки, до которых смог дотянуться. Пару раз пнул по стволу, словно яблоня в чем-то виновата.

Безусловно, когда человек рождается идиотом, какую-то ответственность несет и природа, но когда он им становиться…

До избушки колдуньи я добрел под утро. Бабка Агата даже не взглянула в мою сторону, словно я и не уходил. Стуча мисками, она собирала на стол.

Потоптавшись на пороге, я уселся на лавку. Хотелось спать, веки словно клеем намазаны, так и норовят сомкнуться, но старуха предостерегла:

— Не спи, милок. Не ровен час, стрельцы прибегут. Старобок нынче сам не свой. Покудова охотой развлекался, какие-то супостаты терем его обокрали. Одних ковров и прочей рухляди ценной два воза вывезли. А главное корону княжескую сперли, там одних каменьев драгоценных на тысячу рублей. Не гневите князя, явитесь, как указано. Стрельцы который день по городу рыщут, да толку ноль. Палач от плахи не отходит, ждет, как лихоимцев изловят.

Потягиваясь и зевая, слез с печи Евсей. Ведьма засуетилась пуще прежнего, оно и понятно, не каждый день внука в штрафники провожаешь. Позавтракали блинами со сметаной. Попрощались. Колдунья, улучив момент, шепнула мне:

— То, что огонь печали затушил — правильно. Спокойствие на душе пуще всякой девки хранить и лелеять следует. Светлый ум, да доброе сердце не раз службу хорошую сослужат. — Ведьма примолкла, старческий взгляд метнулся в сторону, но она продолжила: — Странный ты, одно слово — пришлый. Смерти твоей не нашла и в живых не видела. Беды скоро не жди, а лихо будет…

На том и простились.

Почти в отличном расположении духа я покинул гостеприимную избушку ведьмы. Наступая на пятки, следом плелся Евсей. Боевой пыл Фраера к утру несколько угас. Да и чего ждать от человека, если святое для каждого гражданина чувство патриотизма, заменяют отцовские вожжи. Нет, орденоносца с него не выйдет, не то воспитание, чтоб с именем Старобока на устах погибнуть.

Несмотря на ранний час, столица бодрствовала. Скрипят на ухабах крестьянские телеги, вовсю горланят петухи. Бодрым шагом мы чинно выходим на центральную улицу. Впереди шумит сотней глоток рыночная площадь.

Евсей, порывшись в карманах, нашел медный пятак. Подскочил к разрумяненной тетке и принялся бойко торговаться. Догнал он меня с пучком пестрых лент.

— Это еще зачем?

— Примета есть, — начал сбивчиво разъяснять Евсей, — бабка сказывала. Пятак даже специально в карман сунула. Ежели ленту перед походом дивчине незамужней подарить, то живым из любого похода вернешься. Только отдавать надо…

Он не договорил. Из переулка вывернула молодуха в цветастом платке и, расправляя на ходу складки сарафана, сунулась в торговый ряд. Евсей припустился за ней, присвистнув на ходу:

— Вроде ничего! А, Пахан!

Не знаю чего он ей наговорил, но ленту красавица взяла. Видать Фраер не только с ямщиками беседовать умел, но и к женщинам подход знал. Вот стервец, везде успевает. После этой встречи Евсей заметно приободрился. Довольный взъерошил чуб и, поднимая тучу пыли, пустился в пляс.

Прохожие обходили нас стороной, крестя на всякий случай лбы. Наконец Фраер угомонился. Пошли дальше. Евсей нашептывал:

— Не спи, Пахан. Идти уж недалече, а ты не одной ленты не подарил. Смотри, какая краля пошла! Грудь не обхватить, в плечах узка, глаза — что блюдце, под юбкой кость широкая…

— Да иди ты! — огрызнулся я, не представляя, что делать. Разберись так слету в местных традициях.

Евсей заартачился. Начал спорить. Переживает парень за меня. Бабкины слова для него не пустой звук. Но не успел Фраер сказать и пары слов, как пришлось заткнуться обоим.

Огромный конь вороной масти, закусив удила, взвился пред нами на дыбы. Еще мгновенье и копыта втоптали бы нас в землю. Спасибо всаднику, успел осадить жеребца.

От испуга у меня пот на лбу выступил. Да чего уж… Сами виноваты. Раззявили варежки на проезжей части, глазами девок раздеваем. Евсея вовсе столбняк прошиб, глаза на выкате, рот открыт, по щекам изморозь. Поставь на постамент — готовый памятник, только табличку соответствующую подбери. Пришлось выкручиваться одному.

— Э… господин хороший, — замямлил я, — полегче бы, неровен час и дорожно-транспортное происшествие сотвориться может. Мы, конечно, сами не того, но все же…

— Это точно, — ответил мне рассерженный женский голос. — В здравом уме люди под лошадь не бросаются.

Бог ты мой! Кровь хлынула в голову и выступила краской на щеках. В седле не лихой джигит, а юная и весьма симпатичная амазонка. Синий бархатный камзол подчеркивает изящную девичью фигуру, длинные русые волосы сплетены в тугую косу. Расправив плечи, я шагнул вперед, и учтиво произнес:

— Леди, смиренно прошу прощения, а в качестве извинений прошу принять скромный подарок. — Красная лента в моей ладони выглядела смешно и нелепо.

Амазонка с интересом окинула меня дерзким взглядом. В больших голубых глазах пыхнули шальные искры. Не сказав ни слова, всадница схватила ленту и умчалась прочь, оставив на память звонкий, почти детский смех.

Я облегченно вздохнул, и дорожный инцидент улажен, и обычай соблюден.

— Евсей, — толкнул я Фраера, — хорош столбиком прикидываться.

— Пахан! — замычал кореш. — Ты как думаешь, нас сразу четвертуют или дождутся, пока с похода вернемся?

— Чего так грустно? — насторожился я.

— Это же Алинка, дочь Старобока!

— Ну и что с того? Слава Богу цела. Руки ноги на месте. В конце концов, извинились же! Ни каких оснований для возбуждения уголовного дела.

— Ох! Лучше бы дьяк Ивашка нас в измене обвинил! — продолжал стонать Евсей. — Лента…

— Сам же говорил, обычай такой! — теряясь в догадках, зарычал я на Евсея.

— Говорил, — обреченно кивнул тот. — Только не все, не успел. Синяя лента на удачу, красная при сватовстве. И если какая девка взяла — свадьбы не миновать…

— Охомутали! — Схватился я за голову.

— Не, хомутать не будут. Четвертуют. Кому я четвертованный нужен буду…

— Вот удружил, — разозлился я уже всерьез. — На кой черт ты красную ленту вообще покупал, взял бы одних синих.

— Да когда ж мне их там сортировать было! Схватил пучок на пятак и дел-то. Кто ж знал, что ты красную выберешь.

К хоромам Старобока мы подошли в полном смятении. Евсей пытался убедить себя, что четвертование еще не самое страшное, живьем вариться в кипятке куда неприятней. Ну а топор с плахой — вовсе детские шалости.

Народу в опрятный княжеский двор согнали немного, человек двенадцать. На высоком крыльце, опираясь на бердыши, стоят стрельцы. Князь, соответственно ситуации — во всеоружии: на одном боку булава, на другом увесистый меч. Рядом, как тень отца Гамлета, вертится дьяк, в руках исписанные листы. Князь поднял руку:

— Сынки! Орлы мои! На границе между нашим княжеством и еремеевским, аккурат на меже, есть лужок, который издавна считается ничейным. Так повелось. Два года назад мы его распахали. Засеяли репой. А урожай собрал Еремей бездельник! Опосля еще и картошкой засеял! Чего ж не сеять, ежели вспахано! Ту картошку, правда, мы выкопали. Но в этом году не он, не я сажать нечего не стали. Обидно. Землица отменная, родит куда как с добром. Негоже ей бурьяном зарастать. А потому отряжаю вас в посольство к Еремею. Надобно решить вопрос, чтоб год он сажал, год мы, по очереди. Ивашка, читай указ.

Откашлявшись, дьяк загнусавил:

— Указ Князя. Писано в месяце августе, числа пятнадцатого. Повелеваю зачислить в штрафную сотню добровольцами, для посольских дел, следующих провинившихся личностей, а именно: кузнеца Сороку, за нанесение княжескому конюху телесных повреждений…

— Так-то ж не я! — крикнул кузнец, — а лекарь ваш заморский по пьяни сотворил.

— И что с того! — рявкнул Старобок. — Кузнецов в княжестве хватает, а доктор один, кого-то ж надо наказать.

— …пастуха Антоху, — гнусавил дьяк дальше, — за потравленный покос, Кондрата Крапивина за учиненное хулиганство в женской бане…

Дед Кондрат рухнул на колени:

— Князь-батюшка, смилуйся, вместе ведь брагу пили.

— Ну да, помню, — смутился Князь. — Некрасиво вышло. Ивашка нацарапал вот, а я подписал не глядя. Чего теперь, указ все же, а не филькина грамота, куды деться. Ты там поосторожней будь, если Еремей раздухарится, в пекло не лезь, в тылах отсидись. А коли жив останешься, повечеряем вместе.

— Да я то что! Я то с радостью! Хоть на войну, хоть в посольство, хоть к черту в пекло. Вот только Лизонька моя… Дознается, всех на окрошку пустит.

— Может, пронесет, — перекрестился Князь.

Дьяка больше никто не перебивал, дошла очередь и до нас. Ивашка облизнул пересохшие губы и, подавив злорадную усмешку, обвинил меня и корешей во всех смертных грехах, включая случившиеся по весне наводнение, высокие цены на керосин и плохую рождаемость в княжестве. Я был согласен только с последним пунктом, каюсь — рождаемость не поднимал, как-то не до этого было.

Назначенный в штрафники народ не роптал. Ясные крестьянские лица не омрачила печаль. Деловито, по-хозяйски, они кивали — надо, так надо. Я тоже повеселел, посольство не война. Когда еще в таком чине похожу. Один дед Кондрат тихо выругался и украдкой показал дьяку кулак.

Ивашка грустно вздохнул. Старался, сочинял, людишек подыскивал и никто труды праведные не оценил, ни одной кислой рожи. Закручинился дьяк, скис. Устроил пакость, а радости от содеянного нет. Последний пункт указа он дочитал без всякого пафоса, тихо, страдальческим голосом:

— Старшим сего отряда и главным послом назначен сотник Микула Селянович, а в помощь ему, для приобретения опыта придан Лёнька Билибин, племянник нашего милостивого Князя.

На крыльцо выскочил прыщавый юноша и заорал:

— Я учился военному и дипломатическому искусству за границей. Там меня называли не иначе — как досточтимый и сиятельный граф Леопольд де Бил. Прошу это запомнить! Кто назовет по-другому — запорю, шкуру на ремни пущу. Вы уже трупы, не засаженное поле будет усыпано вашими костями, а я, покалено в крови, поведу за собой других, таких же тупых и безмозглых…

Старобок отвесил племяннику оплеуху.

— Хватить нести ахинею. Воевода сыскался. Гляди, Лёнька, последний шанс даю, не выкинешь заморскую блажь из мозгов, велю гнать из княжества.

— Дядя, — всхлипнул обиженный полководец, — я же просил не называть меня Лёнькой. Вам можно и без досточтимого, и сиятельного, хотя бы просто — Леопольд де Бил.

— Ну, Дебил, так Дебил, — уважил Старобок племянника. — Брысь отсюда. Пусть Микула Селянович покажется людям. Сотник, принимай штрафную посольскую сотню.

Микула Селянович, крепыш подстать князю, бородка светлей, да плечи чуть уже, шагнул вперед. Был он не многословен. Окинул нас свирепым взглядом и повернулся к князю.

— А сотня-то где?

— Перед тобой, — парировал Старобок.

— Да тут на десяток еле наберется.

— А я тебе не мечем махать посылаю, а языком.

— Знаю я Еремея, — сквасил рожу сотник. — Он этот лужок спокон веку своим считает. Слово сказать не успеем, пошинкует на окрошку. Чтоб по таким посольским делам шляться сотни две за плечами иметь надо.

— Да где я тебе людей возьму? — возмутился князь. — Страда на носу, этих то кое-как насобирали.

Микула Селянович сдаваться не собирался:

— Стрельцов дай.

— Во, видел! — показал князь кукиш и чуть слышно добавил: — Не до посольств нынче стрельцам, воров ищут, али не ведаешь, что шапку мою парадную сперли?

— Тогда не пойду! — Отрезал Микула Селянович. — Я сотник, сам назначил. Мне сотней командовать положено, а не десятком.

Князь рассвирепел:

— Ах, так! Я тебя назначил, я тебя и разназначу! Ивашка, пиши указ!

Дьяк встрепенулся и замазюкал перышком по бумаге.

— Готово, Ваша Светлость! Указ. Месяца и дня того же, что и предыдущий. Разжаловать сотника Микулу Селяновича в десятники!

— Теперь пойдешь? — поигрывая булавой, спросил Старобок. Бывший сотник с неохотой буркнул:

— Теперь, пожалуйста.

— Вот и ступай. Забирай людей и уводи за околицу. Пусть штаны, рубахи подлатают, посольство все же, а не голь перекатная. Через день-другой провизию пришлю, тогда и тронетесь. И смотри, пока с Еремеем вопрос не решишь — на глаза не попадайся!

После всего услышанного работа послом меня уже не прельщала. А тут еще попался на глаза высокочтимый Леопольд де Бил. Шепчется о чем-то в сторонке с дьяком.

Два стервеца быстро нашли общий язык. Екнуло в груди — на меня смотрят или показалось? Нутром чую — любовь у нас с Ивашкой взаимная, расслабляться нельзя, иначе взнуздает и тащи его в рай на горбушке.

Штрафную сотню, а точнее десяток, вывели за околицу и вооружили кого чем. Мне достался шестопер, Ваньке с Васькой бердыши, Евсей заткнул за пояс топор, Федор размахивал булавой, остальным выдали рогатины. Пожалуй, Леопольд прав, с таким арсеналом именно наши кости и будут покоиться в поле.

Потопали дальше. Через три версты принялись обустраивать лагерь. За виднеющимся вдали лесочком начинались владения Князя Еремея. Лёнька рвался в бой, но степенный Микула одним взглядом остудил графский пыл. К вечеру в лагерь пожаловал Ивашка. Облачившись в парадную рясу, принялся обходить шалаши.

— Покайтесь, соколы, — взывал он к совести мужиков, — за рубль с полтиной отпущу любые грехи. Не скупитесь, а то без покаяния сгинете. Сон мне вещий был — заведет вас Микула в ад кромешный. За гривенник заупокойную прочту, пока живы, опосля может статься не кому будет.

Мужики робели, каждый знал пакостной характер дьяка, хоть денег не предлагали, но и в спор не лезли. У деда Кондрата сдали нервы, он схватил рогатину и бросился на Ивашку.

— Я те прочту заупокойную! Вдоль хребта так окрещу, до пасхи память останется.

— Супротив власти идти! За ересь от церкви отлучу! — Не унимался дьяк.

Крапивин поплевал на ладони:

— Сейчас из тебя херувима делать буду. Лично Господу жалобу понесешь.

Ивашка подоткнул подол рясы и бросился бежать. Орал, как слониха при родах:

— Господин Леопольд! Граф де Бил! Лёнька!!!!

На зов из шатра выскочил заспанный полководец. Дьяк, отмахиваясь крестом от рогатины, укрылся за его спиной.

— Что! — срываясь на визг, заорал племянник Старобока. — Покушаться на духовную особу! Пороть, всех пороть! Эй, вы, — ткнул пальцем в братьев Лабудько. — Связать взбунтовавшегося мужика. Я вам покажу, что такое дисциплина!

Ванька с Васькой потупили глаза и не сдвинулись с места. Оба косятся на меня, ждут указаний. Ситуация, скажу я вам. Приказ исходит от прямого начальника, да еще почти в боевой обстановке, а решение принимать мне. Граф исходил слюной:

— Скоты! Я к вам обращаюсь! Выпороть этого мерзавца, а потом всыпать по двадцать плетей друг другу за промедление. Нет, тридцать…

Я попытался перевести гнев Лёньки на себя:

— Господин граф, вряд ли это будет способствовать наведению порядка и укреплению вашего авторитета в отряде.

Леопольд поперхнулся, лицо перекосилось и стало напоминать засиженную мухами лампочку. До моего сознания все еще не доходило, что я в чужом мире, где действуют другие законы и обычаи. Кто я такой, что бы перечить племяннику Князя. На наше счастье в этот момент появился Микула.

— Досточтимый и сиятельный граф Леопольд де Бил, — назвал бывший сотник Лёньку полным титулом, — позволь уж мне решать, кого и как наказывать.

Лёнька важно надул щеки, еще чуть и морда треснет. Задрал подбородок насколько смог и, с видом отвергнутой путаны, удалился в шатер. Подлый Ивашка услужливо откинул полог и юркнул следом. Кондрат, помянув в сердцах дьяка, воткнул рогатину в землю. Вслед за ним разбрелись по шалашам остальные. Микула остался на месте и долго в упор разглядывал мои мощи. Стало даже как-то не удобно, что я — девка на выданье что ли.

От шалашей тянуло дымом, штрафники готовили ужин. А мои кореша, сбившись в кучку, забыли и думать о еде. Евсей зорко следил за графским шатром, ожидая выхода Ивашки. Пора ставить дьяка на место, он и так за извозчиков задолжал, а долг, как известно, платежом красен.

— Идет, — зашептал Фраер, — кажись к нам.

Федор достал початую бутыль вина, подарок трактирщика, и приготовил кружку. Ивашка, поглядывая по сторонам, приблизился к нашему костру.

— Приятного вечера, люди добрые, — ласково залепетало божье создание. — Вы уж ребятушки не обижайтесь, кто ж знал, что Кондрат за рогатину схватится, я ж как лучше хотел. Кому грехи отпустить, за кого на небеси словечко замолвить. А за графа не печальтесь, все ему обсказал — истинный крест. Посольствуйте спокойно, до самой смертушки. Писульку только мою верните.

— Эх!!! — Вздохнул Федор.

— К чему она вам, — канючил дьяк, — все одно сгинете, а мне жить еще…

— Ох!!! — Стонал Подельник, а дьяк гнул свое:

— А я уж расстараюсь, помолюсь за вас, чтоб на том свете волокиты какой не было. Моя молитва прямиком до места доходит…

— Ах!!! — Надрывался Федор, обхватив бутыль.

— Чего это он? — не выдержал Ивашка.

Федька, не прекращая стонать, до краев наполнил кружку вином. Протянул дьяку:

— А вот попробуй, испей.

— Чего ж не причаститься, коль угощаете. — Оживился дьяк, при виде дармовой выпивки. Хлебнул немного. Повел носом и залпом допил остатки. Облизнулся довольный.

— Будешь за нас молитвы возносить и себя помянуть не забудь, — трагически произнес Подельник.

Дьяк выгнул длинную шею, костлявое тело сломалось в поясе и нависло над костром.

— Зачем это?

— Какая-то сволочь яду в вино насыпала, — просветил я писарчука. — Чувствуешь колики внутри?

— Нет.

— А я уже чувствую, — похлопал Федька по животу. — Скоро у тебя начнутся.

— Ой! Кажется, чувствую! — побелел дьяк. — Надо ж что-то делать, в город к лекарю…

— Поздно. Что б веселее помирать, давай допьем, — предложил Подельник, наполняя кружки.

Дьяк отшатнулся.

— Нет! Я жить хочу!!!

Он упал на колени и умудрился засунуть кулак в рот.

— Есть верное средство от любой отравы, — влез в разговор Евсей. — Мне бабка Агата по секрету сказывала. Ну, лучше уж отравиться, чем такое терпеть.

Дьяк, поранив губу, вытащил кулак назад.

— Говори, родной! Говори! Мне умирать никак нельзя. Все стерплю!

— Надо раздеться до гола, найти муравейник, сесть сверху и медленно, очень медленно, — повторил Евсей, грозя пальцем, — досчитать до тысячи. Муравьиная кислота любую заразу растворяет.

Не дослушав Фраера, Ивашка начал скидывать рясу. От созерцания духовных мощей меня избавил приказ Лёньки — незамедлительно пожаловать к командирскому шатру.

Граф, заложив руку за отворот импортного кителя, встретил меня вопросом:

— Стало быть, ты и есть — тот самый Пахан?

— Так точно! — рявкнул я.

— Дьяк докладывал ты на бунты горазд. Мужичье сиволапое с толку сбиваешь. Против Князя недоброе замышляешь.

— Господин граф, — перебил я Лёньку, — кого ж вы слушаете. Ивашка рассудком тронулся, заговариваться стал, посмотрите сами.

Дебил глянул и обомлел. Прямо на нас, бренча телесами и сметая все на своем пути, бежал голый дьяк. Сделав круг по лагерю, он скрылся в березовой роще. Истошный крик, похожий на рев медведя после зимней спячки, всполошил всю округу. У бедного полководца волосы встали дыбом.

— Это он чего?

— Говорю же, умом тронулся, — напомнил я, — такой крестом по голове вдарит и не спросит «досточтимый» ты или просто «сиятельный». Ему теперь по барабану, княжеская особа пред ним или крестьянин какой.

— Да, да, — кивнул Ленька. — Я слышал о такой болезни, умно как-то именуется, шизофренемия что ли, не излечима к тому же.

— Шизофрения, граф, для него не заболевание, а выздоровление.

— Поймать, связать и сечь! Нет. Поймать, сечь, связать! Пороть, связать, а затем поймать! — Разволновался племянник Старобока.

— Будет сделано! — Радостно гаркнули из темноты кореша.

Я вернулся к шалашу и с удовольствием помог корешам допить оставшееся вино. Но чудесный напиток пьянил и веселил меньше, чем доносившиеся из лесу крики дьяка. Лесные муравьи в пище не привередливы, им, что гусениц поедать, что задницу духовной особы обгладывать.

Через два часа вопли пошли на убыль. Пару раз воздух сотряс особо напряженный и много октавный рев, а потом все стихло. Дьяк из березняка так и не появился. Толи пришелся по вкусу муравьям, толи сам, осознав жизнь свою неправедную, решил заделаться великомучеником и в ореоле святого покинуть грешную землю. В последнем я сильно сомневался. Ангелочек с Ивашки такой же, как с Лёньки — Суворов.

Костер почти не дымит, яркое пламя выхватывает из темноты безмятежные лица моих друзей. На душе легко и спокойно. Как не странно предстоящий поход корешей не пугает. Смотрю на них и стараюсь выкинуть из головы лишний мусор. Будет день, будет пища, а коль начнутся перебои с едой, примемся голодать, впервой что ли!

Неясная тень выступила из темноты и заметалась вместе с пламенем.

— Кондрат Силыч, тебе чего? — привстал Евсей.

Собутыльник Старобока не торопился с ответом. Степенно, как и пристало человеку его возраста, он присел на влажную от росы траву, разгладил бороду и заговорил:

— Я вот чего, хлопцы, долго мозговал и так и этак, всяко думал, только что с бабкой своей не советовался. Возьмите меня к себе. В блатные, стало быть.

— Ишь, куда хватил!

— А на нарах у Кузьмича парился?

— Посылки с кулебякой у тебя отбирали?

— Голодом сиживал?

— Ша!!! — Рявкнул я, и еле сдерживая улыбку, поинтересовался. — С чего это вдруг, дед Кондрат?

— Глянется мне, как вы дружно живете. Друг за дружку держитесь, к прочему люду со всем сердцем. Паршивцев всяких на смех поднимаете, перед дураками спины не гнете. Одно слово — по совести живете. Так что, Пахан, пиши в свою команду. Уважь старика.

Такое заявление смутило всех. Даже Евсей замешкался с ответом. Все уставились на меня.

— Раз такие дела, то сообща и думать будем, — нашел я выход, решив переложить ответственность на чужие плечи. — Как сходка решит, так и будет. Дело серьезное, попрошу высказываться господа блатные.

Кореша подобрались, распрямились спины. Васька с Ванькой от напряжения раззявили рты. Впервые в жизни они осознали, что от их решения зависит судьба другого человека. Фраер подсел ближе к огню и предложил:

— Для начала Кондрат Силыч расскажи о себе, все как есть, без утайки.

— Что, прям, как на исповеди? — переспросил дед Кондрат.

— Ага, — со значением кивнул Федор. — Это тебе не с Князем бражку хлестать, коль в блатные метишь, будь добр обсказать все, а мы уж подумаем, чего дальше делать.

Кондрат Силыч достал кисет, свернул цигарку и сказал:

— Слушайте коли так…

Автобиография Кондрата Крапивина рассказанная им самим.

Жизнь моя, как ведро — то сливки в нем месят, то под помои норовят поставить. Бывало князь за ручку здоровается, а иной раз старуха рыло воротит.

Елизавета у меня только сейчас, по старости лет, на упыря походить стала, а раньше девкой видной была. На правый глаз не косила, покуда я ее валенком не приласкал. Грех-то, конечно, сознаю. Но зачем брагу курам в корыто выливать, никто ж ее не просил, сама додумалась. Через то все княжество надо мной потешалось.

Куры птица безответственная, чего они в алкоголи понимают? Склевали пойло, да они ж не я, фляги на всех хватило. Лапки кверху — и поминай как звали. Петух, хоть и мужского пола, но то же слаб оказался, в один ряд с гаремом лег. Глянул я и слезой умылся. Брагу жалко, но и птицу, конечно, это ж сколько мяса за зря упилось в усмерть! Опять же — яйца нести не кому. Дай, думаю, хоть пух спасу, в перину сгодиться, да и память какая-никакая о курятнике останется.

Ощипал, пока совсем не околели и пошел бабу валенком огуливать. Сильно не бил, нет. Так, два раза и успел всего приложиться, пока она коромысло не схватила. На счастье стрельцы мимо проходили, отбили. Малой кровью обошлось, всего лишь двоим служивым ребра успела сломать, потом коромысло переломилось. Раны на мне, как на собаке затянулись, а глаз ее чей-то не выпрямился, так и косит с тех пор.

Но это еще пол беды. К утру во дворе чудо сотворилось — куры воскрешать начали. Первым петух оклемался. Доковылял до забора, а горланить не стал, видать с перепою в горле сухость объявилась. За ним и остальные наседки оклемались. А пера-то нет, так голышом и ходят по ограде.

Лизкина натура мне известна, чай третий год опосля свадьбы разменяли. Помню еще, картошка в то лето отменная уродилась, вот по ботве и ушел, от греха подальше. Коромысло-то сердешная давеча сломала, начнем кулаками ублажать и вовсе не очухаешься.

Чего ж, есть что порассказать, чай пожил немало. Всякого на веку видал. Коли по сей день на подвиги разные горазд, то про молодость и вспоминать нечего.

Сызмальства нраву я спокойного — кроткого. Любого задиру спокойно укротить могу. Бывало, конечно, и сам по загривку получал, как без этого, но спуску редко кому давал, окромя Лизки конечно.

Женат два раза и оба неудачно. Первый — она от меня ушла, второй — осталась. Церкву исправно посещал. Медяки, если в кармане водились, завсегда жертвовал.

Правда злые языки наговаривают, что как-то Ивашку чуть не утопил. Так-то брешут. Ну, сунул в чан со святой водой по самую макушку и придержал малость, что б освятился лучше. Какой в том грех? Святая водица любою хворь изводит, да разве дождешься благодарности от нашего дьяка. Еще Старобоку кляузу сочинил.

А так тихо жил, детей только Бог не дал. Первая супружница с заезжим артистом за границу укатила. Нахваталась дури заморской — «шерше ля фам, мадам, месье». Чего мудрить — коль скурвилась? Ан нет, все по импортному — душа у нее тонкая, натура чувствительная. Оно давно известно, где тонко — там и рвется.

Долго опосля я причал найти не мог. Забреду в какую гавань — без флага, без родины и быстренько в открытое море, чтоб охомутать не успели. Летучем голландцем оно сподручней как-то. Любой ручей пристань, иногда, конечно, и на болотце швартоваться приходилось. А чего, Господь, он тоже мужик, увидит, с кем кровать делить приходиться, красавицу пошлет. Не долго то счастье длилось. Всего-то: пятнадцать лет, три месяца, одну неделю, два дня, три часа и пятьдесят четыре минуты.

Елизавета овдовела. Лучший друг мой Епифан помер. Знал бы его при жизни, на руках бы носил, чтоб дольше пожил. Хотя чего уж — и так благодарен, что раньше не представился.

Ох и хороша Лизка была в ту пору. С какой стороны не зайди — не поймешь где зад, где перед. Ей бы бородавку с носа убрать и картины писать можно. Богато баба жила, лавку питейную содержала. Не последним человеком в столице числилась. Одним словом — невеста видная.

И угораздило зайти в ее заведение. Сижу скромно, капустой хрущу, что б ни поперхнуться запиваю. Первая рюмка — колом, вторая — соколом, остальные — мелкими пташками. А тут почтарь с сыновьями распьяным-пьяно-пьяные, ну и прицепились ко мне. Вспомнилось дураку, что к его жене наведывался. Я уж забыть успел, два дня минуло. А у ентого память крепкая, почтарям положено наверно, они с бумагами разными дела имеют. Ну, думаю, прощай разум, встретимся завтра.

Сначала дрались так себе. Потом стрельцы прибежали, вышибли окна и двери. Дело куда веселей пошло!

Через денек-другой иду по улице, просто так, а никуда ни будь. Глядь — Лизавета. Пожалилась баба: ее — по миру пустили, лавку — по доскам. Всплакнула на моем плече, а сердце у меня отзывчивое, сосватал прям тут же, у забора. А куда деваться, когда вилы у горла. Вот с тех пор и живем, душа в душу, как два голубка, друг на дружку гадим.

Вот и все, хотите — верьте, хотите — нет. Людям зла не чинил, если обидел кого — во сто крат после добром воздал. Друзей в беде не бросал, за чужие спины не прятался. Праведником не был, но и от людского глаза голову не воротил, совеститься не в чем.

Это всяк сказать может, кроме Лизки конечно, ну и дьяка, пожалуй…

Костер почти погас и невозможно разглядеть, толи дед Кондрат шутливую улыбку в бороде прячет, толи губы морщит, вспоминая молодость. Кореша молчат. Крапивин посуровел лицом. Свел над переносицей брови. Ждет приговора. Первым нарушил тишину Евсей:

— Дед Кондрат, ежели всерьез удумал к нам в общество податься, то, стало быть, о браге и прочем питье дурманящем забыть следует. Блатные они как — меру завсегда чувствуют. Вот я, например, могу жбан осилить, а только ковш позволяю. Что б значит, лицо ни в грязь, ни в закуску какую уронить.

— Коли так, брошу. Я ж чего к бутылки пристрастился, тверезым на женушку глядеть мочи нет, а залью за шиворот, оно глядишь — вроде ничего.

— А еще, — поднялся Ванька, — жить по понятиям придется. Это значит к Пахану с уважением, в общак копеечку уделять, людям помощь оказывать, ну и другое разное.

Прения не утихали минут тридцать. Наконец все выдохлись и вопросительно уставились на меня. Думали вместе, а решать мне досталось.

Авторитаризм, когда ты у власти, вещь бесспорно хорошая, но во избежание революционной ситуации следует хоть изредка одевать личину демократа. Что я и сделал.

— Выношу вопрос на голосования. Кто за принятие Кондрата Силыча в наши ряды? — И первый поднял руку.

Как и следовало ожидать, следом взметнулись остальные. Полное единогласие, прям как в думе, когда депутаты решают вопрос об увеличении собственной зарплаты.

Растроганный дед Кондрат еле сдержался, чтоб не пустить слезу. Неловко поблагодарил и умчался за вещами. Нашего полка прибыло.

Костер погас, но ночная прохлада не в тягость. Разомлевшие от дневного зноя люди укладывались спать на сырой траве. Кулак вместо подушки, сверху ветхая одежонка — вот и вся постель. Графский шатер сотрясал громкий храп вперемежку с детскими всхлипами. Видать снилось нашему полководцу что-то приятное.

Спокойный сон в некоторых случаях обеспечивается не только здоровьем организма, но и разумными мерами предосторожности. Поэтому я не торопился командовать отбой. Лишь через час, распределив очередность дежурств и растолковав корешам основы устава «Гарнизонной и караульной службы», я забрался в шалаш. Блаженно вытянул ноги и закрыл глаза.

Если какая-нибудь неприятность может произойти, она случается. Спать хотелось неимоверно. Снаружи слышались яростные стоны, с десяток голосов крыли кого-то матом и главное — у нашего шалаша. Пришлось выбираться на свежий воздух.

Раннее утро застало врасплох. Весь лагерь бодрствовал. Весь штрафной десяток, за исключением блатных, лежала у Васькиных ног. И всяк, как мог, на чем свет стоит костерил часового.

— Ну, и? — выдавил я.

— Задержаны при попытке проникновения на охраняемый объект, — бодро доложил Лабудько.

— Какая попытка, телок перезрелый! — закричал кто-то из пленников. — Я ж мимо шел, ты сам попросил подойти.

— А чего, — оскалился Васька, — все здесь лежат, а ты ходишь, ходишь…

— Так, — понял я, в чем дело, — а дрын зачем?

— Это я им объяснял, что часовой есть лицо неприкосновенное.

Кузнец Сорока приподнялся на локтях, жалобно попросил:

— Пахан, смилуйся за ради Бога, мочи терпеть нет. Мы ж отужинали простоквашей, а молоко вдвойне веселей, ежели после огурчиков. По нужде пошли, а этот злыдень мордой в траву.

— Свободны! — отпустил я мужиков.

Подтянув портки, задержанные бросились в ближайшие заросли. Дела. Стоит на будущее учесть — любой приказ следует разжевывать до посинения. Хорошо Микула Селянович с вечера в столицу подался, а граф сподобился потребности за шатром справлять, а то бы вместе со всеми пол ночи травку щипали. Сомневаюсь, что Васька для них льготы предусмотрел.

Лиха беда начало. Вскоре на пригорке показалась взмыленная лошаденка. Бедное животное, спотыкаясь и падая, тянуло возок, доверху груженый мешками.

Если кто-то думает, что человек сходит с ума постепенно, могу заверить — ошибается. Моя крыша поехала сразу, как только мешки стали оживать, причем не по отдельности, а оптом.

— Вот и Лизонька пожаловала. Теперь природных катаклизмов не избежать, — прошептал побледневший дед Кондрат и юркнул в кусты.

Обессиленная лошадь рухнула на траву. Два центнера румяной плоти ступили на землю. Лагерь опустел. Дымятся костры, булькает в котлах каша, а народ исчез, растворился в воздухе. Два идиота — я да Ленька, с ужасом взираем на гостью.

Дебил, заделавшись натуралистом, нервно теребил дрожащей рукой какой-то лютик. Не спасло. Мощная ладонь обхватила тощую шею.

— Где он, этот подлец! Куда спрятали? Я покажу, как слабую беззащитную женщину одну дома оставлять!

Ленька и рад был ответить, да не мог. Какие тут разговоры, когда язык до пупка вывалился, прыщи на лице и те посинели. Надо спасать графа, еще минута и не одна реанимация не откачает. Потеря пустяковая, да молод больно пацан, жалко.

— Э, э, сударыня, полегче, вы ж княжеского племяша жизни лишаете.

— Кто таков?

— Да как сказать, — растерялся я. Не больно-то хотелось переключать внимание Лизаветы с графской персоны на свою. — Вроде как друг дражайшего супруга вашего…

— Ага, значит такой же бабник и алкаш! — Клац, вторая рука завязалась узлом на моей шее. Состояние неописуемое. Нечто среднее — между хреново и очень хреново. Весим, болтаемся с Лёнькой, ноги до земли не достают. Словно два листочка на осеннем ветру. Погорячился я с Ивашкой, надо было выслушать отходную.

— Елизавета! А ну брось! — Раздалось за спиной. — Отпусти, кому велено!

— Кондратушка! — заголосила баба и ослабила хватку. Мы с графом глотнули воздуха. — Голубь мой ненаглядный, поди сюда, — блажила женщина.

— Ну что ты, в самом деле, — залепетал Кондрат Силыч, с опаской приближаясь к супруге. — Всего день, как в походе, а я уж измаялся, все думки о тебе, тоска сердце гложет. Средь ночи приснилась, так до утра глаз не сомкнул боле.

— Ой, голубь мой ненаглядный, сокол ясный! Ы-ы-ы! — Завыла Лизавета и без чувств опустилась на траву. Крапивин присел рядом, обнял, сколько смог, и принялся нашептывать на ухо ласковые слова. Разбушевавшийся вулкан затих.

— Ы-ы, — хлюпала носом Елизавета. — Предупредил бы, я б в дорожку собрала.

— Печалить тебя не хотел…

Пронесло — отлегло у меня на сердце. Надо же, сроду не думал, что ласка одинаково влияет на всех женщин, не зависимо от объема. Поживем еще. Вот только у полководца недодушенного не вовремя графские замашки проснулись. Чего судьбу второй раз пытать, смолчал бы зараза, самому жизнь не дорога, о других думать надо.

— Покушаться! — Взвизгнул, отдышавшись, Леопольд. — Шкуру на барабан натяну! На ремни исполосую!

— Ты чего Лёнь? — нахмурилась Лизавета.

Дебил затрясся, как кролик перед удавом, нервно дернулся кадык и он совсем другим тоном произнес:

— Эт я так, теть Лиз, не обращайте внимания, голову напекло. Я пойду, ладно?

— Ступай. Коли что не так, не сердись. Старой становлюсь, нервы уже не те. Кондратушка дома не ночевал, так сердце кровью зашлось. Думала опять, кому под юбку залез. А выходить не брехали бабы и, правда, в поход подался, с души как камень свалился.

— Да как ты можешь! — вякнул супруг. — Кроме тебя и в мыслях некого нет.

— У-у-у, — залилась слезами счастливая Лизавета.

Страсти улеглись и народ потянулся завтракать. Каша подгорела, жевали молча, давясь перепрелым овсом.

Провожать супругу Кондрата отправились всем скопом. Бедная лошадь осознано пыталась откинуть копыта, но этот номер не прошел. Несчастное животное потрусило в сторону столицы.

К обеду штрафники загрустили. Бесцельное шатание по лагерю разлагало дисциплину. Прямое начальство отсутствовало. Ленька после общения с Лизаветой тоже бесследно исчез. Пришлось брать инициативу в свои руки.

Принято считать — служба в армии делает из мальчишек мужчин. Хотя многие, почему-то, отводят эту роль женщинам. Там, где довелось служить мне, ощущалась жуткая нехватка представительниц прекрасного пола. Не все офицеры могли позволить себе такую роскошь. Возможно в связи с этим, дабы солдатики не уподобились барину, который за неимением кухарки, жил с конюхом, политика начсостава была проста и бесхитростна. Рядовой всегда должен быть в меру сыт, до синевы выбрит и измотан работай. В пустой голове и мысли соответствующие. Эту древнюю как мир аксиому я и взял на вооружение.

Разумеется — выщипывать одуванчики, красить листву или подметать ломиком плац я никого заставлять не собирался. Да и бритье вряд ли кореша восприняли бы с восторгом. Но работу следовало найти каждому. Боевой дух плетями не создашь, а его еще и поддерживать постоянно требуется. Мое дело в принципе маленькое, случись заварушка — схватил шестопер и ура, пал смертью храбрых. Да не больно хочется. А посему я решил провести учения. Время терпит, труба на подвиги не зовет. Начальство отсутствует.

Основа всему — строевая подготовка. Этому меня учили отцы-командиры. Солдат, нечетко выполняющий строевые приемы, обязательно должен струсить в бою и стать предателем. Азы строевого устава должен знать каждый. С этого я и начал.

Следующий этап учений был корешам более понятен. Взяли штатное оружие и принялись крушить все, что подвернулось под руку. Через минуту у моих ног валялся раздробленный на клочки корявый ствол березы. Довольные одержанной победой блатные утирали взмокшие лбы. Гляди на них, меня озарила простая, но гениальная мысль — обращаться с тем металлоломом, что нас вооружили, не умел только я. Пулемет, автомат, гранатомет — пожалуйста, шестопер — извините. Не по Сивке крутые горки.

Солнышко нещадно припекало. Услышав команду: «Отбой!», кореша разлеглись у шалаша. Раскрасневшийся Евсей выговаривал Федору:

— Подельник, ты что ж, когда равняешься, грудь четвертого человека не видишь?

— Так как ее увидеть, ежели я третий в строю стою?

— Устав знать надо, там все сказано! Пахан, что говорил: «Кто живет по уставу — завоюет честь и славу!»

Я язык прикусил. Быстро Фраер армейским маразмом заразился. В другом месте, да в другое время — толковый сержант с него бы вышел. Под чьей-то ногой хрустнул сучок. Все обернулись. Микула Селянович подошел ближе и поинтересовался:

— Давно наблюдаю, а в толк не возьму, чем это вы занимаетесь?

— Да так, тренируемся.

— То-то смотрю, взопрели, словно пахали на вас.

— Тяжело в ученье — легко в бою. — Отрапортовал Евсей. — Это Санька Суворов сказал, правда, он не с нашего княжества, но все равно — мужик умный.

— А чего ж других не зовете?

— Ну, — растерялся я, — не уполномочивал никто, так сказать по личной инициативе, на добровольных началах.

— Коль дело доброе — уполномочим, — заверил Микула и поманил остальных штрафников. — Слушай приказ, с сегодняшнего дня и до окончания посольства сей человек, по прозвищу Пахан, назначается моим заместителем.

Бывший сотник нравился мне больше и больше. Хоть честолюбивые помыслы меня и не тревожили, а все-таки приятно. Микула Селянович отвел меня в сторону. Прежде, чем заговорить, как и прошлым вечером, долго и пытливо рассматривал.

— Сегодня ночуем еще здесь. Я в город пошел, у сеструхи именины нынче. Гульну напоследок. Вернусь завтра с провиантом, тогда и двинем. За Лёнькой глаз да глаз. Натворит бед — Князь с меня шкуру спустит, а я тебя на кусочки порежу. Старобок просил уму разуму его поучить. Так что пущай графом себя навеличивает, особо не мудрствуй, чем бы дитя ни тешилось…

— …только б сопли о занавеску не вытирало, — закончил я.

— Правильно, — кивнул Микула. — Ежели меня кто спрашивать будет — скажи в церкву подался, свечку ставить. Ясно?

— Так точно!

— Чего стоишь тогда? Иди, командуй.

Было б сказано. Командовать не мешки ворочать. Для начала пообедали, довольно скромно. Личные запасы почти иссякли, а казенных пока не было. Потом часок на травке полежали. Потом еще один. Затем меня заела совесть, и я приступил к исполнению обязанностей.

— Занять круговую оборону!

Одиннадцать человек, подчиняясь моей воле, выполнили нехитрый маневр. Для первого раза не плохо. Я принялся за разбор полетов:

— Антоха, условный противник снаружи, а не в центре. Федька, ты чего там орешь?

— Пою, Пахан, как же в бою без песни.

— Ты еще станцуй, милай…

— Отставить разговоры! В одну шеренгу становись! Ориентир — поваленная сосна, на рубеж атаки, пятьдесят метров вперед, по-пластунски — марш! Сорока, задницу ниже! Васька, руками загребай больше, руками! Кондрат Силыч, перекури, у тебя и так день тяжелый был, как ветерану разрешаю.

Штрафники, обливаясь потом, утюжат животами землю. Все для них в диковинку, может потому и не ропщут. По началу оно интересно, это потом, когда мозоль на пупке появиться, стоны начнутся. Но грех жаловаться на бойцов. Если так дальше пойдет, к вечеру курс молодого бойца освоим.

У воображаемой линии атаки движение застопорилось. Евсей попятился назад, но заехав сапогом в глаз ползущего следом кузнеца Сороки, замер на месте. Из кустов выполз сиятельный граф.

— Евсеюшка, теть Лиза еще здесь?

— Никак нет, Ваша Милость, до обеда упылила. — Так же шепотом ответил Фраер.

— Встать, собака! Как с командиром разговариваешь! — Рявкнул Лёнька. — Засеку мерзавца! — Дебил отряхнул колени и обвел взглядом поляну. — Вы чего это?

— Обедаем, господин граф, — отрапортовал я, — харч кончился, переходим на подножный корм.

— И правильно, чего продукты на вас изводить. Можете в овражек спуститься, там лебеда сочнее.

— Спасибо, господин граф. Взвод! Ориентир овраг, занять позицию. Бегом марш!

Весь остаток дня мы бегали, ползали, махали палашами. По моим подсчетам уничтожили не менее дивизии условного противника, плюс Васька с Ванькой в одиночку порубали на шашлык по полку кавалерии. В рекордно короткие сроки вверенные мне штрафники научилась занимать оборону, рассыпаться в стороны и смыкать строй. Любой взводный мог бы гордиться налаженным взаимодействием между бойцами. Каждый знал свое место, никто очертя голову не рвался вперед, а главное, до всех дошло — любой, даже скоротечный бой, требует помимо индивидуального мастерства, еще и коллективных действий.

Тактическую подготовку окончили перед ужином. Замерли соколы в ровном строю, любо-дорого посмотреть: плечи расправлены, грудь колесом, одежонка в грязи. И что интересно — рожи потные, а лица на них довольные. Напоследок я внес изменения в штатное расписание. Всех блатных, за исключением Фраера, определил в первое отделение, остальных, под началом Евсея, во второе.

Как приятно ощутить под собой мягкий ковер травы, по которому не надо ползать, а можно просто лежать. В небе загорались первые звезды. Кто-то разжег костер, Федька, принес воды из ручья, дед Кондрат принялся из остатков варить похлебку и тут я не сдержался:

— Не понял? Кондрат Силыч картошку чистит, а остальные бока отлеживают.

— А чего, не сломается, на карачках меньше нашего лазил…

— Он — дембель, по сроку службы положено.

— Везет же людям, — пробубнил Ванька, отбирая у Крапивина нож. — Вчера в блатные записался, а уже дембель.

Больше вопросов не последовало. Дым отгонял обнаглевших к вечеру комаров, в кустах завозилась птица, устраиваясь на ночлег. Тихо и покойно, рай земной — не меньше. Но в другом конце поляны, у второго шалаша, не смотря на поздний час, жизнь била ключом. Евсей усердно вживался в роль командира отделения.

— Наряд по кухне выходи строиться! Какая зараза суп пересолила? Бегом мыть котел и никаких завтра! Антоха, доложи обязанности часового.

— Эт, как Васька, с дрыном и всех носом в землю?

— Нет. Как Лизавета, всем стоять и бояться. Шагом марш на пост!

— Евсей, спать-то можно?

— Рядовой Сорока, можно Машку за ляжку или козу на возу, а у нас разрешите! Ясно?

— Ага, только я не понял, спать будем сегодня или нет?

Из шатра выглянул Лёнька. Вместо мундира серая пижама. Сиятельный и досточтимый почивал, да какая-то нелегкая согнала его с постели. Делать нечего, пришлось подняться.

— Уснуть не могу, — пожаловался граф. — Думаю, как с тобой Пахан поступить, пороть или наградить чем? Вроде спасти пытался, на Лизку кинулся, а с другой стороны — не спас же.

— Господин граф, а как в таких случаях поступают за границей?

— Сначала награждают, затем секут.

— Думаю в нашем случае можно обойтись каким-то одним способом, — сделал я тонкий намек.

— Что, сразу пороть?

— …

— Ну, я подумаю еще, — пообещал Ленька, — может несильно, плетей десять, да и хватит.

— Как вам угодно.

А чего еще скажешь. Дурак — это не профессия, а состояние души. Уставшему за день телу требовался отдых. Кореша забрались в шалаш, один дед Кондрат маялся у костра, грея старые кости.

— Чего этому обормоту понадобилось? — Полюбопытствовал он.

— Да так, не знает орден мне вешать на шею или петлю.

— Ишь, стервец, все угомониться не может.

— А ты его давно знаешь?

— Да ить, почитай, с рождения. Евоная мамка, сестра Старобока, супружница моя первая, в Европах Леньку нагуляла. И сразу князю подсунула, некогда нянчить было, натура-то тонкая, душа танцулек требует, где уж за сыном смотреть. Наш князюшка до двенадцати годов его кормил, уму разуму обучал, а опосля сестрица заявилась, к себе увезла. Там Леньке всякой дряни в голову и напихали. Парень — как парень был, а назад приехал — срам один. Был бы отцом кровным — уши оборвал. Лучше уж глухим, чем как теперь — Дебилом. Истинный крест.

Устроившись поудобней, я закрыл глаза, в надежде увидеть хороший добрый сон и хоть немного отвлечься от маеты таких реальных, но сказочных будней.